Перейти на сайт

« Сайт Telenovelas Com Amor


Правила форума »

LP №03 (622)



Скачать

"Telenovelas Com Amor" - форум сайта по новостям, теленовеллам, музыке и сериалам латиноамериканской культуры

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.



Голодные игры ( книга1,3)

Сообщений 41 страница 51 из 51

41

18
С остервенением бросаюсь в пучину тренировок. Физическая подготовка, строевая, огневая, лекции по тактике — вот все, чем я живу и дышу. Меня и еще нескольких солдат выделяют в особую группу. Это дает мне надежду — возможно, я все-таки попаду в Капитолий.
То, чем мы занимаемся, все называют просто «Кварталом», но на моей татуировке значатся буквы У.У.Б. — сокращенно от «учебный уличный бой». В центре Тринадцатого построена модель капитолийского квартала. Инструктор делит нас на отряды по восемь человек и ставит различные задачи — занять определенную позицию, уничтожить объект, обыскать дом. Все как в настоящем бою. Если что-то может пойти наперекосяк — именно так и происходит. Один неверный шаг — и ты «подрываешься» на фугасе, на крыше появляется снайпер, и у тебя заклинивает ружье. Плач ребенка приводит в засаду. Командир — здесь это всего лишь голос программы — убит из миномета, и нам нужно обходиться без приказов. Конечно, ты понимаешь, что это понарошку, и погибнуть здесь нельзя. Когда срабатывает фугас, ты слышишь звук взрыва, и должен притвориться мертвым. Но много и вполне реального— вражеские солдаты в форме миротворцев, дымовые бомбы. Нас даже газом травят. Только мы с Джоанной успеваем вовремя надеть маски. Остальные из нашего отряда на десять минут засыпают. Газ якобы безвреден, но вдохнув его всего пару раз, я зарабатываю себе головную боль на весь оставшийся день.
Крессида со своей командой снимают нас с Джоанной на стрельбище. Гейла и Финника тоже. Это для новой серии агитроликов — о том, как повстанцы готовятся к захвату Капитолия. В целом все идет неплохо.
Затем на утренних тренировках стал появляться Пит. Без наручников, но все еще с парой охранников, не отходящих от него ни на шаг. После обеда я вижу, как он тренируется с группой начинающих на другой стороне поля. О чем они думают? Если у Пита из-за перепалки с Делли ум за разум заходит, как можно подпускать его к оружию? Когда я говорю об этом Плутарху, он уверяет меня, что это только для съемок. Весь Панем видел свадьбу Энни и то, как ловко Джоанна стреляет по мишеням, но зрителей интересует Пит. Нужно показать, что он сражается на стороне повстанцев, а не на стороне Сноу. А если бы еще снять нас вдвоем... не обязательно целующимися, хотя бы просто счастливыми...
Я тут же поворачиваюсь и ухожу. Этого уж точно не случится.
В редкие свободные минуты я с волнением наблюдаю за приготовлениями к операции. Как грузят технику и провизию, формируют дивизии. Мобилизованных бойцов легко отличить по короткой стрижке. Все обсуждают первую часть операции — захват железнодорожных туннелей, ведущих к Капитолию.
За несколько дней до отбытия первой партии войск, Йорк неожиданно сообщает нам с Джоанной, что рекомендовала допустить нас к экзамену, и начинается он прямо сейчас. Экзамен состоит их четырех частей: полоса препятствий, письменный тест по тактике, огневая подготовка плюс имитация боевой ситуации в Квартале. Первые три я прохожу с налета, одно за другим, — даже разволноваться не успеваю. Однако перед уличным боем возникает заминка — какой-то технический сбой. Группа обменивается информацией. Говорят, Квартал каждый проходит в одиночку. Никто не знает, что тебя там ждет. Один парень слышал, будто испытания подбирают нарочно с учетом твоих слабых мест.
Слабые места? Эту дверь я боюсь даже приоткрывать. Однако я отхожу в сторонку и пытаюсь разобраться, в чем же мои слабости. Размер получившегося списка удручает. Недостаточная физическая сила, минимум тренировок. Да и мой особый статус Сойки-пересмешницы вряд ли преимущество, когда речь идет о создании сплоченной группы. Есть много способов выбить почву у меня из-под ног.
Вызывают Джоанну. Я ободряюще ей киваю. Жаль, что я не первая. Так только больше времени на пустые предположения. Когда меня наконец вызывают, я не имею ни малейшего понятия, какую тактику выбрать. К счастью, едва я оказываюсь в Квартале, тренировки дают о себе знать. Я имею дело с засадой. Мне нужно пробиться к условленному месту встречи нашего отряда. Я медленно продвигаюсь по улице, убивая миротворцев. Двоих на крыше слева, еще одного в дверном проеме прямо по курсу. Главное — не зевать. Я ожидала чего-нибудь потруднее. Не нравится мне это. Слишком гладко все идет. Не упускаю ли я самого важного? До цели остается каких-то два здания, когда обстановка начинает накаляться. Из-за угла выскакивают сразу шесть миротворцев. Силы явно неравные. Однако тут я кое-что замечаю. В канаве валяется бочка с бензином. Вот! В этом суть задания. Понять, что нужно взорвать бочку. Только я собираюсь это сделать, как командир, от которого до сих пор не было толку, ни с того ни с сего приказывает мне лечь на землю. Все мои инстинкты кричат против этого. Осталось только спустить курок, и миротворцы взлетят на воздух. И тут я вдруг осознаю, какое у меня самое слабое место с точки зрения военных. С той первой минуты на арене, когда я побежала за оранжевым рюкзаком, до огневого боя в Восьмом и заканчивая моей сумасбродной выходкой во Втором. Я не умею подчиняться приказам.
Я падаю на землю с таким проворством и такой силой, что буду, наверное, неделю выковыривать камешки из подбородка. Бочку с бензином взрывает кто-то другой. С миротворцами покончено, и я дохожу до условленного места. На другой стороне Квартала меня ждет солдат. Поздравив, ставит мне на руку печать с номером отделения — 451 — и отсылает в штаб. Пьяная от радости, я несусь по коридорам, скользя на поворотах, потом скачу через ступеньки, потому что лифт слишком медленный, врываюсь в зал — и только тут осознаю всю странность ситуации. Зачем я понадобилась в штабе? По идее, мне сейчас должны состригать волосы. Люди, сидящие вокруг стола, отнюдь не новоиспеченные солдаты. Скорее те, кто отдает приказы. При виде меня Боггс улыбается:
— Дай-ка посмотреть.
Неуверенно показываю ему руку со штампом.
— Ты зачислена в мое отделение. Снайперское. Присоединяйся. — Боггс кивает на группу солдат, выстроившуюся у стены. Гейл. Финник. И еще пять человек, которых я не знаю. Мое отделение. Меня не только приняли, но моим командиром будет Боггс! И друзья со мной! Хочется прыгать от радости, но я заставляю себя идти четким военным шагом.
Похоже, к нам относятся по-особому, раз вызвали в штаб, и Сойка-пересмешница тут решительно ни при чем. Склонившись над какой-то широкой панелью в центре стола, Плутарх рассказывает о том, с чем мы столкнемся в Капитолии. Мне как раз приходит мысль, что доклад никуда не годится, потому что, даже встав на цыпочки, на панели невозможно ничего разглядеть, как вдруг Плутарх нажимает кнопку и в воздухе появляется голографическое изображение капитолийской улицы.
— Вот, к примеру, территория вокруг одной казармы миротворцев. Не самая значимая из целей, однако посмотрите, — Плутарх набирает на клавиатуре код, и на голограмме вспыхивают разноцветные огоньки, мигающие с разной частотой. — Каждый огонек обозначает так называемую капсулу. Капсулы — разнообразные препятствия, которые могут быть чем угодно: от мины до стаи переродков. Но что бы это ни было, цель — либо захватить вас, либо убить. Некоторые капсулы существуют с Темных Времен, другие устроены позже. Признаюсь, я сам создал немало из них. Эта программа, которую прихватил один из нас, когда мы бежали, наша самая свежая информация. В Капитолии не знают, что она у нас есть. Тем не менее за последние несколько месяцев, вероятно, были введены в строй новые ловушки. Это надо иметь в виду.
Я не осознаю, как мои ноги несут меня к столу, пока не останавливаюсь в нескольких дюймах от голограммы. Рука тянется к быстро мигающему зеленому огоньку.
Кто-то подходит сзади, я чувствую его напряжение. Финник, конечно. Только победитель способен сразу разглядеть то, что вижу я. Арена. Напичканная капсулами, которыми управляют распорядители Игр. Пальцы Финника касаются ровного красного сияния над одной из дверей в голограмме.
— Леди и джентльмены...— Голос Финника тих, зато мой разносится по всему залу:
—...семьдесят шестые Голодные игры объявляются открытыми!
Я смеюсь. Торопливо. Прежде чем кто-то успеет понять, что скрывается за этими словами. Прежде чем взметнутся брови, посыплются возражения, одно сопоставят с другим и мне запретят даже думать о Капитолии. Кому нужен на войне обозленный, сумасбродный победитель с кучей психологических проблем?
— Стоило ли тратить время на все эти тренировки, Плутарх? — спрашиваю я.
— Мы и без того два лучших бойца, какие у вас есть, — нахально прибавляет Финник.
— Этот факт от меня не укрылся, — отвечает Плутарх и нетерпеливо машет рукой. — Вернитесь в строй, солдат Одэйр и солдат Эвердин. Мне нужно закончить доклад.
Мы встаем обратно на свои места, не обращая внимания на вопросительные взгляды остальных. Я делаю вид, будто слушаю очень внимательно — иногда киваю, перемещаюсь, чтобы лучше было видно, — а сама только и думаю, как бы скорее убежать в лес, чтобы прокричаться. Или выругаться. Или расплакаться. А может, все вместе и сразу.
Если это была проверка, мы с Финником ее выдержали. Наконец Плутарх заканчивает, в заседании объявляется перерыв. Я здорово пугаюсь, когда меня подзывают, чтобы сообщить какой-то особый приказ. Оказывается, мне просто не нужно делать военную стрижку. Сойка-пересмешница должна быть похожа на огненную девушку с арены. Для камер. Я пожимаю плечами — дескать, мне все равно, — и меня отпускают.
В коридоре нас с Финником притягивает друг к другу.
— Что я скажу Энни? — волнуется он.
— Ничего, — отвечаю я. — Я своей маме и сестре ничего не скажу.
Мало того что мы едем практически на еще одну арену с кучей ловушек? Не стоит путать еще и наших любимых.
— Если она увидит эту голограмму...
— Не увидит. Наверняка, она засекречена. Военная тайна. К тому же мы все-таки будем не на Играх. Никто не обязан погибать. Мы просто слишком близко принимаем это к сердцу, потому что... ну, ты сам знаешь почему. Ты ведь не передумал, а?
— Нет, конечно. Я хочу уничтожить Сноу не меньше, чем ты.
— На сей раз все будет иначе, — твердо говорю я, стараясь убедить и себя тоже. Внезапно я осознаю всю прелесть ситуации. — На сей раз Сноу тоже будет игроком.
К нам подходит Хеймитч. Он не был на собрании, но лицо у него озабоченное.
— Джоанну опять забрали в госпиталь.
Я думала, с Джоанной все в порядке, просто ее зачислили не в снайперы. Она потрясающе метает топор, но стреляет так себе.
— Что с ней? Она ранена?
— Знаешь, там, в Квартале, экзаменаторы стараются обратить против солдат их собственные слабости. В общем, они и затопили улицу.
Все равно ничего не понимаю. Джоанна умеет плавать. Я помню, как она плавала на Квартальной бойне. Не так, как Финник, конечно, но до Финника нам всем далеко.
— И что?
— В Капитолии ее пытали. Обливали водой, потом били током, — поясняет Хеймитч. — В Квартале у нее случилось что-то вроде дежавю. Она запаниковала, не могла понять, где находится. Сейчас ее опять накачали лекарствами.
Мы с Финником стоим и молчим, будто язык проглотили. Вот почему Джоанна никогда не моется. И почему боялась тогда выйти под дождь, — будто это не дождь был, а серная кислота. А я все списала на ломку.
— Вы бы сходили к ней, — предлагает Хеймитч. — Кроме вас у нее никого нет.
Это еще хуже. Не знаю, какие отношения у Джоанны с Финником, но я-то ее едва знаю. Ни семьи. Ни друзей. Даже ни одной вещицы из Седьмого, чтобы положить в казенный комод рядом с казенной одеждой. Ничего.
— Пойду сообщу Плутарху, —продолжает Хеймитч. — Ему это не понравится. Он хотел, чтобы перед камерами в Капитолии было как можно больше победителей. Считает, это привлечет зрителей.
— А вы с Бити едете? — спрашиваю я.
— Как можно больше молодых и красивых победителей, —уточняет Хеймитч. —Так что нет. Мы останемся здесь.
Финник сразу направляется в госпиталь к Джоанне, а я еще несколько минут жду в коридоре Боггса. Теперь он мой командир, и увольнение я должна, очевидно, просить у него. Узнав, что я хочу сделать, Боггс выписывает мне пропуск, чтобы я во время анализа дня могла пойти в лес — при условии, что буду в поле зрения охранников. Быстро бегу в свою комнату. Вначале собираюсь использовать парашют, но с ним связано слишком много неприятных воспоминаний. Вместо этого иду через коридор в комнату мамы и Прим и беру один из белых ватных бинтов, что привезла из Двенадцатого. Квадратный. Крепкий. То, что нужно.
В лесу я нахожу сосну и нарываю горсть ароматных иголок. Кладу их на бинт и крепко завязываю концы прочным стеблем. Получается шарик размером с яблоко.
У двери палаты я останавливаюсь и пару секунд смотрю на Джоанну. Вся ее свирепость напускная. Сейчас она просто хрупкая девушка, вопреки снотворному изо всех сил старающаяся не закрывать широко посаженные глаза. Страшась снов. Я подхожу к ней и протягиваю узелок.
— Что это? — хрипло спрашивает она. Влажные волосы торчат надо лбом будто шипы.
— Это тебе. Сувенир. Чтоб было что положить в ящик. Понюхай его.
Джоанна осторожно подносит узелок к носу.
— Пахнет домом. — В ее глазах стоят слезы.
— Я так и задумывала. Ты же из Седьмого... Помнишь, когда мы встретились первый раз, ты была деревом. Недолго, правда.
Она вдруг крепко хватает меня за запястье.
— Ты должна убить его, Китнисс.
— Насчет этого можешь не беспокоиться. — Я борюсь с желанием выдернуть руку.
— Поклянись. Чем-нибудь, что тебе дорого.
— Клянусь. Своей жизнью.
— Жизнью твоей семьи, — настаивает Джоанна, все еще не отпуская мою руку.
— Клянусь жизнью моей семьи.
Видимо, со стороны моя забота о собственном выживании выглядит не слишком убедительно.
Джоанна отпускает меня, и я потираю запястье.
— Зачем еще, ты думаешь, я непременно хочу туда попасть, дурочка?
Она слабо улыбается моим словам.
— Просто мне надо было это услышать.
И, прижав к носу узелок с сосновыми иглами, закрывает глаза.
Оставшиеся дни пролетают незаметно. Утром короткая разминка, потом до вечера тренировка на стрельбище. В основном с винтовками и автоматами, но один час в день отдан работе со специальным оружием. Тогда я могу попрактиковаться с моим луком Сойки-пересмешницы, а Гейл со своей навороченной махиной. Трезубец, который Бити разработал для Финника, также имеет множество удивительных функций. Самое потрясающее, что он сам возвращается в руку, стоит Финнику нажать кнопку на своем браслете.
Иногда мы стреляем по чучелам в виде миротворцев, чтобы узнать слабые места в их экипировке. Изъяны в броне. Каждое точное попадание вознаграждается фонтаном фальшивой крови. Наши чучела покрыты ею сверху донизу.
Меткость у нас всех убийственная, что обнадеживает. Кроме меня с Финником и Гейлом, в отделении пять солдат из Тринадцатого. Джексон, заместительница Боггса, женщина средних лет, с виду кажется вялой, но попадает в мишени, которые остальные из нас без оптического прицела даже разглядеть не могут. Говорит, это из-за дальнозоркости. Потом еще две сестры лет двадцати с небольшим по фамилии Лиг — мы называем их Лиг. Первая и Лиг Вторая, чтобы не путаться. Сначала я их вообще не различала, потом заметила в глазах Лиг Первой странные желтые пятнышки. И наконец Митчелл и Хоумс, совсем взрослые мужчины, оба неразговорчивые, зато с пятидесяти ярдов убьют муху, севшую тебе на ботинок. Однако судя по всему, остальные отделения от нас не отстают, и я не понимаю, почему именно наше считается особым. До тех пор, пока однажды утром не является Плутарх.
— Отделение 451, вам поручается специальная миссия, — начинает он.
Я закусываю губу в безумной надежде, что эта миссия — убить Сноу.
— У нас вдоволь стрелковых отделений, зато не хватает телевизионных. Поэтому мы специально отобрали вас восьмерых в так называемый «звездный отряд», который станет лицом нашего наступления.
Вот тебе и на. По отделению прокатывается волна разочарования, которое сменяется злостью.
— Вы хотите сказать — мы не будем участвовать в реальных боях? — резким тоном спрашивает Гейл.
— Вы будете участвовать в реальных сражениях, только, возможно, не всегда на передовой. Если в войне такого рода вообще есть передовая.
— Мы не хотим. — Гул голосов поддерживает Финника, но я молчу. — Мы будем сражаться.
— Вы будете делать то, что полезно для дела, — говорит Плутарх. — Решено, что сейчас вы больше всего полезны на экране телевизора. Посмотрите, какой эффект произвела Китнисс. Полностью перевернула ситуацию. И заметьте — она единственная из вас не жалуется. Потому что понимает силу экрана.
Вообще-то, Китнисс не жалуется потому, что собирается расстаться со «звездным отрядом» при первой возможности, только для этого ей вначале нужно добраться до Капитолия. Хотя, если совсем не жаловаться, это тоже может показаться подозрительным.
— Мы ведь не только притворяться будем, да? — спрашиваю я. — Не зря же мы столько тренировались.
— Не беспокойся. У вас будет достаточно реальных мишеней. Главное — не подставляйтесь сами. Мне некогда искать вам замену. Теперь отправляйтесь в Капитолий и сделайте отличное шоу.
Утром в день отправки я прощаюсь с семьей. Я не стала им говорить про капсулы и насколько это все напоминает арену. Достаточно того, что я ухожу на войну. Мама долго держит меня в объятиях. Ее щека мокрая от слез, как в тот раз, когда я отправлялась на Игры.
— Не волнуйся. Все будет в порядке. Я даже не настоящий солдат. Просто одна из марионеток Плутарха, — убеждаю я ее.
Прим провожает меня до дверей госпиталя.
— Как ты себя чувствуешь?
— Лучше, чем прошлый раз, — отвечаю я. — Теперь я знаю, что Сноу ничего тебе не сделает.
— Когда мы увидимся опять, он уже никому ничего не сможет сделать, — уверенно заявляет Прим и обвивает руками мою шею. — Будь осторожна.
Я думаю, не попрощаться ли с Питом, но прихожу к выводу, что от этого нам обоим будет только хуже. В карман мундира я кладу жемчужину. Подарок мальчика с хлебом.
Планолет доставляет нас в Двенадцатый. Именно там повстанцы развернули сборный пункт. На сей раз никаких роскошных поездов — обычный товарняк, до предела набитый солдатами в темно-серой форме. Спать приходится, положив голову на рюкзак. Через два дня пути мы высаживаемся в одном из горных туннелей, ведущих в Капитолий, и еще шесть часов идем пешком, стараясь ступать по светящейся зеленой линии, которой отмечен безопасный путь.
Нас размещают в военном лагере повстанцев, тянущемся на десять кварталов вглубь от вокзала, на который мы с Питом приезжали в Капитолий перед Играми. Всюду снуют солдаты. Нам выделяют место, чтобы разбить палатки.
Повстанцы отбили этот район больше недели назад, потеряв при этом сотни жизней. Миротворцы отступили и заняли позиции ближе к центру города. Нас разделяют пустые улицы. Манящие и смертельно опасные. Сплошь утыканные ловушками. Мы не сможем наступать раньше, чем их обезвредим.
Митчелл спрашивает о бомбардировках — на такой открытой местности чувствуешь себя неуютно. Боггс отвечает, что это не проблема. Большая часть капитолийских воздушных сил уничтожена во Втором. Если у Капитолия и осталась какая-то авиация, он не станет ею рисковать. Возможно, чтобы у Сноу и его приспешников была возможность смыться в президентский бункер, когда запахнет жареным. Мы так же не используем авиацию. С тех пор как противоздушная оборона Капитолия уничтожила несколько наших планолетов, остальным было приказано возвращаться на базу. Война будет происходить на улицах и, надеюсь, не потребует много жертв и разрушений. Повстанцам нужен Капитолий — точно так же, как Капитолию был нужен Тринадцатый.
Спустя три дня большая часть отделения 451 готова дезертировать от скуки. Крессида со своей командой снимает, как мы стреляем. Говорят, это часть плана по дезинформации противника. Если повстанцы станут уничтожать капсулы одну за другой, Капитолий в два счета поймет, что у нас есть голограмма. Поэтому мы стреляем по всякой ерунде, чтобы отвести подозрение. В основном по разноцветной стеклянной плитке на фасадах зданий. Подозреваю, потом кадры монтируют так, будто мы уничтожаем важные объекты. Время от времени требуются добровольцы для реальных боевых заданий. Всякий раз вверх взмывают все восемь рук, но Гейла, Финника и меня никогда не выбирают.
— Ты сам виноват, — говорю я Гейлу. — Чересчур фотогеничный.
Если бы взглядом можно было убить...
Похоже, лидеры сами толком не знают, что делать с нашей троицей, особенно со мной. Костюм Сойки-пересмешницы я привезла с собой, однако пока меня снимают только в форме. Иногда просят пострелять из лука. Похоже, они не готовы совсем отказаться от Сойки-пересмешницы, но хотят низвести ее роль до рядового пехотинца. Лично меня это нисколько не волнует. Скорее забавляет. Представляю, какие споры сейчас ведутся в Тринадцатом.
Вслух я, как и все, вовсю возмущаюсь тем, что нам не дают настоящего дела, а втайне готовлюсь к осуществлению своего плана. У каждого из нас есть бумажная карта Капитолия. Территория города образует почти идеальный квадрат. Линии делят карту на квадраты поменьше, каждый из которых отмечен буквами и цифрами. Я тщательно изучаю карту, стараясь запомнить каждый перекресток и проулок, но это детская забава по сравнению с возможностями командиров. У каждого из них есть портативное устройство, так называемый голограф, которое воспроизводит такую же голограмму, как мы видели в штабе. Любой сектор можно увеличить и посмотреть, какие там есть ловушки. Голограф работает автономно — ни отправлять, ни получать информацию он не может. По сути это просто улучшенная карта, однако настоящий подарок по сравнению с моей бумажной версией.
Голограф активируется голосом командира, но, когда включен, реагирует также на голоса его подчиненных. Если Боггс, к примеру, будет убит или тяжело ранен, его прибором сможет воспользоваться кто-то другой. Стоит кому-нибудь в отделении три раза подряд повторить слово «морник», голограф взрывается, уничтожая все в радиусе пяти ярдов. Мера предосторожности на случай попадания в плен. Само собой разумеется, каждый из нас пойдет на это без колебаний.
Следовательно, мне необходимо украсть у Боггса активированный голограф и смыться прежде, чем тот заметит. Хотя думаю, легче украсть у него зубы изо рта.
На четвертый день, утром, солдат Лиг Вторая нарывается на неправильно маркированную капсулу. Вместо тучи мошек-переродков, к которым мы были готовы, капсула выстреливает металлическими дротиками. Один из них попадает Лиг в голову, Она умирает, прежде чем прибегают врачи. Плутарх обещает скорую замену.
Следующим вечером прибывает новый член нашего отделения. Без наручников. Без охраны. На плече болтается автомат. Все ошарашены и не верят своим глазам, но на руке Пита стоит свежий штамп. Номер 451. Боггс забирает у него оружие и уходит к телефону.
— Бесполезно, — говорит нам Пит. — Президент лично направила меня сюда. Она считает, это прибавит агитроликам остроты.
Пожалуй, что прибавит. Однако это значит кое-что еще. Койн считает, что от меня мертвой будет больше пользы, чем от живой.

0

42

Часть 3
Покушение
19
Никогда раньше не видела, чтобы Боггс злился. Ни когда игнорировала его приказы, ни когда меня стошнило на него, ни даже когда Гейл сломал ему нос. Однако после телефонного разговора с Койн — Боггс в ярости. Первым делом он приказывает солдату Джексон, своей заместительнице, приставить к Питу круглосуточную охрану из двух человек. Затем приглашает меня прогуляться. Мы долго идем между палаток, пока наш лагерь не остается далеко позади.
— Так или иначе, он все равно меня убьет, — говорю я. — Тем более здесь. Где столько всего напоминает ему о плохом.
— Я буду смотреть за ним в оба, — обещает мне Боггс.
— Почему Койн хочет моей смерти?
— Она это отрицает.
— Но мы же понимаем, что это так. Должны же у вас быть какие-то предположения.
Прежде чем ответить, Боггс смотрит на меня долгим внимательным взглядом.
— Я скажу, что знаю. Ты не нравишься Койн. С самого начала. Она хотела спасти с арены Пита. Но никто ее не поддержал. После того как ты вынудила ее объявить амнистию другим победителям, стало еще хуже. И даже с этим она могла бы смириться, учитывая, как хорошо ты справилась со своей задачей.
— В чем же тогда дело?
— Война скоро закончится. И тогда будут назначены выборы, — говорит Боггс.
Я закатываю глаза.
— Боггс, кому придет в голову, что я стану новым президентом?
— Никому, — соглашается Боггс. — Но ты поддержишь одного из кандидатов. Кого? Президента Койн? Или кого-то другого?
— Не знаю. Никогда об этом не думала.
— Если ты задумываешься и не сразу отвечаешь «Койн», — ты представляешь угрозу. Ты — лицо освободительной войны. Ни у кого нет столько влияния, как у тебя, — поясняет Боггс. —И ты никогда особенно не скрывала своего отношения к Койн.
— Она убьет меня, чтобы закрыть мне рот. — Еще не договорив, я понимаю, что это правда.
— Ты больше не нужна ей в качестве символа. Слышала, как она сказала? Твоя главная цель — объединение дистриктов — выполнена. Агитролики теперь сгодятся и без твоего участия. Ты можешь подстегнуть повстанцев еще только одним способом.
— Умереть, — тихо говорю я.
— Да. Стать мучеником революции, во имя которого они будут сражаться. Но пока я за тобой приглядываю, этого не произойдет, солдат Эвердин. Я хочу, чтобы ты прожила долгую жизнь.
— Почему? — спрашиваю я. Очевидно, что это не принесет Боггсу ничего, кроме неприятностей. — Вы мне ничем не обязаны.
— Потому что ты это заслужила. А теперь возвращайся в отделение.
Я должна быть признательна Боггсу, но чувствую только расстройство. Как я теперь смогу украсть у него голограф и дезертировать? Обмануть доверие того, кто уже однажды спас мне жизнь?
Увидев, как виновник моей неразрешимой задачи преспокойно ставит палатку, я прихожу в бешенство.
— Когда моя очередь караулить? — спрашиваю у Джексон.
Она смотрит на меня с сомнением или, может быть, просто щурится, чтобы лучше видеть мое лицо.
— Я не ставила тебя в график.
— Почему?
— Не уверена, что ты сможешь выстрелить в Пита, если понадобится.
— Я буду стрелять не в Пита, — отвечаю я громко и четко, чтобы слышали все. — Пита больше нет. Джоанна права. Я пристрелю капитолийского переродка.
Слова легко слетают с языка. Мне хочется скачать о нем что-нибудь гадкое после всех унижений, которые я перенесла с тех пор, как он вернулся.
— Что ж, это замечание также не в твою пользу, — говорит Джексон.
— Включите ее в график, — слышу я Боггса у себя за спиной.
Джексон качает головой, но делает пометку в блокноте.
— С полуночи до четырех. В паре со мной.
Раздается сигнал к ужину, и мы с Гейлом становимся в очередь перед полевой кухней.
— Хочешь, чтобы я его убил? — без обиняков спрашивает он.
— Тогда нас точно отошлют обратно, — говорю я. Несмотря на мою ярость, жестокость Гейла меня пугает. — Я сумею с ним справиться.
— В смысле, пока не смоешься отсюда? С картой и голографом, если сумеешь раздобыть?
Значит, мои приготовления не ускользнули от Гейла. Надеюсь, для остальных они были не столь очевидны. Все-таки Гейл знает меня лучше всех.
— Ты же не сбежишь без меня, верно? — спрашивает Гейл.
Именно так я и собиралась поступить. Однако иметь с собой давнего напарника, который в случае чего прикроет тебе спину, кажется, не такая уж плохая идея.
— Как твой товарищ по оружию настоятельно рекомендую тебе оставаться со своим отделенном. Но заставить я тебя не могу, верно?
Гейл усмехается.
— Это точно. Если, конечно, не хочешь, чтобы я поставил на уши всю армию.
Получив еду, отделение 451 вместе со съемочной группой усаживается в круг ужинать. Я чувствую некоторую натянутость и сначала думаю, что причина в Пите, однако к концу ужина замечаю все больше недружелюбных взглядов, направленных в мою сторону. Удивительно быстрая перемена. Когда Пит появился, всех волновало лишь то, насколько он опасен. Прежде всего, для меня. Но лишь звонок Хеймитча открывает мне глаза.
— Чего ты добиваешься? — напускается он на меня. — Хочешь его спровоцировать?
— Чепуха. Я хочу только, чтобы он оставил меня в покое!
— Он не может оставить тебя в покое! После того, что с ним сделали в Капитолии, — говорит Хеймитч. — Возможно, Койн послала его к вам, чтобы он тебя убил, но Пит этого не знает. Он не осознает, что с ним произошло. Ты не можешь винить его...
— Я и не виню!
— Нет, ты винишь! Ты снова и снова наказываешь его зато, что ему неподвластно. Да, ты должна быть с ним настороже. День и ночь не выпускать из рук оружия. Но попробуй представить себя на его месте. Что, если бы Капитолий взял тебя в плен, охморил, а потом прислал убить Пита? Думаешь, он вел бы себя так же, как ты сейчас?
Я молчу. Нет. Ни в коем случае Пит не стал бы себя так вести. Он любой ценой пытался бы вернуть меня прежнюю. Не поставил бы на мне крест, не бросил, не стал бы меня оскорблять.
— Ты и я, мы обещали друг другу спасти его. Помнишь? — спрашивает Хеймитч и, не дождавшись моего ответа, добавляет: — Вспомни и спасай.
Затем отключает связь.
Осенняя прохлада сменяется ледяным холодом. Почти все влезают на ночь в спальные мешки. Некоторые спят под открытым небом, у печи в центре лагеря, другие забираются в палатки. Лиг Первая, держащаяся днем, теперь дает волю слезам. Сквозь брезент слышны ее приглушенные рыдания.
Я лежу в палатке и раздумываю над словами Хеймитча. Стыдно осознавать, что за мыслями о мести Сноу я совсем забыла про гораздо более сложную проблему. Вытащить Пита из темного мира, куда его вверг охмор. Я не знаю, как отыскать в этом мире настоящего Пита, не говоря уже о том, как помочь ему выбраться оттуда. Не представляю даже, с чего начать. По сравнению с этим найти Сноу, пройдя напичканную ловушками арену, и пустить ему пулю в лоб кажется детской игрой.
В полночь вылезаю из палатки и сажусь на походный стул у печи, чтобы вместе с Джексон охранять Пита. Боггс приказал ему спать здесь, где он виден всему отделению. Но он и не спит. Сидит, высунув руки из спального мешка, и неловкими пальцами вяжет узлы на обрывке веревки. Я хорошо помню эту веревку. Финник дал мне ее той ночью в убежище. Кажется, будто Финник пытается сказать мне то же, что сказал Хеймитч, — я бросила Пита. И сейчас, возможно, самое подходящее время, чтобы попытаться это исправить. Надо что-то говорить, но мне ничего не приходит в голову. Поэтому я молчу. В ночной тишине слышно лишь дыхание солдат.
Примерно через час Пит произносит:
— Последние два года тебе, видно, пришлось нелегко. Все решала, убить меня или нет. Да или нет. Нет или да.
От такой несправедливости мне хочется вначале сказать что-нибудь язвительное, затем я вспоминаю разговор с Хеймитчем и делаю первый осторожный шаг в сторону Пита.
— Я никогда не хотела убивать тебя. Кроме того случая, когда думала, что ты помогаешь профи убить меня. Потом я всегда считала нас... союзниками.
Хорошее слово. Слегка отстраненное, но безопасное.
— Союзниками, — медленно повторяет Пит, будто пробуя слово на вкус. — Подруга. Возлюбленная. Победительница. Враг. Невеста. Мишень. Переродок. Соседка. Охотник. Трибут. Союзник. Список растет. Никак не могу понять, кто же ты на самом деле. — Пальцы Пита беспрерывно перебирают веревку. — Проблема в том, что я не могу отличить, где правда, а где вымысел.
Равномерного дыхания спящих больше не слышно. Остальные либо проснулись, либо и не засыпали. Я склоняюсь ко второму.
Из тени доносится голос Финника:
— А ты спрашивай, Пит. Энни так и делает.
— Спрашивать кого? — интересуется Пит. — Кому я могу доверять?
— Ну, для начала нам. Мы твое отделение, — включается Джексон.
— Вы мои надзиратели, — поправляет ее Пит.
— Отчасти, — соглашается она. — Но ты спас множество жизней в Тринадцатом. Мы этого не забудем.
В наступившей тишине я пытаюсь представить, что, если бы я не могла отличить иллюзию от реальности. Не знала, любят ли меня Прим и мама. Действительно ли Сноу мой враг. А тот человек напротив — спас меня или предал. В одно мгновение моя жизнь превращается в кошмар. Мне вдруг отчаянно хочется рассказать Питу обо всем — кто он, кто я, как мы оказались здесь. Но я не знаю, с чего начать. Я не могу ему помочь. От меня нет никакого толку.
Незадолго до четырех Пит снова обращается ко мне:
— Твой любимый цвет... зеленый?
— Да. — Я думаю, как бы поддержать разговор. — А твой оранжевый.
— Оранжевый? — недоверчиво переспрашивает Пит.
— Не ярко-оранжевый. Нежный оттенок. Как накатное небо, — поясняю я. — По крайней мере, ты сам мне так сказал однажды.
— Хм. — Он на мгновение закрывает глаза, возможно, пытаясь представить такой закат, потом кивает. — Спасибо.
Однако следующие слова уже срываются с моих губ:
— Ты — художник. Ты — пекарь. Любишь спать с открытыми окнами. Никогда не кладешь сахар в чай. И ты всегда завязываешь шнурки двойным узлом.
Потом я бегу в свою палатку, прежде чем сделаю какую-нибудь глупость. Например, расплачусь.
Утром Гейл, Финник и я идем стрелять по стеклам домов. Для съемок. Когда мы возвращаемся, Пит сидит в кругу солдат из Тринадцатого, которые хотя и вооружены, но дружелюбно с ним беседуют. Чтобы помочь Питу, Джексон придумала игру «Правда или ложь». Пит говорит о чем- то, что, как он думает, произошло на самом деле, а остальные отвечают, так это или нет.
— Большинство жителей Двенадцатого сгорели при пожаре.
— Правда. В Тринадцатый спаслись меньше девятисот человек.
— В пожаре виноват я.
— Ложь. Президент Сноу уничтожил Двенадцатый, как в свое время Тринадцатый, чтобы устрашить повстанцев.
Поначалу это кажется удачным решением, потом я понимаю, что большую часть того, что тяготит Пита, смогу подтвердить или опровергнуть я одна. Джексон составляет график дежурства. Финника, Гейла и меня она объединяет с солдатами из Тринадцатого. Так у Пита всегда будет возможность поговорить с тем, кто давно его знает. Разговор идет с перерывами. Питу требуется много времени, чтобы переварить самые незначительные детали — например, где в нашем дистрикте люди покупали мыло. Гейл рассказывает о Двенадцатом; Финник знаток обеих Игр — на первых был ментором, а на вторых — трибутом. Труднее всего говорить о том, что связано со мной, хотя мы касаемся самых незначительных тем. Цвет моего платья в Седьмом. Сырные булочки, которые я обожаю. Имя нашего учителя математики. Каждое воспоминание обо мне требует от Пита мучительных усилий. Возможно, все это бесполезно после того, что с ним сделал Сноу. Но мы должны попытаться. Я чувствую, что так правильно.
На следующий день нам сообщают, что нужно снять сложный ролик, в котором будет задействовано все наше отделение. В одном Пит был нрав: и Койн, и Плутарх недовольны тем, что «звездный отряд» произвел до сих пор. Скучно и неэффективно. А чего они хотели? Никакого настоящего дела, только дурака валяем с автоматами. Однако от нас требуются не оправдания, а результат. Поэтому сегодня для съемок выделили целый квартал. На его территории есть даже пара активных капсул. Одна запускает пулеметный огонь, другая набрасывает на врага сеть для последующего допроса или казни, в зависимости от предпочтений ловца. Никакого стратегического значения квартал, правда, не имеет — просто жилые дома.
Для пущего эффекта телевизионщики пустят дым и включат аудиозапись стрельбы. Мы все, включая операторов, надеваем тяжелое защитное обмундирование, будто в самом деле идем в самое пекло. Кроме автоматов, разрешено взять специальное оружие. Боггс даже возвращает Питу автомат, громко предупредив, что патроны в нем холостые.
Пит только пожимает плечами.
— Все равно стрелок из меня никакой.
Между тем Пит не отрываясь наблюдает за Поллуксом — так, что это уже начинает вызывать беспокойство. Наконец, будто разрешив мучавшую его загадку, возбужденно спрашивает:
— Ты безгласый, да? Я понял по тому, как ты глотаешь. Со мной в тюрьме было двое безгласых. Дарий и Лавиния. Стражники все время называли их рыжими. Они были нашими слугами в Тренировочном центре. Их замучили до смерти. Девушке повезло больше. Ей дали слишком высокое напряжение, и сердце не выдержало. Над парнем издевались несколько дней. Били, отрезали части тела. Задавали ему вопросы, но он не мог ответить, только мычал. Жуткие звуки. Ответы им были не нужны, понимаете? Они только хотели, чтобы я это видел.
Пит оглядывает наши потрясенные лица, будто ожидая чего-то. Так и не дождавшись, спрашивает:
— Правда или ложь? — Молчание еще больше выводит его из себя. — Правда или ложь?!
— Правда, — говорит Боггс. — По крайней мере, насколько я знаю... правда.
Возбуждение Пита улетучивается.
— Я так и думал. В этом не было ничего... блестящего. — Он отходит в сторону ото всех, бормочет что-то об ушах и пальцах.
Я подхожу к Гейлу, прижимаюсь лбом к его груди, покрытой бронежилетом. Чувствую, как меня обнимает его рука. Теперь мы знаем, как звали девушку, которую Капитолий на наших глазах схватил в лесу возле Двенадцатого. Знаем судьбу нашего друга-миротворца, заступившегося за Гейла. Они погибли из-за меня. Я добавляю их в свой личный список жертв, начатый на арене. Теперь в нем многие тысячи. Но когда я смотрю в лицо Гейла, я вижу, что он воспринял все то иначе. Он готов взорвать тысячи гор и разрушить сотни городов. Его взгляд сулит смерть.
Все еще под впечатлением от страшного рассказа Пита, мы идем по улицам, усыпанным битым стеклом, к нашей цели — кварталу, который нужно занять. Реальное, хотя малозначительное задание. Собираемся вокруг Боггса, чтобы изучить толографическую проекцию улицы. Капсула с пулеметным огнем находится в первой трети улицы над навесом одного из зданий. Вероятно, можно запустить ее при помощи выстрела. Капсула с сетью установлена в дальней части квартала, почти у самого перекрестка. Здесь нужен доброволец, который приведет в действие датчик движения. Вызываются все, кроме Пита, который, кажется, не совсем понимает, что происходит. Моя кандидатура отвергнута. Меня посылают к Мессалле, который накладывает мне макияж для крупных планов.
По команде Боггса отряд занимает позиции, после чего мы ждем, пока Крессида расставит операторов. Они слева от нас — впереди Кастор, чуть сзади Поллукс — и стоят так, чтобы не попадать в кадр. Мессалла подрывает пару дымовых шашек для создания соответствующей атмосферы. Так как это и боевое задание, и съемка одновременно, я уже собираюсь спросить, кто командует операцией, и тут Крессида рявкает: «Мотор!»
Мы идем по затуманенной улице — как на учениях в Квартале. Каждому нужно взорвать хотя бы одно окно, но настоящая цель только у Гейла. Когда он подбивает капсулу, мы ныряем в подъезды или прижимаемся к розовым и оранжевым камням мостовой, пока над головами свистят пули. Спустя некоторое время Боггс дает команду выдвигаться.
Не успеваем мы встать, как нас останавливает Крессида — ей нужно сделать несколько крупных планов. Мы по очереди повторяем наши действия — падаем на землю, морщимся, прячемся за укрытиями. Все понимают, что это серьезное дело, и все-таки каждый чувствует себя слегка по-дурацки — особенно когда выясняется, что в отряде есть актеры еще и похуже меня. Значительно хуже. Мы помираем со смеху, глядя на то, как Митчелл раздувает ноздри и скрипит зубами, изображая отчаяние, и Боггсу даже приходится нас отчитать.
— Включить мозг, отряд четыреста пятьдесят один, — строго говорит Боггс, но видно, что он тоже пытается скрыть улыбку. Бросив взгляд на следующую капсулу, он размещает голограф так, чтобы освещение было оптимальным, и делает шаг назад. При этом он наступает на оранжевую плитку, приводя в действие бомбу, взрыв которой отрывает Боггсу ноги.

0

43

20
Цветной витраж реальности разбивается вдребезги, открывая ужасный мир, находившийся за ним. Смех сменяется воплями, мостовую пастельных тонов заливает кровь, а спецэффекты, использованные для телесъемки, скрывает настоящий дым.
Второй взрыв как будто раскалывает на части сам воздух. В ушах звенит, но я не могу понять, где рвануло.
Добираюсь до Боггса, пытаюсь разглядеть что-нибудь в кровавом месиве, ищу, чем можно остановить кровь. Хоумс отталкивает меня, раскрывает аптечку. Боггс хватает меня за руку. У него серое лицо — покрытое пеплом лицо умирающего. Он угасает, но продолжает командовать:
— Голограф.
Голограф. Я бешено раскапываю груду липких от крови обломков, содрогаясь, когда натыкаюсь на кусочки еще теплой плоти. Голограф, как и сапог Боггса, застрял в шахте лестницы. Я достаю устройство, вытираю его ладонями и возвращаю командиру.
На культю, в которую превратилось левое бедро Боггса, Хоумс наложил какую-то давящую повязку — но она уже промокла насквозь. Сейчас он прилаживает жгут над коленом правой. Остальные бойцы заняли оборону вокруг нас и съемочной группы. Финник пытается оживить Мессаллу, которого взрывная волна впечатала в стену. Джексон орет в рацию, требует прислать медиков из лагеря, но я знаю: врачи не помогут. Еще в детстве, наблюдая за работой матери, я заметила— если лужа крови достигает определенного размера, человека уже не спасти.
Я встаю на колени рядом с Боггсом и готовлюсь сыграть ту же роль, что когда-то с Рутой и морфлингом из Шестого. Я буду держать Боггса за руку, пока он уходит. Но обе руки у него заняты: он работает на голографе — вводит какую-то команду, прижимает большой палец к экрану, чтобы провести идентификацию, называет пароль — последовательность букв и цифр. Экран вспыхивает зеленым, освещая лицо командира.
— Утратил способность командовать отрядом, — говорит Боггс. — Доступ ко всем секретным материалам передается солдату отряда 451 Китнисс Эвердин.
Из последних сил он поворачивает голограф в мою сторону.
— Назови свое имя.
— Китнисс Эвердин, — говорю я в поток зеленого света, и внезапно он окружает меня. Сканирует? Записывает? Ослепляет? Тут свет гаснет, и я трясу головой, чтобы прийти в себя. — Что ты сделал?
— Приготовиться к отступлению! — кричит Джексон.
Финник орет что-то в ответ, указывая туда, откуда мы пришли. Там, словно из гейзера, вылетает что-то черное и маслянистое, превращаясь в сплошную стену тьмы. Это вещество не жидкость и не газ, и оно не похоже ни на природное, ни на искусственное соединение. Ясно одно: эта штука смертельно опасна. Так что назад пути нет.
Грохот пальбы оглушает: Гейл и Лиг Первая выстрелами прокладывают дорогу. Смысл их действий до меня доходит, только когда в десяти ярдах от нас взрывается еще одна бомба: это примитивный поиск мин. Мы с Хоумсом хватаем Боггса и бежим за Гейлом. Командир кричит от боли, и я хочу остановиться, придумать что-нибудь, но тьма раздувается над нами, накатывает, словно волна.
Кто-то рывком тянет меня назад; я отпускаю Боггса и падаю. Пустые, безумные глаза: Пит. Он замахивается прикладом, чтобы размозжить мне череп. Я откатываюсь в сторону, слышу, как приклад врезается в мостовую, краем глаза замечаю, что Митчелл сбивает Пита с ног. Пит, которому безумие только придало сил, поджимает ноги и лягает Митчелла в живот, отбрасывая на несколько ярдов.
Ловушка, приведенная в действие, громко трещит. Четыре троса, закрепленные на зданиях, поднимаются над грудой обломков; тащат сеть, в которую попадает Митчелл. Внезапно его тело заливает кровь, и мы замечаем, что проволока, из которой сделана сеть, покрыта крошечными колючками. Я сразу узнаю ее — такая же проволока украшала ограждение Двенадцатого дистрикта. Я кричу, чтобы он не двигался, и вдруг на меня накатывает тошнота от плотной, невыносимой вони, похожей на запах гудрона. Волна тьмы поднялась до максимальной высоты и теперь падает на нас.
Расстреляв замок на двери ближайшего здания, Гейл и Лиг Первая Открывают огонь по тросам, на которых висит сетка. Остальные держат Пита. Я бросаюсь к Боггсу, и мы с Хоумсом затаскиваем его в дом, проносим по чьей-то гостиной, обитой белым и розовым бархатом, по коридору, увешанному семейными фотографиями, и падаем без сил на мраморном полу кухни. Кастор и Поллукс заносят извивающегося Пита. Джексон удается надеть на него наручники, но от этого он приходит в еще большую ярость, и нам приходится запереть его в шкафу.
Хлопает дверь гостиной, кричат люди. Топот ног в коридоре. Мимо дома проносится черная волна. Трещат и ломаются окна. Вонь заполняет каждый уголок. Финник вносит Мессаллу; за ним, спотыкаясь и кашляя, входят Лиг Первая и Крессида.
— Гейл! — кричу я.
Он захлопывает за собою дверь и, задыхаясь, выжимает из себя только одно слово:
— Газ!
Кастор с Поллуксом затыкают щели полотенца ми, а Гейл блюет в ярко-желтую раковину.
— Митчелл? — спрашивает Хоумс.
Лиг Первая качает головой.
Боггс сует мне в руки голограф и что-то говорит, но ничего не слышно. Я склоняюсь к Боггсу и слышу хриплый шепот:
— Не доверяй им. Не возвращайся. Убей Пита. Сделай то, ради чего ты сюда пришла.
Я отстраняюсь, чтобы заглянуть в глаза командира.
— Что? Боггс? Боггс?
Его глаза открыты, но он уже мертв. Кровь Боггса приклеила голограф к моей ладони.
Пит колотит ногами в дверь шкафа, однако его силы явно на исходе. Темп ударов замедляется, и наконец наступает тишина. Может, Пит тоже умер?
— Его больше нет? — спрашивает Финник, глядя на Боггса.
Я киваю.
— Уходим отсюда. Немедленно. Мы только что активировали целую улицу капсул, и, наверное, нас засекли камеры наблюдений.
— Тут уж можешь быть спокоен, — отвечает Кастор. — На каждой улице есть камеры, так что волну включили, как только мы приступили к съемкам ролика.
— Радио вырубилось почти сразу — похоже, враг применил электромагнитную бомбу. Ничего, я выведу нас к лагерю. Давай голограф, — Джексон тянется к прибору, но я прижимаю его к груди.
— Нет, Боггс отдал его мне.
— Не тупи! — рявкает она. После смерти Боггса она стала старшей по званию и, естественно, считает, что устройство должно достаться ей.
— Все верно, — замечает Хоумс, —перед смертью Боггс дал Китнисс доступ ко всем секретным материалам. Я сам это видел.
— Почему он это сделал? — Джексон не верит своим ушам.
Действительно, почему? Я вспоминаю события последних пяти минут, и мое сознание не может вместить в себя все эти ужасы — искалеченного, умирающего Боггса, безумную ярость Пита, мерзкую черную волну, проглатывающую окровавленного Митчелла. Я поворачиваюсь к Боггсу; ах, как он нужен мне сейчас! Внезапно становится ясно, что он — и возможно, он один — был на моей стороне. И больше никто. Я вспоминаю его последний приказ...
«Не доверяй им. Не возвращайся. Убей Пита. Сделай то, ради чего ты сюда пришла».
Что он имел в виду? Кому не доверять — мятежникам, Койн, людям, которые смотрят на меня прямо сейчас? Я не вернусь, но он должен был знать, что я не могу всадить пулю в голову Пита. Или могу? И должна ли? Неужели Боггс догадался, что на самом деле я хочу сбежать и лично убить Сноу?
Сейчас мне некогда разбираться, поэтому я концентрирую внимание на двух первых приказах — никому не доверять и двигаться в глубь территории Капитолия. Но как это объяснить? Как сделать, чтобы голограф остался у меня?
— Потому что я выполняю особое задание президента Койн. О нем знал только Боггс.
Джексон мои слова нисколько не убеждают.
— Какое еще задание?
Может, сказать правду? Вряд ли мне удастся придумать что-то более убедительное. Но нужно сделать так, чтобы в моих словах не было даже намека на месть.
— Убить президента Сноу — до того, как наши потери лишат нас возможности вести войну.
— Я тебе не верю, — говорит Джексон. — И, как старшая по званию, приказываю передать доступ к секретным материалам мне.
— Нет, — отвечаю я. — Это будет прямым нарушением приказа президента.
Половина отряда берет на мушку меня, другая половина— Джексон. Сейчас кто-то умрет. И вдруг слово берет Крессида.
— Это правда.. Именно для этого нас и прислали сюда. Плутарх считает так: если нам удастся снять, как Сойка убивает Сноу, война закончится.
Джексон на минуту задумывается. Потом наводит ствол на дверь шкафа.
— А он тогда почему здесь?
Я не могу убедительно объяснить, зачем Койн отправила на такое важное задание парня с неустойчивой психикой, который к тому же запрограммирован меня убить. Джексон пробила огромную брешь в моих аргументах. Это конец. И снова на выручку приходит Крессида.
— Два интервью с Цезарем Фликерменом сняты в личных апартаментах президента Сноу. Плутарх считает, что Пит может провести нас туда.
Мне хочется спросить у Крессиды, почему она меня прикрывает, почему убеждает всех в моей правоте. Однако сейчас не время.
— Нужно уходить отсюда! — говорит Гейл. — Я с Китнисс. Если не хотите идти с ней, возвращайтесь в лагерь — но здесь нам оставаться нельзя!
Хоумс отпирает шкаф и вскидывает на плечо потерявшего сознание Пита.
— Готово.
— Боггс? — спрашивает Лиг Первая.
— Мы не сможем его взять. Он бы нас понял. — Финник вешает на плечо оружие Боггса. — Веди нас, солдат Эвердин.
Я не знаю, как и куда нужно вести, и поэтому с надеждой смотрю на голограф. Он включен, но толку от него немного. Времени разбираться с прибором нет. Я поворачиваюсь к Джексон.
— Я не знаю, как он работает. Боггс сказал, что ты мне поможешь, что я могу рассчитывать на тебя.
Нахмурясь, Джексон выхватывает у меня голограф и вводит какую-то команду. На экране появляется перекресток. Если выйдем через черный ход, попадем в небольшой дворик, за которым находится еще один жилой комплекс. Это план четырех улиц, которые образуют этот перекресток.
Пытаясь сориентироваться, я пялюсь на экран; на нем мигает множество символов, обозначающих капсулы — причем только те, о которых знает Плутарх. Голограф ничего не сообщил ни о мимах, ни о черном гейзере, ни о сетке из колючей проволоки. Кроме того, здесь могут быть миротворцы, с которыми нужно разбираться, — ведь они теперь знают, где мы. Я прикусываю губу и понимаю, что все взоры направлены на меня.
— Надевайте маски. Возвращаемся тем же путем, каким пришли.
Тут же начинаются возражения. Я повышаю голос.
— Если волна действительно оказалась мощной, то, наверное, она активировала другие капсулы на нашем маршруте;
Все задумываются. Поллукс начинает быстро жестикулировать.
— Возможно, волна вывела из строя и камеры тоже, — переводит Кастор. — Залепила объективы.
Поставив ногу на стол, Гейл смотрит на прилипшее к сапогу черное вещество, затем соскребает его кухонным ножом.
— Оно не едкое. Наверное, оно должно было отравить нас или вызвать удушье.
— Это наш шанс, — говорит Лиг Первая.
Все достают маски. Финник надевает одну из них на Пита. Крессида и Лиг Первая берут под руки Мессаллу, который едва держится на ногах.
Я жду, когда кто-нибудь пойдет вперед, потом вспоминаю, что теперь это моя работа, и распахиваю дверь кухни — противник не обнаружен.
На полу в коридоре слой черного вещества толщиной в полдюйма — оно натекло из гостиной. Я осторожно тыкаю носком сапога и обнаруживаю, что оно похоже на гель. Поднимаю ногу: вещество немного растягивается, затем возвращается в исходное положение. Я делаю три шага и оглядываюсь: никаких следов. Первая хорошая новость за целый день. В центре гостиной слой геля немного толще. Я открываю входную дверь, ожидая, что на меня хлынет огромная волна вещества, но гель держит форму.
Впечатление такое, будто розово-оранжевый квартал недавно покрасили блестящей черной краской. Мостовая, здания, даже крыши — все покрыто гелем. Над улицей свисает огромная капля, в очертаниях которой угадываются два силуэта — ствол оружия и рука. Митчелл. Я смотрю на него до тех пор, пока из дома не выходит вся группа.
— Если кто-нибудь хочет вернуться, сейчас самое время, — говорю я. — Ни о чем спрашивать не буду и зла держать — тоже.
Отступать, похоже, никто не хочет; я понимаю, что времени у нас мало, и поэтому сразу беру курс на Капитолий. Слой геля здесь толще, дюймов четыре-шесть, и при каждом шаге он чавкает. Однако следов на нем все же не остается.
Волна была такой мощной, что накрыла несколько кварталов. И хотя я иду осторожно, мне кажется, что я не ошиблась насчет других капсул. Один квартал усыпан золотистыми телами ос-убийц. Видимо, они вылетели из ловушки и сразу же погибли от ядовитого газа. Чуть дальше обрушился целый жилой дом, и теперь его обломки лежат под слоем черного геля. Рядом с перекрестком я жестом приказывают всем остановиться, перебегаю на другую сторону улицы и всматриваюсь. Однако никакие повстанцы не могли бы обезвредить капсулы так же эффективно, как это сделала волна.
На пятом перекрестке я чувствую, что здесь полна ослабела: слой геля стал меньше дюйма, и уже видны голубые крыши соседнего квартала. Солнце село, и поэтому нам нужно немедленно найти укрытие и разработать план действий. Я набираю дом в центре квартала. Хоумс вскрывает замок. Я приказываю всем зайти внутрь, а сама еще минуту стою на улице, смотрю, как гель затягивает наши следы. Гейл осматривает окна — они, похоже, не повреждены — и снимает маску.
— Все нормально. Запах есть, но не сильный.
Дом устроен точно так же, как и первый. Окна, выходящие на улицу, покрыты черным гелем, на кухне через жалюзи пробивается свет. Дальше по коридору две спальни с ванными. Из гостиной винтовая лестница ведет в большую комнату, занимающую почти весь второй этаж. Окон наверху нет, зато горят лампы — вероятно, хозяева эвакуировались в спешке. На стене огромный телеэкран — изображения на нем нет, но он мягко светится. Мы садимся на мягкие кресла и диваны и пытаемся отдышаться.
Хоумс кладет Пита на синий диван. Пит в наручниках и все еще без сознания, однако Джексон по-прежнему держит его на мушке. Черт, что же мне с ним делать? А со съемочной группой? И, в общем, со всеми, кроме Гейла и Финника? С этими двумя охотиться на Сноу было бы гораздо проще. Впрочем, даже если мне удастся воспользоваться голографом, имею ли я право обманом вести десять человек в Капитолий? Как быть? Отправить их обратно? Или это слишком рискованно — и для них, и для меня? Надо ли было слушать Боггса? Что, если перед смертью у него помрачился рассудок? Может, признаться во всем? Но тогда командование отрядом перейдет к Джексон, и мы вернемся в лагерь — где мне придется держать ответ перед Койн.
При мысли о том, какую кашу я заварила, мозг начинает плавиться, и тут где-то вдали раздаются взрывы. Дом содрогается.
— Это далеко от нас, четыре-пять кварталов, не меньше — успокаивает нас Джексон.
— Там, где остался Боггс, — замечает Лиг Первая.
Телевизор никто не трогал, однако внезапно он оживает и принимается пронзительно пищать. Мы вскакиваем.
— Все нормально! — кричит Крессида. — Это просто сообщение, которое передается в чрезвычайных ситуациях. Все телевизоры Капитолия транслируют его автоматически.
На экране появляемся мы — сразу после того, как Боггс подорвался на мине. Голос за кадром комментирует наши действия — то, как мы пытаемся перегруппироваться, как реагируем на появление черного геля, как теряем контроль над ситуацией. Передача продолжается до тех пор, пока волна не заливает камеры. Последнее, что мы видим, — Гейл, стреляющий по тросам, которые удерживают сетку с Митчеллом.
Репортер называет нас по именам — Гейла, Финника, Боггса, Пита, Крессиду и меня.
— Мы не видим съемок с воздуха. Наверное, Боггс был прав насчет планолетов, — говорит Кастор.
Я этого даже не заметила, а вот он, телеоператор, сразу обратил внимание.
Далее репортаж ведется из дворика за домом, в котором мы укрылись. Миротворцы занимают позиции на крыше дома напротив нашего бывшего убежища. Начинается стрельба, слышны взрывы, и здание рушится, превращаясь в груду обломков.
Включается прямой эфир: журналистка стоит на крыше вместе с миротворцами. За ними горит дом, пожарные тушат пламя из брандспойтов. Нас объявляют убитыми.
— Наконец-то хоть немного повезло, — замечает Хоумс.
И он прав — ведь иначе нам пришлось бы уходить от преследования. Однако меня не оставляет мысль о том, какую реакцию этот ролик вызовет в Тринадцатом. Мама, Прим, Хейзел с ребятами, Энни, Хеймитч и многие другие решат, что мы умерли.
— Мой отец... Он недавно потерял одну дочь, а теперь... —Лиг Первая умолкает на полуслове.
Ролик повторяют снова и снова. Капитолийцы наслаждаются победой — и особенно они довольны тем, что убили меня. Затем начинается монтаж, посвященный карьере Сойки, — он такой отполированный, что, похоже, был подготовлен заранее. Опять возобновляется прямой эфир: двое журналистов обсуждают мою вполне заслуженную смерть. Позднее, говорят они, Сноу выступит с официальным заявлением. Экран гаснет.
Повстанцы не делают попыток прервать трансляцию, и я прихожу к выводу, что в достоверности информации они не сомневаются, — а значит, помощи нам ждать неоткуда.
— Ну, ладно, мы мертвы. И что теперь? — спрашивает Гейл.
— Это же очевидно. — Никто даже и не заметил, как Пит пришел в себя. Не знаю, сколько он увидел, — но, судя по гримасе боли, Пит знает, что произошло на улице. Знает, как сошел с ума, как пытался проломить мне голову, как бросил Митчелла в капсулу. Превозмогая боль, Пит садится на диване и поворачивается к Гейлу.
— Теперь мы должны... убить меня.

0

44

21
За последний час это уже второе предложение убить Пита.
— Не смеши меня, — говорит Джексон.
— Но я же убил одного из наших! — кричит Пит.
— Ты оттолкнул его. О том, что он активирует сеть именно в той точке, ты знать не мог, — успокаивает Пита Финник.
—Какая разница — он же погиб, верно? — По лицу Пита текут слезы. — Я не знал. Никогда не видел себя в таком состоянии. Китнисс права: я монстр, переродок. Я — тот, кого Сноу превратил в свое оружие!
— Это не твоя вина, Пит, — отвечает Финник.
— Мне нельзя идти с вами — рано или поздно я еще кого-нибудь убью. — Пит оглядывает нас; мы в замешательстве. — Возможно, вам кажется, что лучше меня где-нибудь бросить. Но ведь это все равно что выдать меня капитолийцам. По- вашему, вы оказываете мне услугу, отправляя обратно к Сноу?
Пит опять в руках Сноу, который будет пытать его до тех пор, пока окончательно не уничтожит.
Почему-то в моей голове начинает звучать последний куплет «Дерева висельника»— тот, где герой хочет, чтобы его возлюбленная умерла и покинула этот мир, полный зла.
В полночь, в полночь приходи
К дубу у реки.
И надень на шею ожерелье из пеньки.
Странные вещи случаются порой,
Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?
— Если такая угроза возникнет, я сам убью тебя, — говорит Гейл. — Даю слово.
Пит колеблется, словно прикидывает, можно ли Гейлу доверять. Затем качает головой.
— Не пойдет. А если тебя не будет рядом? Нет, мне нужна таблетка с ядом — такая, как у вас.
Морник. Одна таблетка есть в лагере, в особом кармашке моего костюма Сойки. Еще одна лежит в нагрудном кармане моей формы. Интересно, почему Питу такую таблетку не дали? Возможно, Койн решила, что он может покончить с собой раньше, чем убьет меня. Пока не ясно, хочет ли Пит убить себя сейчас или только в том случае, если капитолийцы снова возьмут его в плен. Если учесть, в каком он сейчас состоянии, то, скорее, первое. Для нас так будет лучше — не придется в него стрелять; и, естественно, можно будет не бояться, что он кого-нибудь убьет.
Не знаю, капсулы ли во всем виноваты, страх или смерть Боггса, только мне кажется, словно я на арене — более того, словно я ее и не покидала. Я снова веду борьбу не только за свою жизнь, но и за жизнь Пита. Вот бы Сноу порадовался, если бы Пита убила я — если бы эта смерть мучила меня до конца жизни, пусть и недолгой.
— Дело не в тебе, — говорю я. — У нас задание, и ты нам нужен. — Я оглядываю остальных. — Как, по-вашему, здесь можно найти еду?
Если не считать аптечки и телекамер, у нас с собой только форма и оружие.
Половина отряда остается присматривать за Питом и следить за выступлением Сноу, если оно начнется, остальные идут на поиски еды. Больше всего пользы от Мессаллы: его дом был практически точной копией этого, и поэтому все укромные места Мессалле хорошо известны. Например, он знает, что за зеркальной панелью в спальне есть ниша и что вентиляционная решетка в коридоре легко вынимается. Поэтому, хотя кухонные шкафы пусты, мы находим более тридцати банок с консервами и несколько коробок с печеньем.
Солдаты, выросшие в Тринадцатом дистрикте, взирают на обнаруженные припасы с негодованием.
— Разве это не противозаконно — копить оду? — спрашивает Лиг Первая.
— Напротив, все умные жители Капитолия только так и делают, — отвечает Мессалла. — Люди начали делать запасы продовольствия еще до Квартальной бойни.
— Пока другие голодали.
— Точно. Именно так здесь и поступают.
— К счастью для нас, иначе мы бы остались без ужина, — замечает Гейл. — Пусть каждый возьмет себе по банке.
Кое-кому не нравится эта затея, но данный метод не хуже любого другого. У меня нет никакого желания делить все на одиннадцать человек с учетом возраста, массы тела и физической нагрузки. Я копаюсь в куче банок и уже думаю взять суп из трески, как вдруг Пит протягивает мне жестянку.
— Держи.
Я беру банку, не зная, что и ожидать. На этикетке написано «Рагу из баранины».
Я причмокиваю, вспоминая дождь, сочащийся сквозь камни, мои неуклюжие попытки флиртовать и запах моего любимого капитолийского блюда в холодном воздухе. Значит, какие-то воспоминания об этом остались и у Пита. Какими счастливыми, какими голодными мы были, когда у входа в нашу пещеру появилась корзинка для пикников. Как мы были близки!
— Спасибо. — Я открываю банку. —Здесь даже чернослив есть.
Я сгибаю крышку, превращая ее в самодельную ложку, и зачерпываю немного рагу. Теперь об арене мне напоминает и вкус.
Когда мы пускаем по кругу коробку печенья с кремом, телевизор снова начинает пищать. На экране возникает эмблема Панема; она остается там, пока играет гимн. А затем появляются изображения мертвых — так раньше показывали трибутов на арене. Сначала лица участников съемочной группы, затем Боггс, Гейл, Финник, Пит и я. Если не считать Боггса, солдат Тринадцатого дистрикта камера не показывает — либо потому, что телевизионщики их не знают, либо думают, что эти солдаты неизвестны зрителям. Затем появляется сам президент; он сидит за столом, на фоне флага, в, петлице — белая роза. Видимо, в последнее время над ним еще раз поработали, ведь губы выглядят даже более пухлыми, чем обычно. И, кроме того, его стилисты явно перестарались, накладывая румяна.
Сноу поздравляет миротворцев с успешным завершением операции и благодарит за избавление страны от опасного врага по имени Сойка- пересмешница. Он пророчит, что моя смерть изменит ход войны, ведь теперь у мятежников не осталось лидера. Да и кто я, в сущности, такая? Бедная, психически неуравновешенная девочка, немного умевшая стрелять из лука. Не великий мыслитель, не стратег, а просто смазливая оборванка, которую выбрали потому, что я привлекла внимание экстравагантным поведением в ходе Игр. Однако мятежники сильно, очень сильно нуждались во мне, потому что настоящего предводителя у них нет.
Где-то в Тринадцатом дистрикте Бити нажал на кнопку: теперь на нас смотрит не президент Сноу, а президент Койн. Она представляется жителям Панема, говорит, что она — лидер повстанцев, а затем читает панегирик мне. Слава девушке, которая выжила в Шлаке и на Голодных играх, а затем превратила страну рабов в армию бойцов за свободу. «Живая или мертвая, Китнисс Эвердин остается символом восстания. Если вас охватит сомнение, вспомните Сойку-пересмешницу, и она придаст вам сил, чтобы вы смогли освободить Панем от угнетателей».
— Кто бы мог подумать, что для нее я так много значила, — говорю я. Гейл смеется. Остальные бросают на меня недоуменные взгляды.
На экране возникает мое сильно приукрашенное изображение: я, прекрасная и яростная, на фоне пламени. Никаких слов, никаких лозунгов. Теперь им нужно только мое лицо.
Бити отпускает поводья, и в эфир снова выходит Сноу — он явно с трудом держит себя в руках. У меня такое чувство, что повстанцы подключились к каналу экстренной связи, который президент считал неуязвимым, — и за это кто-то из приближенных Сноу сегодня умрет.
— Завтра утром мы извлечем тело Китнисс Эвердин из-под обломков и увидим, что Сойка — просто мертвая девушка, которая не могла спасти даже саму себя.
Эмблема Панема, гимн, конец эфира.
— Вот только вы ее не найдете, — говорит Финник, обращаясь к погасшему экрану и высказывая то, что, наверное, думаем мы все. Фора будет небольшой. Как только они разберут завал и обнаружат на одиннадцать трупов меньше запланированного, то поймут, что мы сбежали.
— По крайней мере, мы сможем немного от них оторваться, — отзываюсь я, и вдруг на меня накатывает страшная усталость. Хочется только одного — лечь на зеленый диван, стоящий неподалеку, и заснуть. Вместо этого я достаю голограф и заставляю Джексон еще раз познакомить меня с простейшими командами — которые, в общем, заключаются в наборе координат. Число капсул значительно увеличилось, а значит, мы приближаемся к стратегически важным целям. Вряд ли нам удастся идти навстречу этому созвездию мигающих точек так, чтобы нас не обнаружили. Но если мы этого не сделаем, значит, мы в ловушке, словно птицы в силке. Я решаю, что мне не стоит говорить с бойцами приказным тоном — особенно сейчас, когда мои глаза все чаще посматривают в сторону зеленого дивана. Поэтому я спрашиваю:
— Идеи есть?
— Может, будем действовать методом исключения? — спрашивает Финник. — По улице идти нельзя.
— Крыши ничем не лучше улиц, — откликается Лиг Первая.
— Возможно, мы еще можем отступить, вернуться тем же путем, каким пришли, — замечает Хоумс. — Но это значит провалить задание.
Внезапно на меня накатывает чувство вины, ведь «задание» я придумала.
— Никто не рассчитывал на то, что вы все составите мне компанию. Просто вам не повезло оказаться в одном отряде со мной.
— Ну, сделанного не воротишь, так что и обсуждать нечего, — говорит Джексон. — Ну что, сидеть здесь нельзя, идти наверх или вбок — тоже. Получается, путь один.
— Под землю, — догадывается Гейл.
Под землю. Ненавижу подземелья — шахты, тоннели и Тринадцатый дистрикт. Я с ужасом думаю о том, что могу умереть там, хотя это глупо — ведь если я умру на поверхности, меня непременно закопают в землю.
Голограф показывает и те капсулы, которые находятся под землей. Когда мы спускаемся, я нижу, что четкие, надежные линии улиц переплетаются с беспорядочным, запутанным клубком тоннелей. Правда, и капсул здесь меньше.
Двумя этажами ниже находится вертикальная труба, соединяющая наш дом с тоннелями. Что- f 11 и добраться до нее, придется лезть по узкой вентиляционной шахте, которая проходит по всему зданию. В шахту можно попасть через кладовую на верхнем этаже.
— Ну ладно. Давайте сделаем так, как будто нас здесь не было, — говорю я.
Мы уничтожаем следы нашего пребывания — выбрасываем в мусоропровод пустые жестянки, прячем полные в вещмешки, переворачиваем подушки диванов, залитые кровью, вытираем следы геля с пола. Замок на входной двери ремонту не подлежит, но мы запираем дверь на задвижку, чтобы она хотя бы не открылась от первого прикосновения.
Наконец остается только разобраться с Питом, который улегся на синем диване и отказывается вставать.
— Никуда я не пойду. Я либо выдам вас, либо на кого-нибудь нападу.
— Тебя найдут люди Сноу, — говорит Финник.
— Тогда оставьте мне капсулу с ядом. Я приму ее только в крайнем случае, — отвечает Пит.
— Это не вариант. Пойдешь с нами! — рявкает Джексон.
— А если нет, тогда что? Вы меня застрелите?
— Мы тебя вырубим и потащим силой, — говорит Хоумс. — А это отнимет время и сделает нас более уязвимыми.
— Хватит играть в благородство! Я не боюсь смерти! — Он умоляюще смотрит на меня. — Китнисс, прошу тебя. Неужели ты не видишь, что я не хочу в этом участвовать?
Проблема в том, что я действительно это вижу. Может, отпустить его — дать таблетку, нажать на спусковой крючок? Что сильнее — любовь к Питу или желание победить Сноу? Неужели я сделала Пита пешкой в моих личных Играх? Это отвратительно, но я не уверена, что это ниже моего достоинства. Возможно, мне следовало бы проявить милосердие и немедленно убить Пита — да только все дело в том, что мною движет не милосердие.
— Мы зря теряем время. Пойдешь добровольно или тебя нужно вырубить?
На пару секунд Пит закрывает лицо руками, затем встает.
— Снять с него наручники? — спрашивает Лиг Первая.
— Нет! — рычит Пит, прижимая их к груди.
— Нет, — эхом отзываюсь я. — Отдайте мне ключ.
Джексон без возражений передает мне ключ, и я кладу его в карман штанов. Он звякает, стукнувшись о жемчужину.
Хоумс вскрывает маленькую металлическую дверь вентиляционной шахты, и мы сталкиваемся с еще одной проблемой: для «жуков» в панцирях шахта слишком узка. Кастор и Поллукс снимают броню и отсоединяют запасные камеры, каждая из которых размером с коробку для обуви. Мессалла не может придумать, что делать с панцирями, и в конце концов мы просто бросаем их в кладовой. Мне не нравится, что за нами остается такой след, ну а что тут поделаешь?
Даже двигаясь гуськом, боком, сдвинув все наше снаряжение на одну сторону, мы все равно с трудом протискиваемся в шахте. Минуем первую квартиру и вламываемся во вторую. Здесь, в одной из спален есть дверь в подсобку. В подсобке — вход в трубу.
Увидев круглую крышку, Мессалла хмурится, на мгновение возвращаясь в прошлую жизнь.
— Вот почему никто не любит квартиры в центре дома. Целый день туда-сюда шастают рабочие, и ванная здесь только одна. Правда, квартплата значительно ниже. — Заметив удивление на лице Финника, Мессалла добавляет: — Не важно. Проехали.
Крышка снимается просто, а широкая лестница с покрытыми резиной ступеньками позволяет быстро и легко спуститься в нутро города. Мы собираемся у ее подножия, и ждем, пока наши глаза привыкнут к полумраку, который почти не рассеивают ряды тусклых лампочек. Воздух пахнет химикатами, плесенью и фекалиями.
Поллукс, бледный и потный, хватает Кастора за руку, словно готов в любой момент упасть.
— Прежде чем стать безгласым, мой брат работал здесь, — говорит Кастор.
Ну конечно. А кого еще капитолийцы отправили бы в эти затхлые, вонючие тоннели, полные мин-капсул?
— Прошло пять лет, прежде чем мы накопили деньги и подкупили чиновников, чтобы его перевели на поверхность. За эти годы он ни разу не видел солнца.
В более благоприятной обстановке, в другой жизни, в которой меньше опасностей и больше отдыха, кто-нибудь непременно понял бы, что нужно сказать, мы же просто долго стоим, пытаясь подобрать подходящий ответ.
Наконец Пит поворачивается к Поллуксу.
— Значит, ты только что превратился в наше самое главное сокровище.
Кастор смеется, и даже Поллуксу удается выдавить из себя улыбку.
Мы прошли половину первого тоннеля, и я вдруг понимаю, чем примечателен этот разговор: Пит снова похож на себя, на человека, который в любой момент может найти подходящие слова. Он может иронизировать, подбадривать, даже шутить — но никогда не смеется над другими людьми. Я бросаю взгляд назад: Пит, глядя в землю и сгорбившись, ковыляет вперед в окружении своих конвоиров, Гейла иДжексон, он выглядит таким подавленным. Однако на минуту он и впрямь стал прежним.
Пит оказался прав: Поллукс ценнее десяти голографов. Под землей есть простая сеть широких тоннелей, которая совпадает с планом города: тоннели проходят под всеми главными улицами. Она называется Перевоз, ведь по ней грузовики перевозят товары по всему городу. Днем ее многочисленные капсулы отключены, а ночью она превращается в минное поле. Сотни дополнительных тоннелей, служебных шахт, железнодорожных путей И канализационных труб образуют многоуровневый лабиринт. Новичок здесь бы долго не протянул, но Поллукс знает все — в каком коридоре нужно надеть противогазы, где протянуты провода высокого напряжения, а где водятся крысы размером с бобра. Он предупреждает нас, когда периодически по канализации текут потоки воды, угадывает время, когда меняются смены безгласых, ведет нас по затхлым, неприметным трубам, обходя стороной железнодорожные пути, по которым время от времени почти бесшумно проносятся грузовые поезда. И, что самое главное, он все знает про камеры. Здесь, если не считать Перевоза, их мало, но мы все равно стараемся держаться от них подальше.
Под предводительством Поллукса мы движемся с неплохой — нет, удивительной — скоростью, особенно если сравнить с нашими странствиями по поверхности. Примерно шесть часов спустя усталость берет верх. Сейчас три, и я решаю, что отсутствие наших трупов обнаружат лишь через несколько часов. Затем капитолийцы прочешут весь квартал — на тот случай, если мы попытались уйти по шахтам, — а потом начнется охота.
Когда я предлагаю отдохнуть, никто не возражает. Поллукс находит небольшую теплую комнату, в которой полно машин с рычагами и циферблатами, и показывает четыре пальца — через четыре часа мы должны отсюда убраться. Джексон составляет график дежурств, и, так как в первой смене меня нет, я сразу же засыпаю, устроившись между Гейлом и Лиг Первой.
Ощущение, будто прошло всего несколько минут, но Джексон уже трясет меня: подошла моя очередь. На часах шесть; через час мы должны отправиться в путь. Джексон говорит, чтобы я съела банку консервов и приглядывала за Поллуксом, который решил стоять на часах всю ночь.
— Здесь он не может заснуть.
Я привожу себя в состояние относительного бодрствования, съедаю банку тушеной картошки с фасолью и сажусь у стены, напротив двери. Поллукс не спит: наверно, он всю ночь заново проживал все пять лет своего заключения. Я достаю голограф, и мне все-таки удается ввести наши координаты и просканировать тоннели. Как и следовало ожидать, по мере приближения к центру Капитолия количество капсул возрастает. Какое- то время мы с Поллуксом щелкаем по голографу, смотрим, какие ловушки нас ждут. Когда голова начинает кружиться, я отдаю прибор Поллуксу и прислоняюсь к стене. Смотрю на спящих солдат и съемочную группу и думаю, сколько из нас снова увидят солнце.
Я бросаю взгляд на Пита, лежащего у моих ног, и вижу, что он не спит. Мне хочется прочесть его мысли, войти в его сознание и распух тать клубок лжи. Однако я решаю, что мечтать о несбыточном не стоит.
— Ты ел? — спрашиваю я.
Пит слегка качает головой: не ел. Я открываю банку курицы с рисом и передаю ему, оставив себе крышку, чтобы он не попытался вскрыть себе вены или еще что. Пит садится, запрокидывает голову и вливает в себя суп, даже не трудясь пережевывать содержимое. Свет индикаторов на панелях машин отражается от донышка банки, и мне снова приходит мысль, которая мучила со вчерашнего дня.
— Когда Боггс рассказал тебе о том, что стало с Дарием и Лавинией, ты ответил, что так и думал. Что это не было таким блестящим. Что ты имел в виду?
— А, не знаю, как это объяснить. Поначалу я ничего не мог понять, а теперь кое-что прояснилось, и, кажется, появилась некая система. Воспоминания, измененные с помощью яда ос-убийц, какие-то странные — слишком мощные, что ли, и нестабильные. Ты помнишь, что чувствовала, когда тебя ужалили осы?
— Деревья раскололись. Появились огромные цветные бабочки. Я упала в яму, полную оранжевых пузырьков. Блестящих оранжевых пузырьков.
— Точно. Но воспоминания про Дария и Лавинию совсем не такие. Думаю, тогда во мне еще не было яда, — говорит Пит.
— Ну, это ведь хорошо, правда? Если ты отличаешь воспоминания, то сможешь разобраться, где правда, а где ложь.
— Да. А если бы у меня выросли крылья, я бы мог летать. Только вот крыльев у людей нет. Правда или ложь?
— Правда, — отвечаю я. —Но люди могут жить и без крыльев.
— А сойки — нет. — Доев суп, Пит возвращает мне банку.
В люминесцентном свете круги под его глазами похожи на синяки.
— У нас еще есть время. Поспи.
Не возражая, он ложится, но не засыпает, а просто смотрит на стрелку, которая подергивается на какой-то шкале. Я смахиваю волосы с его лба, словно глажу раненого зверя. Пит застывает, почувствовав прикосновение, однако не отстраняется, и я продолжаю нежно гладить его по волосам. После последней арены я впервые касаюсь его по своей воле.
— Ты все еще пытаешься защитить меня. Правда или ложь? — шепчет Пит.
— Правда, — отвечаю я, хотя, думается, он ждет более развернутого ответа. — Такие уж мы с тобой — вечно защищаем друг друга.
Примерно через минуту Пит засыпает.
Около семи мы с Поллуксом будим всех остальных. Как это всегда бывает при пробуждении, люди зевают и вздыхают, однако я слышу еще и что-то другое, похожее на шипение. Возможно, это просто свист пара, вырывающегося из какой-то трубы, или звук, который издает проносящийся вдали поезд...
Я делаю всем знак замолчать. Да, я слышу шипение — но это не один непрерывный звуковой поток, а, скорее, серия выдохов, которые складываются в слова. В слово, которое эхом разносится по тоннелям. Одно слово. Одно имя, которое повторяется снова и снова.
— Китнисс.

0

45

22
Форы у нас больше нет. Наверное, Сноу заставил капитолийцев копать всю ночь — по крайней мере, сразу после того, как погас огонь. Они нашли останки Боггса, ненадолго обрели уверенность, а затем, потратив на бесплодные поиски несколько часов, засомневались. И в какой-то момент капитолийцам стало ясно, что их обманули. А президент Сноу терпеть не может, когда его выставляют на посмешище. Не важно, нашли они наше второе убежище или сразу решили, что мы спустились под землю. Теперь они знают, что мы здесь; теперь они пустили кого-то по моему следу — вероятно, стаю переродков.
— Китнисс.
Звук раздается так близко, что я подпрыгиваю от неожиданности. Натянув тетиву, отчаянно ищу источник звука, ищу цель.
— Китнисс.
Губы Пита практически не двигаются, и все же нет сомнений, что мое имя произносит именно он. А мне-то казалось, что ему стало лучше, что он понемногу возвращается ко мне. Но вот оно, доказательство того, как глубоко проник яд Сноу.
— Китнисс.
Пит запрограммирован отвечать на шипение, участвовать в охоте. Он начинает шевелиться, и я понимаю, что у меня нет выбора. Я целюсь ему в голову: он почти ничего не почувствует. Внезапно Пит садится: глаза широко раскрыты от страха, он задыхается.
— Китнисс! — Он поворачивает голову в мою сторону, однако не замечает лука, не видит стрелу, готовую сорваться с тетивы. — Китнисс, уходи!
Я колеблюсь. Он встревожен, но, кажется, в своем уме.
— Почему? Кто издает этот звук?
— Я знаю одно: это существо хочет тебя убить. Беги, спасайся!
После секундного замешательства я прихожу к выводу, что убивать Пита не стоит. Ослабляю тетиву и оглядываю встревоженные лица моего отряда.
— Что бы это ни было, оно гонится за мной. Похоже, нам пора разделиться.
— Но ведь мы твоя охрана, — говорит Джексон.
— И твоя съемочная группа, — добавляет Крессида.
— Я тебя не брошу, — говорит Гейл.
Я смотрю на съемочную группу, вооруженную только камерами и планшетами. А вот у Финника два ствола и трезубец. Я предлагаю ему поделиться одной из пушек с Кастором. Затем вынимаю холостые патроны из оружия Пита и вручаю ствол Поллуксу. У нас с Гейлом есть луки, и поэтому мы отдаем наши пушки Мессалле и Крессиде. Учить их обращаться с оружием времени нет, и поэтому мы просто говорим им, как целиться и как нажимать на спусковой крючок. Теперь с пустыми руками только Пит, но человеку, который шепчет мое имя вместе с переродками, оружие все равно ни к чему.
Мы уходим из комнаты, не оставляя в ней ничего, кроме нашего запаха. Удалить его мы не в силах. Наверное, именно по нему шипящие твари выслеживают нас — ведь других следов мы практически не оставляли. Похоже, у этих переродков очень острое чутье — но мы сбили их со следа, когда прошли по трубам с водой.
Снаружи шипение становится более отчетливым, и, кроме того, теперь я лучше понимаю, где находятся переродки — они позади нас, и довольно далеко. Очевидно, Сноу выпустил их там, где капитолийцы нашли тело Боггса. Я вспоминаю волкоподобных существ на первой арене, обезьян на Квартальной бойне, монстров, которых столько лет видела по телевизору... Интересно, какую форму примут переродки на этот раз — скорее всего, ту, которая, по мнению Сноу, напугает меня больше всего.
Мы с Поллуксом уже продумали следующий этап нашего путешествия, и, так как от шипения мы удаляемся, я не вижу причин менять планы. Если будем двигаться быстро, то, возможно, доберемся до дворца Сноу раньше, чем нас догонят переродки.
Однако спешка ведет к небрежности: неудачно поставленный сапог хлюпает по луже, автомат случайно лязгает о трубу, и даже я сама отдаю приказы слишком громко.
Мы проходим еще три квартала по трубе и заброшенной железнодорожной колее, и вдруг начинаются вопли — хриплые, гортанные, отражающиеся от стен тоннеля.
— Безгласые, — немедленно отзывается Пит. — Именно так кричал Дарий, когда его пытали.
— Наверное, их нашли переродки, — говорит Крессида.
— Значит, они охотятся не только на Китнисс, — замечает Лиг Первая.
— Скорее всего, они будут убивать всех, но не остановятся, пока не доберутся до нее, — говорит Гейл. Он много часов изучал переродков вместе с Бити, так что, надо думать, он прав.
Все повторяется: из-за меня снова гибнут люди. Друзья, союзники, незнакомцы умирают за Сойку.
— Оставьте меня и уходите. Голограф я отдам Джексон. Выполните задание без меня.
— Так мы не договаривались! — раздраженно восклицает Джексон.
— Мы зря теряем время! — говорит Финник.
— Послушайте, — шепчет Пит.
Вопли прекратились, и вместо них — ближе, чем раньше, — снова звучит мое имя. Теперь звук доносится снизу и сзади:
— Китнисс.
Я хлопаю Поллукса по плечу, и мы бросаемся бежать. Беда в том, что мы планировали спуститься на уровень ниже — теперь это невозможно. Мы добираемся до лестницы, начинаем искать на голографе обходной маршрут, и вдруг меня выворачивает наизнанку.
— Надеть маски! — командует Джексон.
В этом нет необходимости: мы все дышим одним воздухом, но тошнит только меня: я реагирую на запах, поднимающийся от лестницы и заглушающий вонь фекалий. Розы. У меня начинается дрожь.
Я отворачиваюсь от запаха и, шатаясь, выхожу на Перевоз. Гладкие, вымощенные плиткой пастельных тонов улицы, такие же, как и наверху, только окруженные не домами, а стенами из белого кирпича. Дорога, по которой могут спокойно ездить грузовики, не простаивая в капитолийских пробках. Сейчас Перевоз пуст — здесь нет никого, кроме нас. Я и всаживаю подрывную стрелу в первую капсулу, убивая сидевший в ней выводок крыс- людоедов. Затем бегу к следующему перекрестку; здесь из-за одного неверного шага можно лишиться ног, угодив в нечто под названием «Мясорубка». Крикнув остальным, чтобы держались рядом со мной, я собираюсь осторожно повернуть за угол, а затем подорвать «Мясорубку», и тут мы натыкаемся на еще одну, не помеченную капсулу. Я бы точно пропустила ее, если бы не Финник.
— Китнисс! — кричит он, хватая меня за руку.
Я резко разворачиваюсь, готовая выстрелить, но что тут можно сделать? Две стрелы Гейла уже лежат под широким золотым лучом, который протянулся от потолка до пола. Внутри луча находится Мессалла — неподвижный, словно статуя, он стоит на одной ноге, запрокинув голову. Пленник луча. Его рот широко раскрыт, хотя крика не слышно. Мы беспомощно наблюдаем за тем, как тело Мессаллы плавится, словно воск.
— Его уже не спасти! — Пит толкает людей вперед. — Не спасти!
Удивительно, но сейчас только он способен действовать, способен заставить нас двигаться. Я не понимаю, почему он командует, ведь он должен предать нас и вышибить мне мозги — правда, это может произойти в любую секунду. Рука Пита давит мне на плечо, и, повинуясь, я отворачиваюсь от того, что недавно было Мессаллой. Заставляю ноги идти вперед — быстро, так быстро, что мне едва удается затормозить у следующего перекрестка.
Начинается стрельба, и на нас обрушивается дождь из штукатурки. Я кручу головой, пытаясь найти капсулу, затем поворачиваюсь и вижу отряд миротворцев, который несется к нам по Перевозу. Наш путь преградила «Мясорубка», так что у нас один выход — отстреливаться. Миротворцев вдвое больше, зато с нами снайперы из «звездного отряда».
«Как сельди в бочке», — думаю я, когда на белых формах расцветают красные пятна, похожие на бутоны. Три четверти врагов уже убито, и тут появляются новые — из бокового тоннеля, из того самого, через который я помчалась, пытаясь уйти от запаха...
Это не миротворцы.
Они белые, размером со взрослого человека, и у них четыре конечности — но на этом сходство заканчивается. Обнаженные, с длинными хвостами, как у ящериц; спины выгнуты, головы торчат вперед. Существа набрасываются на миротворцев, и живых и мертвых, вцепляются в шеи, отрывают головы в шлемах. Похоже, здесь капитолийцев любят не больше, чем в Тринадцатом. За несколько секунд твари обезглавливают всех миротворцев, затем падают на пол и ползут к нам на четвереньках.
— Сюда! — кричу я, хватаясь за стену, и резко поворачивая направо, чтобы уклониться от капсулы. Когда наши меня догоняют, я стреляю по перекрестку, и «Мясорубка» включается. Огромные механические зубы прорубают улицу и превращают плитку в пыль. Это должно преградить путь переродкам, хотя точно не знаю. Переродки — волк и обезьяна, — которых я видела, оказались невероятно прыгучими.
Шипение обжигает уши, а от вони, которую издают розы, кружится голова.
Я хватаю за руку Поллукса.
— К черту задание. Где самый короткий путь наверх?
Времени изучать голограф нет. Мы идем за Поллуксом — примерно десять ярдов по Перевозу, затем через дверь. Плитка под ногами превращается в бетон; мы ползем по узкой, вонючей трубе и оказываемся на уступе примерно в фут шириной. Мы в главной канализации. В ярде под нами бурлит ядовитая смесь человеческих испражнений, мусора и химикатов. Часть поверхности покрыта языками пламени, над другой поднимаются зловещие испарения. Одного взгляда довольно, чтобы понять: если туда упадешь, то уже не выберешься. Стараясь идти как можно быстрее, мы проходим по скользкому уступу, затем по узкому мосту. На противоположной стороне, в нише, есть лестница; Поллукс бьет по ней ладонью и указывает наверх, в шахту. Вот он, путь наверх.
Быстрый взгляд на отряд: что-то не так.
— Стойте! А где Джексон и Лиг Первая?
— Они остались у «Мясорубки», чтобы задержать переродков, — говорит Хоумс.
— Что? — Я бросаюсь обратно к мосту, не желая оставлять никого из наших этим монстрам. Хоумс тащит меня назад.
— Китнисс, их смерть не должна стать напрасной. Их уже не спасти. Смотри! — Хоумс кивает, указывая на трубу: на уступ уже карабкаются переродки.
— Назад! — кричит Гейл. С помощью подрывных стрел он снимает с опор дальнюю часть моста; все остальное падает в бурлящий поток — как раз в тот миг, когда до моста добираются переродки.
Мне впервые удается как следует разглядеть их. Это гибрид человека, ящерицы и бог знает кого еще. Белая, туго натянутая шкура рептилий, запачканная кровью, руки и ноги с длинными когтями, асимметричные лица. Переродки шипят, выкрикивают мое имя, содрогаясь от ярости, бьют себя и сородичей хвостами и когтями, вырывают зубами огромные куски мяса. Пасти в пене; похоже, необходимость уничтожить меня сводит их с ума. Наверное, мой запах так же сильно действует на них, как и на меня — их вонь; и даже сильнее, ведь часть переродков уже бросилась в токсичные канализационные потоки.
Мы открываем огонь. Я стреляю всем, что попадается под руку, — обычными стрелами, огненными, разрывными. Переродки смертны, но убить их невероятно сложно: ни одно живое существо не способно идти с дюжиной пуль в теле. Кроме того, переродков слишком много; из трубы появляются все новые и без колебаний бросаются в сточные воды.
Руки трясутся — но меня пугает не число врагов.
Хороших переродков не бывает — все они так или иначе хотят причинить тебе вред. Одни, например обезьяны, убивают тебя, другие — такие, как осы-убийцы, — лишают разума. Однако самый ужас, самая страшная пытка заключается в том, чтобы одновременно причинить боль жертве и запугать ее. Волки-переродки с глазами мертвых трибутов. Сойки-говоруны, имитирующие вопли Прим. Аромат роз, который смешивается с запахом крови, пробивается даже сквозь вонь фекалий, заставляет мое сердце бешено биться, превращает кожу в лед, парализует легкие. Как будто президент Сноу дышит в лицо и говорит, что мне пора умереть.
Мне что-то кричат, но я не могу ответить. Чьи-то сильные руки подхватывают меня в ту самую секунду, когда моя стрела сносит голову переродку, оцарапавшему мне лодыжку копями. Меня прижимают к лестнице, ставят мои ладони на ступеньки, приказывают подниматься. Мои конечности — деревянные, как у марионетки, — подчиняются.
Двигаясь по лестнице, я постепенно прихожу в себя. Надо мной человек. Поллукс. Подо мной Пит и Крессида. Мы вылезаем на какую-то платформу, подходим ко второй лестнице. Ступеньки скользкие от пота и плесени. Когда мы добираемся до следующей платформы, в голове у меня уже прояснилось, и я внезапно понимаю, что произошло. Я бешено тяну людей наверх, помогаю им подняться. Пит, Крессида. Больше никого.
Что я наделала? На что обрекла всех остальных? Я лезу обратно, и тут мой сапог в кого-то врезается.
— Лезь наверх! — рычит Гейл. Я поднимаюсь, вытаскиваю его и заглядываю во мрак.
— Нет. — Гейл качает головой. Его форма порвана, на шее зияет рана. — Нет, Китнисс, они не придут. Там только переродки.
Отказываясь поверить, я хватаю со ствола Крессиды фонарик и свечу в шахту. Где-то далеко внизу Финник отбивается от трех вцепившихся в него переродков. Когда один из них запрокидывает голову, чтобы нанести последний, смертельный удар, происходит что-то странное. Я словно превращаюсь в Финника, и перед глазами проносится вся моя жизнь. Лодка, мачта, серебряный парашют. Смеющаяся Мэгз, розовое небо, трезубец Бити, Энни в подвенечном платье, волны, разбивающиеся о скалы. Потом все гаснет.
Я стаскиваю с пояса голограф и бормочу: «Морник, морник, морник», затем отпускаю прибор. Мы прижимаемся к стене. Платформа содрогается от взрыва; из трубы на нас летят куски тел людей и переродков.
Поллукс с лязгом опускает люк и фиксирует его. Поллукс, Гейл, Крессида, Пит и я. Остались только мы. Позднее ко мне вернутся человеческие чувства, а пока что у меня только одно примитивное желание — защитить остатки отряда.
— Здесь оставаться нельзя.
Кто-то вытаскивает бинт. Мы перевязываем Гейла, поднимаем его на ноги. Одна фигура все еще жмется к стене.
— Пит, — говорю я. Ответа нет. Может, он вырубился? Я сажусь на корточки перед ним, отвожу от его лица руки в наручниках. — Пит?
Его глаза похожи на черные озера; зрачки расширились настолько, что голубых радужек почти не видно. Мышцы рук словно стальные прутья.
— Оставьте меня, — шепчет Пит. — Я не могу идти дальше.
— Нет, можешь!— кричу я.
Пит качает головой.
— Я теряю контроль. Я сойду с ума, как и они.
Как переродки, как безумная тварь, которая мечтает вцепиться мне в горло, — и тогда именно здесь, именно при этих обстоятельствах мне придется его убить. И тогда Сноу победит. На меня накатывает горячая волна ненависти. Сегодня Сноу и так слишком много выиграл.
Может, это риск, может, это самоубийство, однако больше мне ничего не приходит в голову. Я наклоняюсь к Питу и целую его в губы. Все его тело содрогается, но я не отрываюсь, пока хватает воздуха. Мои руки ловят запястья Пита.
— Не дай ему разлучить нас.
Тяжело дыша, Пит сражается со своими кошмарами.
— Нет. Не хочу...
Я почти до боли стискиваю его руки.
— Будь со мной.
Зрачки Пита суживаются до размера булавочных головок, быстро расширяются, затем возвращаются к нормальному размеру.
— Всегда, — шепчет он.
Я помогаю Питу подняться.
— До улицы далеко? — спрашиваю я у Поллукса.
Он знаками показывает, что она прямо над нами. Я лезу по последней лестнице и поднимаю люк, за которым оказывается хозяйственная комната. Я уже встаю на ноги, и тут дверь в комнату открывает какая-то женщина в ярком бирюзовом шелковом халате, расшитом экзотическими птицами. Распушенные пурпурные волосы, похожие на облако, украшены позолоченными бабочками. В руке недоеденная сосиска. Похоже, женщина меня узнала. Она открывает рот, чтобы позвать на помощь.
Я без колебаний стреляю ей прямо в сердце.

0

46

23
Кого хотела позвать женщина, остается загадкой: обыскав квартиру, мы обнаруживаем, что в ней никого нет. Возможно, соседа. А может, она просто собралась завопить от страха.
Квартира весьма симпатичная, и мы бы с удовольствием в ней остались, но такой роскоши позволить себе не можем.
— Как быстро они сообразят, что кто-то из нас мог выжить? — спрашиваю я.
— Они могут нагрянуть в любую минуту, — отвечает Гейл. — Они знают, что мы шли наверх. Взрыв задержит их на пару минут, потом они начнут искать точку выхода на поверхность.
Я подхожу к окну. Выглянув из-за шторы, я вижу не миротворцев, а толпу людей, спешащих по своим делам. Пробираясь по тоннелям, мы вышли за пределы эвакуированных кварталов и оказались в оживленном районе Капитолия. Эта толпа — наш шанс на спасение. Голографа больше нет, однако с нами Крессида: бросив взгляд из окна, она говорит, что знает это место, и сообщает хорошую новость: президентский дворец всего в нескольких кварталах отсюда.
Я оглядываю спутников: о скрытности можно забыть. На шее Гейла рана, которую мы даже не продезинфицировали, из нее все еще течет кровь. Пит сидит на обитом бархатом диване, вцепившись зубами в подушку — либо борется с безумием, либо пытается не закричать. Поллукс рыдает, прислонясь к богато украшенной каминной полке. Крессида стоит рядом со мной; вид решительный, но она так бледна, что губы совсем побелели. Меня подпитывает только ненависть: когда ее энергия закончится, толку от меня будет мало.
— Посмотрим, что у нее в шкафах, — говорю я.
В одной из спален мы находим сотни женских платьев и пальто, кучу обуви, множество разноцветных париков и столько косметики, что можно покрасить целый дом. Дальше по коридору, в другой спальне обнаруживаем почти такую же огромную коллекцию мужской одежды. Возможно, эти вещи принадлежат мужу женщины. Или любовнику, которого по счастливой случайности утром не оказалось дома.
Я приказываю всем переодеться. Увидев окровавленные запястья Пита, ищу в карманах ключ от наручников, но Пит отшатывается от меня.
— Нет, — говорит он. — Они помогают мне не сорваться.
— Руки тебе понадобятся, — говорит Гейл.
— Когда я чувствую, что теряю контроль над собой, я вдавливаю их в запястья. Боль помогает мне собраться, — отвечает Пит. Я не настаиваю.
К счастью, на улице холодно, поэтому мы прячем форму и оружие под пальто и плащами. Сапоги связываем шнурками и вешаем на шею, надеваем дурацкие башмаки и туфли. Главная беда, конечно, наши лица: Крессиду и Поллукса могут узнать знакомые, Гейла люди видели в новостях и агитроликах, а нас с Питом знает каждый житель Панема. Мы торопливо накладываем друг другу толстый слой косметики, надеваем парики и солнцезащитные очки. Крессида заматывает нам с Питом лица шарфами.
Я чувствую, как тают секунды, и все же задерживаюсь, чтобы набить карманы едой и медикаментами.
— Держитесь вместе, — говорю я перед дверью.
Мы выходим на улицу. С неба падает снег.
Мимо нас пробегают возбужденные люди; со своим манерным капитолийским акцентом они говорят что-то про мятежников, голод и про меня. Мы переходим через улицу, оставляем позади еще несколько домов и поворачиваем за угол. Мимо проносятся десятка три миротворцев. Мы, как и подобает законопослушным гражданам, отпрыгиваем в сторону, давая дорогу солдатам, дожидаемся, пока все стихнет, и продолжаем путь.
— Крессида, — шепчу я. — Куда бы нам зайти?
— Я пытаюсь придумать, — отвечает она.
Мы минуем еще квартал, и тут начинают выть сирены. Через окно я вижу экран: экстренный репортаж, мелькают наши лица, в том числе Кастора и Финника. Значит, миротворцы еще не идентифицировали погибших. Скоро каждый прохожий будет так же опасен для нас, как и миротворец.
— Крессида?
— Есть одно место. Оно не идеальное, но попробовать можно, — говорит она.
Мы проходим еще несколько кварталов, поворачиваем и оказываемся перед воротами, за которыми находится чье-то частное жилище. Судя по всему, Крессида просто хочет провести нас коротким путем: пройдя по ухоженному саду, мы выныриваем из других ворот в небольшой проулок, соединяющий два больших проспекта. Здесь есть несколько убогих магазинчиков — один из них торгует подержанными товарами, другой — бижутерией. Людей мало, и они не обращают на нас внимания. Крессида начинает верещать что-то про нижнее белье на меху, о том, что зимой оно просто необходимо.
— Вы еще не видели наших цен! Поверьте, они в два раза меньше тех, что вы заплатите на авеню!
Мы останавливаемся перед грязной витриной, в которой выставлены манекены в меховом белье. Магазин, видимо, закрыт, но Крессида толкает дверь, заставляя колокольчики у входа неприятно звякнуть. Темное, узкое помещение заставлено стеллажами с товаром. В нос бьет запах шкур. Кажется, торговля идет не очень бойко, ведь мы — единственные клиенты. Крессида сразу же направляется к сгорбленной фигуре в глубине зала. Я иду следом, по пути проводя пальцами по мягкой одежде на полках.
За стойкой сидит самая странная женщина, которую я когда-либо видела. Она — пример косметической операции, которая закончилась полной катастрофой. Нигде, даже в Капитолии, это лицо не назвали бы красивым. Кожа на лице женщины плотно натянута и украшена татуировкой — черными и золотыми полосами. Я уже видела кошачьи усы у жителей Капитолия, но такие длинные — никогда. Гротескная полуженщина-полукошка подозрительно прищуривается на нас.
Крессида стаскивает парик, показывая свои татуировки.
— Тигрис, нам нужна помощь.
Тигрис. Это имя вызывает какое-то давно забытое воспоминание. Когда-то она — молодая и не такая страшная — была чуть ли ни знаменитостью одних из самых первых Игр, которые я помню. Кажется, она работала стилистом. Каким дистриктом она занималась, я не помню — но точно не Двенадцатым. Надо думать, она слишком увлеклась этими операциями, и в результате они ее обезобразили.
Так вот что происходит со стилистами, которые уже ни на что не годятся. Они отправляются в жалкие магазины нижнего белья, где в одиночестве ждут смерти.
Я разглядываю лицо женщины и думаю: то ли родители назвали ее Тигрис, и она в честь этого нанесла себе увечья, то ли она сама придумала свой стиль, а затем подобрала соответствующее имя.
— Плутарх сказал, что тебе можно доверять, — добавляет Крессида.
Отлично, значит, она — человек Плутарха. То есть если она сразу не выдаст нас Капитолию, то известит о нашем местонахождении Плутарха, а, следовательно, и Койн. Нет, магазин Тигрис не идеальный вариант, но другого у нас нет — если, конечно, она нам поможет. Тигрис бросает взгляд то на старый телевизор на прилавке, то на нас — словно пытается понять, кто мы такие. Чтобы помочь ей, я стаскиваю шарф, снимаю парик и делаю шаг вперед, чтобы свет экрана упал на мое лицо.
Тигрис рычит басом — обычно так меня приветствует Лютик. Затем она сползает с табурета и исчезает за стеллажом с меховыми лосинами. Раздается какое-то шуршание, потом из-за стеллажа высовывается рука Тигрис и манит нас. Крессида смотрит на меня, словно спрашивая: «Ты уверена?» А что нам остается делать? Если мы вернемся на улицу, нас ждет плен или смерть. Я протискиваюсь сквозь завесу из мехов и вижу, что Тигрис сдвинула панель у основания стены. За панелью узкая каменная лестница, ведущая вниз. Тигрис делает знак, чтобы я шла туда.
Все во мне буквально кричит о том, что это ловушка. Поборов панику, я поворачиваюсь к Тигрис и смотрю в ее темно-желтые Глаза. Зачем ей нам помогать? Она же не Цинна, она не из тех, кто жертвует собой ради других. Эта женщина — воплощение капитолийского тщеславия. Она была звездой Голодных игр, пока... пока не перестала ею быть. Так что же ее толкает? Злоба? Ненависть? Месть? Последняя догадка меня успокаивает: мечта о мести может жить очень, очень долго — особенно если ее подпитывает каждый взгляд, брошенный в зеркало.
— Сноу запретил тебе участвовать в играх? — спрашиваю я. Тигрис молча смотрит на меня и раздраженно подергивает хвостом, невидимым но мраке. — Знаешь, я ведь собираюсь его убить.
Лицо Тигрис искажает гримаса, которую я решаю счесть улыбкой. Ободренная мыслью о том, что она все-таки не совсем безумна, я встаю на четвереньки и проползаю через отверстие.
Примерно на полпути я натыкаюсь на висящую цепочку, дергаю ее; убежище освещает мерцающая люминесцентная лампочка. Я в маленьком подвале, широком и неглубоком, без окон и дверей. Возможно, это просто переход между двумя настоящими подвалами, место, о котором можно не догадаться, разве что вы отлично ориентируетесь в трех измерениях. Здесь холодно и сыро; повсюду груды мехов, которые наверняка уже много лет не видели солнечного света. Если Тигрис нас не выдаст, то здесь мы будем в относительной безопасности. Когда я добираюсь до бетонного пола, мои спутники уже спускаются по ступенькам. Панель закрывает отверстие; слышно, как скрипят колесики стойки, которую ставят на место. Тигрис бредет к своему табурету. Ее магазин проглотил нас.
И очень вовремя, ведь Гейл, похоже, на грани обморока. Мы делаем из шкур ложе, снимаем с Гейла оружие и укладываем его на спину. У стены, примерно в футе от пола, находится кран, а под ним сливное отверстие. Я поворачиваю вентиль; кран долго плюется ржавчиной, но в конце концов из него начинает течь чистая вода. Мы промываем рану на шее Гейла, и тут я понимаю, что одними бинтами не обойтись — нужно накладывать швы. В аптечке есть игла и стерильная нить, однако у нас нет врача. Я думаю, не привлечь ли нам Тигрис: она же стилист и умеет обращаться с иглой. Но тогда в магазине никого не останется, а Тигрис и так достаточно для нас сделала. Приходится смириться с мыслью, что самый квалифицированный медик в отряде— я. Сжав зубы, криво зашиваю рану. Выглядит шов ужасно, зато, по крайней мере, он не разойдется. Я смазываю рану лечебной мазью, заматываю бинтами и даю Гейлу болеутоляющее.
— Мы в безопасности. Можешь отдыхать, — говорю я ему. Он выключается, словно лампочка.
Пока Крессида и Поллукс делают для нас гнездышки из мехов, я обрабатываю запястья Пита — Осторожно смываю кровь, смазываю антисептиком, накладываю повязки.
— Нужно держать их в чистоте, — говорю я, — иначе инфекция распространится, и...
— Китнисс, я знаю, что такое заражение крови, — говорит Пит. — Хотя моя мать и не врач.
Меня накрывает волна воспоминаний о другой ране, о других бинтах.
— То же самое ты сказал мне во время первых Игр. Правда или ложь?
— Правда, — отвечает он. — И ты рискнула жизнью, чтобы добыть лекарство, которое меня спасло?
— Правда. — Я пожимаю плечами. — Ведь я осталась в живых только благодаря тебе.
— Правда? — Моя реплика сбивает его с толку. Кажется, какое-то блестящее воспоминание пытается завладеть вниманием Пита: тело напрягается, и наручники впиваются в перевязанные запястья, затем силы покидают его. — Китнисс, я так устал.
— Спи, — отвечаю я. Но он не закрывает глаза, пока я не приковываю его к одной из опор лестницы. Наверное, это неудобно — лежать с руками над головой, тем не менее через несколько минут Пит тоже засыпает.
Крессида и Поллукс сделали для нас постель, уложили провиант и медикаменты, а теперь спрашивают, как я хочу организовать смену часовых. Я смотрю на бледное лицо Гейла, на скованные руки Пита. Поллукс не спал уже несколько дней, а мы с Крессидой только подремали пару часов. Если сюда придет отряд миротворцев, мы окажемся в ловушке, словно крысы. Мы в полной власти дряхлой женщины-тигра, которая, я надеюсь, страстно желает убить Сноу.
— Если честно, то нам вряд ли стоит назначать часовых. Давайте просто поспим, — говорю я.
Они тупо кивают, и мы все зарываемся с головой в шкуры. Огонь внутри меня погас, а с ним ушли и все мои силы. Я капитулирую перед мягким, душным мехом и впадаю в забытье.
Запомнила я только один сон — долгий, утомительный, в котором я пробираюсь в Двенадцатый дистрикт. Дом, который я ищу, не разрушен, а его обитатели живы. Со мной Эффи Бряк в экстравагантном розовом парике и сшитом по мерке костюме. Я пытаюсь отделаться от нее, но она необъяснимым образом снова и снова оказывается рядом. Эффи утверждает, что она как моя спутница должна следить за тем, чтобы я придерживалась расписания. Только вот расписание постоянно меняется, идет под откос, когда оказывается, что какой-то чиновник не поставил на него печать, — или сдвигается, когда Эффи ломает каблук. Мы несколько дней живем на скамейке, которая стоит на серой станции в Седьмом дистрикте, дожидаемся поезда, который так и не приходит. Проснувшись, я почему-то чувствую себя более изможденной, чем после обычных кошмаров, полных крови и ужаса.
Не спит только Крессида; она говорит мне, что сейчас вторая половина дня. Я съедаю банку тушеной говядины, запиваю ее большим количеством воды, затем прислоняюсь к стене и вспоминаю события вчерашнего дня. Перехожу от одной смерти к другой. Считаю на пальцах. Один, два — Митчелл и Боггс погибли на улице. Три — Мессалла расплавлен. Четыре, пять — Лиг Первая и Джексон пожертвовали собой у «Мясорубки». Шесть, семь, восемь — переродки-ящерицы, пахнущие розами, обезглавили Кастора, Хоумса и Финника. Восемь погибших за сутки. Я знаю, что это произошло, но не могу поверить. Кастор, конечно, спит вон под той грудой шкур, Финник через минуту спустится по лестнице, а Боггс расскажет мне про план нашего спасения.
Если я хочу поверить в их смерть, то нужно согласиться, что их убила я. Ну, может, всех, кроме Митчелла и Боггса — они отдали жизнь, выполняя задание. Все другие погибли, защищая меня в ходе задания, которое я выдумала. Теперь, когда я, мерзнув этом подвале, подсчитываю наши потери и перебираю кисточки на серебряных сапогах, украденных из дома той женщины, мой план покушения на Сноу кажется таким глупым. Ну да, ту женщину тоже убила я. Значит, я уже начинаю уничтожать безоружных граждан.
Видимо, пришло время сдаваться.
Когда все, наконец, просыпаются, я признаюсь, что солгала насчет задания и поставила на карту жизнь людей ради мести. Когда я умолкаю, возникает долгая пауза. Потом Гейл говорит:
— Китнисс, все мы знали, что ты солгала про Койн и покушение на Сноу.
— Может, ты догадывался об этом, но солдаты из Тринадцатого ничего не знали — отвечаю я.
— Думаешь, Джексон поверила в то, что ты действуешь по приказу Койн? — спрашивает Крессида. — Конечно, нет. Но она доверяла Боггсу, а он, несомненно, хотел, чтобы ты шла дальше.
— Я ничего не говорила Боггсу о своих планах, — говорю я.
— Ты рассказала о них всему штабу! — восклицает Гейл. — Когда ты согласилась стать Сойкой, одним из твоих условий было «Я убью Сноу».
Я не вижу связи. Переговоры с Койн о праве казнить Сноу после войны — одно, а несанкционированная пробежка по Капитолию — совсем другое.
— Но это совсем не то! — протестую я. — Это же катастрофа!
— Напротив, можно считать, что операция прошла весьма успешно, — говорит Гейл. — Мы проникли во вражеский лагерь, продемонстрировали, что система безопасности Капитолия уязвима. Нас показали в новостях Капитолия. В городе хаос — и все потому, что власти ищут нас.
— Поверь мне, Плутарх вне себя от восторга, — добавляет Крессида.
— Плутарху наплевать на смерть других людей, — говорю я. — Лишь бы его Игры были успешными.
Крессида и Гейл пытаются убедить меня, Поллукс согласно кивает. Только Пит не высказывает своего мнения.
— А ты что думаешь, Пит? — наконец спрашиваю я.
— Я думаю... что ты до сих пор не поняла, каким влиянием обладаешь. — Пит поднимает руки и садится. — Эти люди не идиоты. Они знали, что делали. Они пошли за тобой, так как верили, что ты действительно можешь убить Сноу.
Не знаю, почему голос Пита так на меня действует. Но если Пит прав, а мне кажется, что это так, то я в долгу перед погибшими — и вернуть долг можно только одним способом. Я вытаскиваю из кармана карту и решительно расстилаю ее на полу.
— Где мы, Крессида?
Магазин Тигрис находится примерно в пяти кварталах от Круглой площади и дворца Сноу. До зоны, где капсулы отключены ради безопасности жителей, легко дойти пешком. У нас есть костюмы, которые, если немного украсить их мехами из запасов Тигрис, помогут нам туда добраться. Но что мы будем делать потом? Дворец наверняка хорошо охраняется, за ним круглые сутки наблюдают камеры слежения, и в нем полно капсул, которые можно активировать одним нажатием на переключатель.
— Сноу нужно выманить, — говорит Гейл. — А затем кто-нибудь из нас его застрелит.
— Разве он все еще появляется на публике? — спрашивает Пит.
— Не думаю, — отвечает Крессида. —Все речи, которые я видела, он произносил в своем дворце, даже до того, как здесь появились повстанцы. Полагаю, он стал еще более осторожным после того, как Финник заявил о его преступлениях.
Точное Сейчас Сноу ненавидят не только Тигрисы Капитолия, но и множество людей, которые знают, что президент сделал с их родными и друзьями. Чтобы выманить его, понадобится чудо. Что-нибудь вроде...
— Он почти наверняка выйдет ради меня, — говорю я. — Если бы меня поймали, он бы растрезвонил об этом на весь свет. Он бы захотел казнить меня у главного входа во дворец. — Я делаю паузу, чтобы эта мысль дошла до остальных. — И тогда Гейл мог бы смешаться с толпой и застрелить его.
— Нет. — Пит качает головой. — У этого плана слишком много альтернативных финалов. Сноу может оставить тебя в живых и пытать, чтобы получить информацию. Или он казнит тебя публично, а сам на казнь не придет. Или убьет тебя во дворце, потом выставит напоказ твой труп.
— Гейл? — спрашиваю я.
— Решение слишком радикальное, — говорит он. — Оставим его на самый крайний случай. Давайте подумаем еще.
В наступившей тишине мы слышим тихие шаги наверху. Наверное, магазин уже закрывается, и Тигрис запирает дверь или опускает шторы. Несколько минут спустя панель наверху отодвигается.
— Выходите, — говорит хриплый голос. — Я принесла вам еду.
Первые слова, которые она произнесла после нашего прибытия. Не знаю, само у нее это получается или она долго тренировалась, но речь Тигрис очень напоминает урчание кошки.
— Ты связалась с Плутархом? — спрашивает Крессида, пока мы поднимаемся по лестнице.
— Это невозможно. — Тигрис пожимает плечами. — Не волнуйся, он поймет, что вы в безопасности.
Не волнуйся? Я чувствую огромное облегчение от одной мысли, что не буду получать— и, соответственно, игнорировать — приказы из Триннадцатого, а также придумывать правдоподобные объяснения решений, которые приняла за последние несколько дней.
Поднявшись в магазин, мы обнаруживаем на прилавке несколько кусков черствого хлеба, немного заплесневелого сыра и полбутылки горчицы. Я вспоминаю, что в наши дни не каждый житель Капитолия ест досыта, и сообщаю Тигрис о наших запасах, но она только отмахивается.
— Я ем очень мало — и только сырое мясо, — говорит она.
По-моему, она слишком вжилась в роль, но вопросов я не задаю, а только соскребаю плесень с сыра и делю провизию на всех.
Мы едим и смотрим капитолийский выпуск новостей. Власти вычислили, что из отряда повстанцев в живых остались только мы пятеро. За сведения, которые приведут к нашей поимке, назначена огромная награда. Показывают нашу перестрелку с миротворцами, но сцены, где переродки откусывают им головы, удалены. Потом начинается трагический ролик, посвященный женщине, которую я убила: она лежит там, где мы ее оставили, с моей стрелой в сердце. Кто-то заново наложил женщине макияж, чтобы она лучше выглядела в кадре.
Повстанцы выпуск новостей не прерывают.
— Сегодня мятежники делали заявление? — спрашиваю я. Тигрис качает головой. — Теперь Койн знает, что я жива, и не понимает, что со мной делать.
Тигрис гортанно смеется.
— Никто не знает, что с тобой делать, девочка.
Она заставляет меня взять пару меховых лосин. Заплатить мне нечем, так что приходится принять их в подарок. Все равно в этом подвале жуткий холод.
После ужина мы спускаемся вниз и продолжаем лихорадочно разрабатывать план. Ничего хорошего в голову не приходит, но мы решаем, что дальше идти вместе нельзя, и, прежде чем я сдамся в плен, нам нужно проникнуть в президентский дворец. Я не возражаю против второго пункта, чтобы избежать дальнейших споров. Ведь если я решу сдаться, чье-то разрешение или помощь мне не потребуются.
Мы заново перевязываем раны, приковываем Пита к лестнице и ложимся спать. Несколько часов спустя я просыпаюсь и слышу чей-то тихий разговор. Пит и Гейл.
— Спасибо за воду, — говорит Пит.
— Не за что, — отвечает Гейл. — Все равно я просыпаюсь раз десять за ночь.
— Чтобы проверить, здесь ли Китнисс?
— Вроде того.
— Забавную штуку сказала эта Тигрис, — замечает Пит после долгой паузы. — Никто не знает, что делать с Китнисс.
— Ну, уж мы-то — точно, — отвечает Гейл.
Они смеются. Это так странно — они разговаривают, словно друзья, хотя никогда ими не были. Правда, они и не враги.
—Знаешь, она ведь любит тебя, — говорит Пит. — Она практически призналась мне в этом, когда тебя высекли.
— Не верю, — отвечает Гейл. — Во время Квартальной бойни она тебя так поцеловала... Меня она так не целует.
— Это было просто для шоу, — замечает Пит, Однако в его голосе я слышу нотку сомнения.
— Нет, ты ее покорил. Пожертвовал всем ради неe. Может, это единственный способ доказать ей свою любовь. — Гейл надолго умолкает. — Нужно было вызваться самому и занять твое место на первых Играх. Тогда бы ее защитил я.
— Ты не мог, — возражает Пит. — Ты должен был позаботиться о ее родных, а они ей дороже жизни. Она бы никогда тебя не простила.
— Ну, теперь это не важно. Вряд ли мы все доживем до конца войны. А если и доживем, то это уже проблема Китнисс — кого из нас выбрать. — Гейл зевает. — Нам нужно поспать.
— Да. — Я слышу, как скользят по опоре наручники Пита, пока он устраивается поудобнее. — Интересно, кого она выберет?
— О, я знаю. — Меха заглушают голос Гейла, и я почти не слышу его. — Китнисс выберет того, кто, по ее мнению, поможет ей выжить.

0

47

24
По телу пробегает дрожь. Неужели я настолько холодная и расчетливая? Гейл не сказал: «Китнисс выберет того, кто разбил ей сердце», или даже «того, без кого она не сможет жить». Тогда бы подразумевалось, что в своих действиях я руководствуюсь какой-то страстью. Но мои лучшие друзья предполагают, что я выберу того, кто «поможет мне выжить». Ни малейшего намека на то, что на мое решение повлияет любовь, желание или даже сходство характеров. Нет, я беспристрастно произведу оценку того, что могут мне предложить потенциальные партнеры, и не более того. Как будто в конце концов все сведется к одному вопросу: кто максимально продлит мою жизнь — охотник или пекарь? Ужасно, что Гейл так сказал, а Пит не попытался ему возразить. Особенно если учесть, что на моих чувствах играли и Капитолий, и повстанцы. Сейчас мой выбор прост: я прекрасно обойдусь без обоих. Утром у меня нет ни времени, ни сил обижаться. Мы встаем до рассвета, завтракаем паштетом и печеньем с финиками, а затем собираемся у телевизора, чтобы посмотреть на очередной ролик Бити. В ходе войны новый поворот. После того как по городу прокатилась черная волна, кому-то из повстанческих командиров пришла в голову блестящая мысль: он конфискует брошенные автомобили и пускает их, без водителей, по улицам. Машины активируют не все, но большинство капсул. Примерно в четыре часа утра повстанцы начали прокладывать три пути —в ролике их называют просто линии «А», «Б» и «В» — к центру Капитолия. В результате они захватывает квартал за кварталом практически без потерь.
— Это ненадолго, — говорит Гейл. — Более того, удивительно, что повстанцев сразу не остановили. Капитолийцы изменят тактику: отключат определенные капсулы, а затем активируют их вручную, когда противник подойдет поближе.
Через несколько минут мы видим, как это происходит. Какой-то отряд посылает по улице машину. Четыре капсулы активируются, и с виду все нормально. За машиной идут три разведчика; они без приключений добираются до конца улицы. Но когда за ними следует группа из двадцати солдат, розовые кусты перед цветочным магазином взрываются, разнося повстанцев в клочья.
— Плутарх дорого бы дал, чтобы оказаться за пультом управления капсулами, — замечает Пит.
Бити позволяет Капитолию продолжить трансляцию; на экране появляется мрачный репортер, перечисляющий кварталы, жителям которых приказано эвакуироваться. В свете зари я вижу странное зрелище. Из занятых повстанцами кварталов к центру Капитолия течет поток беженцев. Те, кто перепугался больше всего, одеты только в ночные сорочки и шлепанцы; более подготовленные  укутаны в несколько слоев одежды. Люди несут собачек, шкатулки с драгоценностями, цветы в горшках. Мужчина в пушистом халате держит в руке переспелый банан. Сонные, ничего не понимающие дети молча ковыляют за родителями.— Они так потрясены, что даже не плачут. Я вижу их — огромные карие глаза, ручонка, сжимающая любимую куклу, босые ноги, посиневшие от холода, шлепающие по неровной мостовой. Я вспоминаю детей Двенадцатого, погибших во время бомбежки, и отхожу от окна.
Тигрис — единственная среди нас, за чью голову не назначена награда, — предлагает свои услуги в качестве разведчика. Спрятав нас в подвале, она идет в Капитолий, чтобы добыть какие-нибудь полезные сведения.
В подвале я начинаю ходить взад и вперед, и это бесит остальных. Что-то мне подсказывает: мы должны слиться с потоком беженцев. Лучшей маскировки не придумаешь, верно? С другой стороны, каждый беженец — еще одна пара глаз, которая выслеживает пятерых беглецов-мятежников. И все же, что мы теряем? Сейчас мы просто сидим в подвале, подъедаем наши скромные запасы и ждем... чего? Что повстанцы возьмут Капитолий? Штурм может продлиться несколько недель, и, кроме того, я не знаю, что делать в этом случае. Выбегать на улицы и приветствовать освободителей я не собираюсь. Ведь не успею я сказать: «Морник, морник, морник», как люди Койн отправят меня обратно в Тринадцатый. Не для того я проделала такой путь и потеряла столько людей, чтобы сдаться на милость этой женщины.«Я убью Сноу». Кроме того, за последние дни произошло много такого, чего я не смогу объяснить. И если эти события всплывут, соглашению об амнистии для победителей, скорее всего, крышка. А кое-кому из них эта амнистия очень бы пригодилась— Питу, например, который, как ни крути, бросил Митчелла в сеть, и это снято на пленку. Представляю себе, что сделает с записью трибунал, организованный Койн.
Вечереет, а Тигрис все нет, и мы начинаем нервничать. Обсуждаем возможные варианты: быть может, Тигрис арестовали, и она нас выдала, или же она пострадала, попав в толпу беженцев. Примерно в шесть часов Тигрис возвращается. Сверху доносится какое-то шуршание, затем Тигрис отодвигает панель. В воздухе распространяется чудесный запах жареного мяса: Тигрис приготовила жаркое из свинины с картошкой. Мы уже несколько дней не ели горячей пищи, и пока Тигрис раскладывает еду по тарелкам, у меня текут слюнки.
Я ем и пытаюсь слушать рассказ Тигрис о том, как она добыла продукты, а в голове остается только то, что меховое белье внезапно стало очень ценным товаром — особенно для тех, кому пришлось в спешке покинуть свои дома. Многие из этих людей все еще бродят по улицам, пытаясь найти себе кров. Жители роскошных квартир в центре города, не распахнули двери перед беженцами — напротив, они заперли двери на все замки, опустили жалюзи и притворились, будто их нет дома. Город заполнили беженцы, и миротворцы силой вламываются в чужие дома, чтобы разместить тех, кто остался без крова.
По телевизору немногословный главный миротворец объясняет, сколько беженцев будет размещено в квартире той или иной площади. Он напоминает жителям Капитолия, что ночью будут сильные заморозки, и предупреждает, что все должны не просто принять у себя беженцев, но и активно им помогать. Затем нам показывают плохо отрепетированные сцены: граждане оказывают теплый прием благодарным беженцам. По словам главного миротворца, сам президент приказал подготовить часть своего дворца для размещения пострадавших. Миротворец добавляет, что владельцы магазинов также должны быть готовы принять у себя беженцев.
— Тигрис, а ведь это и к тебе относится, — говорит Пит, и я понимаю, что он прав, — если число беженцев возрастет, их могут разместить даже в этом магазине, более похожем на коридор. И тогда подвал действительно превратится в ловушку, где мы будем сидеть в постоянном страхе, что нас обнаружат. Сколько у нас дней — один, два?
Главный миротворец продолжает инструктировать население. Вечером произошел прискорбный Инцидент: толпа забила до смерти юношу, похожего на Пита. Отныне люди, увидевшие мятежников, должны немедленно сообщить об этом властям, которые займутся установлением личности и арестом подозреваемых. На экране появляется фотография погибшего. Если не считать высветленных локонов, юноша похож на Пита не больше, чем я.
— Люди сошли с ума, — бормочет Крессида.
В коротком ролике повстанцы сообщают, что сегодня захватили еще несколько кварталов. Я вспоминаю адреса захваченных домов и нахожу их па карте.
— Линия «В» всего в четырех кварталах отсюда, — объявляю я.
Почему-то это беспокоит меня больше, чем мысль о том, что сюда могут явиться миротворцы. Чтобы справиться с волнением, я развиваю бурную деятельность.
— Давайте, я вымою посуду.
— Я тебе помогу. — Гейл собирает тарелки.
Мы выходим из комнаты, и я чувствую, что Пит провожает нас взглядом. В задней части магазина находится крохотная кухонька. Я наполняю раковину горячей водой и выливаю в нее мыльный раствор.
— Думаешь, Сноу действительно пустит беженцев во дворец? — спрашиваю я.
— Ему придется это сделать— хотя бы для того, чтобы показать по телевидению.
— Утром я уйду, — говорю я.
— Я с тобой, — отвечает Гейл. — А с остальными что будем делать?
— Поллукс и Крессида могут пригодиться, они хорошие проводники. Если честно, то Поллукс с Крессидой меня не беспокоят. А вот Пит слишком...
— Непредсказуем, — заканчивает за меня Гейл. — По-твоему, он все еще хочет, чтобы мы его бросили?
— Скажем ему, что он представляет для нас опасность. Если убедим его, он, возможно, останется здесь.
Пит относится к нашему предложению довольно прагматично и сразу соглашается, что оставлять его с нами — слишком большой риск. Я уже с облегчением думаю, что у нас все получится, что он просто посидит в подвале у Тигрис, как вдруг Пит объявляет, что дальше пойдет один.
— И что ты собираешься делать? — спрашивает Крессида.
— Пока не знаю. Возможно, мне удастся отвлечь от вас внимание. Вы же видели, что стало с тем парнем, похожим на меня, — говорит Пит.
— А что, если ты... утратишь контроль над собой? — спрашиваю я.
— То есть... превращусь в переродка? Ну, если я почувствую, что это происходит, то попытаюсь вернуться сюда, — уверяет он.
— А если Сноу снова тебя схватит? — спрашивает Гейл. — У тебя даже ствола нет.
— Придется рискнуть — как и всем вам, — отвечает Пит. Они с Гейлом переглядываются, затем Гейл достает из нагрудного кармана капсулу с морником и отдает Питу.
— А ты? — Пит держит капсулу на ладони, не принимая и не отвергая ее.
— Не волнуйся, Бити научил меня взрывать подрывные стрелы вручную. Если это не сработает, у меня есть нож, а также Китнисс, — улыбается Гейл. — Она не позволит миротворцам взять меня живым.
В моей голове возникает картинка — миротворцы утаскивают Гейла, и, снова звучит та песня...« В полночь, в полночь приходи...»
— Бери ее, Пит, — выдавливаю я, беру его руку и заставляю сжать капсулу в кулаке. — Случись что, тебя никто не выручит.
Спим мы тревожно, нам снятся кошмары, и время от времени кто-нибудь будит всех остальных криками. На уме только одно — завтрашние планы, и в пять утра я чувствую облегчение от того, что уже можно действовать. Мы подъедаем остатки продовольствия — консервированные персики, печенье, улиток, и оставляем банку лосося для Тигрис, жалкий знак благодарности за все, что она для нас сделала. Похоже, этот жест ее растрогал; она корчит какую-то странную гримасу и с жаром берется за дело. За час Тигрис полностью изменяет наш облик. Она прячет форму под слоями другой одежды, под плащами и пальто, а наши армейские ботинки — под какими-то пушистыми тапочками. Закрепляет заколками парики на головах. Стирает наложенную второпях косметику и снова делает нам грим. Прячет оружие в складках верхней одежды. Дает нам в руки сумочки и другие безделушки. В конце концов, нас уже не отличить от беженцев.
— Не стоит недооценивать способности гениального стилиста, — замечает Пит, и эти слова вгоняют Тигрис в краску.
По телевизору не сообщают ничего стоящего, но переулок забит беженцами ничуть не меньше, чем вчера. Наш план — разбиться на три группы и смешаться с толпой. Сначала пойдут Крессида и Поллукс, они станут нашими проводниками. Затем выйдем мы с Гейлом и присоединимся к беженцам, которых сегодня поведут в президентский дворец. За нами пойдет Пит, который, в случае необходимости, отвлечет внимание на себя.
Тигрис следит за тем, что происходит на улице, из-за шторы. Выбрав подходящий момент, она отпирает дверь и кивает Крессиде с Поллуксом.
— Береги себя, — говорит Крессида, и они с Поллуксом уходят.
Через минуту за ними последуем мы. Я достаю ключ, освобождаю Пита от наручников и кладу их в карман. Пит потирает и разминает запястья. На меня накатывает волна отчаяния — как в тот раз, на Квартальной бойне, когда Бити дал нам с Джоанной проволоку.
— Только без глупостей, ладно? — говорю я.
— Нет. Только в крайнем случае. Абсолютно, — отвечает Пит.
Я обнимаю его за шею. Секунду он колеблется, потом тоже обнимает меня. Его руки не такие крепкие, как раньше, и все равно теплые и сильные. На меня обрушивается поток воспоминаний, таких сладких воспоминаний. Тысячи моментов, и в каждом из них его объятия были моим единственным убежищем. Тогда я этого не ценила. А сейчас я Пита потеряла.
— Ну ладно. — Я отпускаю его.
— Пора, — говорит Тигрис.
Я целую ее в щеку, застегиваю красный плащ с капюшоном, натягиваю на лицо шарф и выхожу на мороз вслед за Гейлом.
Колючие снежинки кусают меня за щеки. Заря безуспешно пытается пробиться сквозь мрак. В темноте можно разглядеть только тех, кто совсем рядом. Это прекрасно, но беда в том, что я не нижу Крессиду и Поллукса. Опустив голову, мы с Гейлом ковыляем вместе с беженцами. Вокруг плач, стоны, затрудненное дыхание— а где-то неподалеку слышна стрельба.
— Дядя, куда мы идем? — спрашивает мальчик, дрожащий от холода.
— В президентский дворец, там нам дадут новое жилье, — пыхтит мужчина, пригибающийся к земле под тяжестью небольшого сейфа.
Мы выходим на одну из главных улиц города.
— Держись правой стороны! — командует кто-то.
В толпе стоят миротворцы, управляющие потоком людей. Из-за стеклянных витрин на нас глядят испуганные лица; магазины уже битком набиты беженцами. Если так пойдет и дальше, то уже к полудню у Тигрис появятся новые гости. Похоже, мы оказали услугу не только ей, уйдя оттуда.
Снегопад усиливается, но солнце светит ярче, и поэтому видимость улучшилась. Я замечаю Крессиду и Поллукса, они бредут в толпе ярдах в тридцати от нас. Я оборачиваюсь и пытаюсь найти Пита. Его я не вижу, однако замечаю девочку в лимонно-желтом пальто, которая с любопытством разглядывает нас. Я толкаю Гейла локтем и замедляю шаг, чтобы пропустить ее вперед.
— Возможно, нам нужно разделиться, — говорю я вполголоса. — Вон та девочка...
Грохочут выстрелы, и несколько людей рядом со мной валятся на землю. Вопли сливаются с треском второй очереди, которая срезает группу людей позади нас. Мы с Гейлом падаем на мостовую, проползаем десять ярдов и прячемся за стеллажом с сапогами, выставленным перед обувным магазином.
— Кто стреляет? Ты его видишь? — спрашивает Гейл, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь из-за рядов украшенной перьями обуви.
Через щель между лиловыми и светло-зелеными кожаными сапогами видна только улица, заваленная телами. Девочка, наблюдавшая за мной, стоит на коленях рядом с лежащей неподвижно женщиной, рыдает и пытается ее разбудить. Вдруг желтое пальто становится красным, и девочка падает: еще одна очередь попала ей в грудь. Я смотрю на крошечное тельце и на мгновение теряю дар речи. Гейл толкает меня локтем.
— Китнисс?
— Они над нами, на крыше, — отвечаю я. Снова раздаются выстрелы, и на заснеженную мостовую падают люди в белой форме. — Пытаются уничтожать миротворцев, но с меткостью у них не очень. Наверно, это повстанцы.
Мои союзники прорвали оборону противника, однако никакой радости я не испытываю. У меня из головы не идет лимонно-желтое пальто.
— Если начнем стрелять, нам конец. Весь мир поймет, что это мы, — говорит Гейл.
Он прав. У нас есть только наши знаменитые луки; выпустить хоть одну стрелу — значит, известить обе стороны о том, что мы здесь.
— Мы должны подобраться к Сноу! — яростно выпаливаю я.
— Тогда пошли, пока эти ребята не взорвали весь квартал, — говорит Гейл.
Мы продолжаем путь, держась вдоль стен. Только вот стены — это, в основном, витрины, за которыми видны прижатые к ним потные ладони и изумленные лица. Я поднимаю шарф повыше, и мы бежим от одного магазина к другому. За стеллажом с фотографиями Сноу в рамках мы обнаруживаем раненого миротворца, прислонившегося к кирпичной стене. Он просит о помощи. Гейл бьет его коленом по голове и забирает у него оружие. На перекрестке Гейл убивает второго миротворца, так что теперь у нас есть огнестрельное оружие.
— Так кто мы теперь? — спрашиваю я.
— Отчаявшиеся жители Капитолия, — отвечает Гейл. — Миротворцы решат, что мы на их стороне, а повстанцы, надеюсь, найдут себе более интересные цели.
Я не уверена в правильности такого решения, но когда мы добираемся до следующего квартала, кто мы — и кто все остальные, — уже не важно. На лица никто не смотрит. Да, повстанцы здесь, это точно — они выбегают на улицу, прячутся в подъездах и за машинами, стреляют, выкрикивают команды хриплыми голосами. Повстанцы готовятся встретить армию миротворцев, которая уже идет сюда. Беженцы — безоружные, сбитые с толку, раненые — оказались меж двух огней.
Впереди активируется капсула, выпуская поток пара, который варит заживо всех, кто попал в его облако. Жертвы выглядят неестественно розовыми. Затем начинается полный хаос. Остатки пара смешиваются со снегом, все окутывает густой туман; я вижу не дальше ствола своего оружия. Миротворцы, повстанцы, мирные жители — кто их разберет? Каждый, кто движется, — цель. Люди стреляют почти машинально, и я не исключение. Сердце колотится в груди, в крови горит адреналин, и вокруг враги — все, кроме Гейла, моего напарника, человека, который всегда меня прикроет. Мы можем только идти вперед, убивая всех, кто оказался на нашем пути. Везде кричат люди, везде раненые и мертвые. Мы добираемся до перекрестка, и тут квартал впереди озаряет яркая фиолетовая вспышка. Мы даем задний ход, укрываемся за лестницей и закрываем глаза. С людьми, которых осветила эта вспышка, что-то происходит. Их что-то атакует... но что — звук, волна, лазер? Люди роняют оружие, закрывают лицо руками; из глаз, ушей, ртов и носов течет кровь. За минуту все умирают, и свет гаснет. Сжав зубы, я бросаюсь вперед, перепрыгиваю через трупы, едва сохраняю равновесие, наступая на скользкие внутренности. Меня ослепляет поземка, однако даже завывания ветра не могут заглушить все усиливающийся топот сапог.
— Ложись! — шепчу я Гейлу.
Мы падаем на мостовую. Мое лицо оказывается в луже еще теплой крови, но я притворяюсь мертвой и не двигаюсь, пока по нам проходят сапоги. Кое-кто обходит трупы, другие наступают мне на руки и на спину, случайно бьют ногами по голове, проходя мимо. Когда звук шагов стихает, я открываю глаза и киваю Гейлу.
На следующем перекрестке мы снова натыкаемся на перепуганных беженцев, хотя солдат здесь уже меньше. Как только я думаю, что нам повезло, раздается треск — усиленный в тысячу раз звук яйца, разбиваемого о край миски. Мы останавливаемся, ищем глазами капсулу. Ничего. Внезапно я ощущаю ступнями, что улица едва заметно наклонилась.
— Беги! — кричу я Гейлу.
На объяснения нет времени, но скоро принцип работы капсулы становится ясен. В центре квартала появляется дыра; две половины мостовой отгибаются вниз, словно клапаны, и люди падают в образовавшееся отверстие.
Я не могу решить — то ли бежать к следующему перекрестку, то ли попытаться проникнуть в одно из зданий. В результате я двигаюсь не параллельно улице, а под небольшим углом, и пока «клапаны» продолжают опускаться, моим ногам все труднее находить опору на скользких плитах мостовой.
Это похоже на бег по ледяной горе, которая с каждым шагом становится все круче. До обеих целей — перекрестка и зданий — остается несколько футов, и внезапно «клапан» уходит из-под ног. Я прыгаю в направлении перекрестка и, вцепившись в край мостовой, понимаю, что «клапаны» полностью опустились. Ноги болтаются в воздухе, и поставить их не на что. Снизу поднимается волна смрада, какую могла бы издавать гора трупов в летнюю жару. На дне, футах в пятидесяти, возникают черные фигуры, заставляющие умолкнуть тех, кто выжил после падения.
Из моей глотки вырывается сдавленный вопль. Мне никто не поможет. Пальцы скользят по ледяной поверхности. По счастью, до угла капсулы всего футов шесть. Медленно двигаюсь вдоль края, пытаясь не слушать ужасные вопли внизу. Когда ладони обхватывают угол капсулы, я заношу правую ногу, упираюсь ею во что-то и осторожно выбираюсь на поверхность. Выползаю на улицу и хватаюсь за фонарный столб, хотя поверхность здесь и так абсолютно ровная. Меня бьет дрожь, дышать тяжело.
— Гейл? — Я всматриваюсь в яму, уже не беспокоясь о том, что меня узнают. — Гейл?
— Сюда!
Я изумленно смотрю налево. «Клапан» поднял все к самому основанию здания, и теперь десяток людей держится за все, что смогли найти, — за ручки, дверные молотки, почтовые ящики. Гейл, через три двери от меня, вцепился в железную декоративную решетку и колотит ногами в дверь. Будь дверь открыта, он мог бы легко войти в дом, но на стук никто не открывает.
— В укрытие! — Я поднимаю оружие. Гейл отворачивается, а я стреляю по замку до тех пор, пока дверь не улетает внутрь дома. На секунду у меня возникает эйфория от того, что я спасла Гейла, и тут его хватают руки в белых перчатках.
Гейл ловит мой взгляд и что-то говорит. Я ничего не слышу и не знаю, что делать. Бросить его я не могу, добраться до него — тоже. Гейл снова шевелит губами. Я трясу головой: «Не понимаю». Миротворцы, которые уже втаскивают его в дом, могут в любую секунду сообразить, кого они поймали.
— Уходи! — кричит Гейл.
Я поворачиваюсь и бегу прочь от капсулы. Теперь я одна. Гейл в плену, Крессида с Поллуксом десять раз могли погибнуть. А Пит? Я не видела его с тех пор, как мы ушли от Тигрис. Я цепляюсь за мысль о том, что он, быть может, вернулся в магазин. Почувствовал, что начинается приступ, и отступил обратно в подвал, пока не утратил контроль над собой. Понял, что отвлекать внимание не нужно — ведь Капитолий сам делает все для этого необходимое. Не нужно становиться приманкой, не нужно принимать морник... Морник! У Гейла нет капсулы! Даже если он умеет взрывать стрелы руками, такого шанса у него не будет — ведь миротворцы сразу же отнимут у Гейла оружие.
Я залетаю в подъезд; глаза щиплет от слез. «Застрели меня» — вот что он пытался сказать. Я должна была его застрелить! Это мой долг, невысказанное обещание, которое все мы дали друг другу. А теперь миротворцы убьют его, запытают, вколют яд ос-убийц или... Сознание раскалывается на множество частей. У меня осталась только одна надежда — надежда на то, что Капитолий падет и миротворцы сдадутся, прежде чем причинят вред Гейлу. Однако пока жив Сноу, этого не произойдет.
Мимо пробегают двое миротворцев; на плачущую жительницу Капитолия, которая прячется в подъезде, они даже не обращают внимания. Я подавляю рыдания, смахиваю слезы, пока они не замерзли, и успокаиваюсь. Так, я по-прежнему безымянная беженка. Или миротворцы, схватившие Гейла, сумели меня разглядеть? Снимаю плащ, выворачиваю его наизнанку; из красного он становится черным. Закрываю лицо капюшоном и, прижав оружие к груди, осматриваю квартал. Здесь только с десяток потрясенных беженцев. Я иду за двумя стариками, которые меня не замечают. Мы доходим до следующего перекрестка; беженцы останавливаются, и я едва не налетаю на них. Мы на огромной Круглой площади, окруженной величественными зданиями, прямо напротив президентского дворца.
На площади полно народу: люди бродят туда-сюда, плачут или просто сидят, постепенно превращаясь в снежные сугробы. Здесь никто меня не найдет. Я начинаю кружными путями подбираться к дворцу, спотыкаясь о чьи-то брошенные сокровища и обледенелые ноги. Примерно на полпути натыкаюсь на бетонную баррикаду высотой около четырех футов. Она образует прямоугольник, в центре которого находится дворец Сноу. Казалось бы, здесь никого не должно быть, однако на баррикаде полно беженцев. Может, это та самая группа, которую разместят во дворце? Впрочем, подойдя ближе, я замечаю, что на баррикаде нет ни одного взрослого, только дети — малыши и подростки, замерзшие, напуганные. Одни сбились в кучу, другие сидят на земле и раскачиваются.
Никто не собирается вести их во дворец. Они сидят в загоне; со всех сторон их окружают миротворцы, которые здесь явно не для того, чтобы защищать детей. Если бы Капитолий хотел спасти ребят, то отправил бы их в какой-нибудь бункер. Нет, дети защищают Сноу, они — его «живой щит».
Начинается какой-то шум, и толпа бросается влево, увлекая меня в сторону, сбивая с намеченного курса. Слышны крики: «Мятежники! Мятежники!» Судя по всему, повстанцы ворвались в город. Людская волна прижимает меня к фонарному столбу; я вцепляюсь в привязанную к нему веревку, поднимаюсь над толпой. Теперь я вижу, как повстанцы выбегают на площадь, оттесняя беженцев в переулки. Вот-вот начнут рваться капсулы. Однако взрыва не происходит. Происходит вот что.
Прямо над баррикадой возникает планолет с эмблемой Капитолия; из него сыплются десятки серебряных парашютов. Даже в этом хаосе дети понимают, что на парашютах еда, лекарства и подарки. Дети хватают их, неуклюже пытаются развязать веревки замерзшими пальцами. Планолет исчезает, и через пять секунд примерно двадцать парашютов одновременно взрываются.
Толпа воет. Снег залит кровью, повсюду части детских тел. Многие дети погибли мгновенно, другие корчатся на земле. Кое-кто из них ковыляет, уставившись на парашюты в своих руках, словно внутри все-таки находится нечто ценное. Миротворцы разбирают баррикады, прокладывая путь к детям, — судя по всему, солдаты сами не ожидали того, что произошло. В брешь устремляется еще одна группа людей в белой форме, но это не миротворцы — это врачи, врачи повстанцев. Их форму ни с чем не спутаешь. Медики с аптечками в руках бросаются к детям.
Сперва я замечаю длинную светлую косу. Затем, когда девушка снимает пальто, укрывая им плачущего ребенка, я вижу, что полы рубашки выбились сзади, словно утиный хвостик. Я реагирую точно так же, как и в тот день, когда Эффи Бряк назвала ее имя. Видимо, я теряю сознание, поскольку внезапно понимаю, что сижу у основания столба и что воспоминаний о нескольких секундах у меня нет. В следующий миг я протискиваюсь сквозь толпу, выкрикивая имя девушки. Я почти у цели, почти у самой баррикады, и, кажется, девушка меня слышит — ее губы произносят мое имя.
И тут взрываются остальные парашюты.

0

48

25
Правда или ложь? Я горю. Огненные шары, вырвавшиеся из парашютов, пролетели сквозь поземку, над баррикадами и врезались в толпу. Один из них задел меня, когда я отворачивалась, провел языком по спине и превратил в новое существо, потушить которое так же сложно, как и солнце.
Огненному переродку знакомо только одно чувство — невыносимая боль. У него нет ни зрения, ни слуха — ничего, кроме ощущения вечно горящей плоти. Возможно, время от времени переродок теряет сознание, но какая мне разница, если даже в эти мгновения я не могу обрести покой? Я — птица Цинны, пылающая, бешено устремившаяся к чему-то неизбежному. Огненные перья растут из моего тела. Удары крыльев лишь раздувают пламя. Я сжигаю саму себя, но бесцельно.
Наконец мои крылья слабеют. Я теряю высоту, и сила тяжести погружает меня в пенистое море такого же цвета, что и глаза Финника. Я плыву на спине; она горит и под водой, но невыносимая боль стихает, превращаясь в просто боль. И сейчас, когда я дрейфую и не могу управлять своим движением, появляются они. Мертвецы.
Те, кого я любила, пролетают надо мной, словно птицы, кружат в небе, взмывают, зовут меня. Так хочется присоединиться к ним, но морская вода наполнила легкие и не дает подняться на поверхность. Те, кого я ненавидела, оказались в воде — ужасные чешуйчатые твари, они кусают снова и снова, рвут мою соленую плоть зубами-иголками, увлекают меня на дно.
Белая, с капелькой розового птичка камнем падает вниз и пытается удержать меня на поверхности, вцепившись когтями в грудь.
— Нет, Китнисс! Нет! Не уходи!
Однако те, кого я ненавидела, побеждают, и если птица не отпустит меня, то погибнет.
— Прим, отпусти!
И в конце концов она меня отпускает.
Я под водой, и все меня бросили. Я слышу только свое дыхание — с огромным усилием втягиваю воду в легкие и выталкиваю обратно. Я хочу остановиться, задержать дыхание, но море снова входит в меня против моей воли. «Дай мне умереть, дай уйти вслед за остальными», — умоляю я то, что удерживает меня здесь. Ответа нет.
Я провожу в этой ловушке дни, годы, а может, и столетия. Я мертва, но умереть мне не дозволено. Жива, но фактически мертва — и так одинока, что любое существо, пусть даже самое мерзкое, я встретила бы с распростертыми объятиями. Однако когда ко мне наконец приходит гость, это так приятно. Морфлинг. Он течет по венам, снимает боль, делает тело таким невесомым, что оно вновь поднимается на поверхность, к слою пены.
Пена. Я и впрямь дрейфую в слое пены, чувствую ее под пальцами; она облепила мое обнаженное тело. Мне очень больно, и все-таки я чувствую, что нахожусь в реальном мире — горло першит, в воздухе витает запах средства от ожогов, я слышу голос матери. Это меня пугает, и я питаюсь вернуться в морские глубины и там во всем разобраться. Однако назад дороги нет, и постепенно меня вынуждают с этим смириться. Я — сильно обожженная девушка без крыльев. Без огня. И без сестры.
В невероятно белой больнице Капитолия надо мной колдуют врачи — завертывают в новые слои кожи, уговаривают клетки стать частью меня, крутят и растягивают руки-ноги, чтобы они встали точно на место. Все наперебой говорят, как мне повезло: глаза целы, лицо почти не пострадало, легкие хорошо реагируют на лечение. Я буду как новенькая.
Когда моя нежная кожа загрубела настолько, что может выдержать давление простыней, ко мне пускают посетителей. Морфлинг открывает двери всем — и живым, и мертвым. Хмурый, желтолицый Хеймитч, Цинна, шьющий свадебное платье, Делли, щебечущая о том, какие все добрые. Отец поет мне все четыре куплета «Дерева висельника» и предупреждает, чтобы я не рассказывала об этом матери, которая между сменами спит в кресле у моей кровати.
Проснувшись однажды, я узнаю, что вечно жить в стране грез мне не позволят. Я должна есть ртом. Разрабатывать мышцы. Ходить в туалет. Краткий визит президента Койн окончательно решает вопрос.
— Не беспокойся, — говорит она. — Я приберегла его для тебя.
Врачи все больше удивляются тому, что я не могу говорить. Я прохожу множество тестов, и хотя у меня обнаруживают повреждение связок, немота вызвана не им. Наконец главный врач, доктор Аврелий, выдвигает теорию, в соответствии с которой моя безгласость вызвана не физическими повреждениями, а эмоциональной травмой. Врачи предлагают сотни методов лечения, но Аврелий требует, чтобы меня оставили в покое. Я ни кого ни о чем не спрашиваю, и тем не менее поток информации не иссякает. О войне: Капитолий пал в тот же день, когда с неба слетели парашюты, Панемом правит президент Койн, повстанцы уничтожают последние очаги сопротивления. О президенте Сноу: он в плену, его ждет суд и почти наверняка — казнь. О моем отряде: Крессиду с Поллуксом отправили в дистрикты снимать репортаж о разрушениях, вызванных войной. Гейл, который получил две пули при попытке к бегству, зачищает Второй от миротворцев. Пит все еще в ожоговом отделении! Он все-таки добрался до Круглой площади. О моей семье: мать ищет утешения в работе.
У меня работы нет, и поэтому горе накрывает меня с головой. Силы поддерживает только обещание Койн. Я смогу убить Сноу. Потом у меня не останется ничего.
В конце концов меня выписывают из больницы и поселяют вместе с матерью в одной из комнат президентского дворца. Мама почти не появляется — она ест и спит на работе. Ухаживать за мной — следить за тем, чтобы я ела и принимала лекарства, — приходится Хеймитчу. Работа эта нелегкая, ведь я снова веду себя, как в Тринадцатом, — гуляю без разрешения по дворцу, захожу в спальни, кабинеты, залы, ванные комнаты, ищу укромные местечки. Шкаф, полный мехов. Шкафчик в библиотеке. Давно забытая ванна в комнате, забитой старой мебелью. В моих тайниках темно, так что найти меня здесь невозможно. Я сворачиваюсь клубочком, сжимаюсь, пытаюсь совсем исчезнуть. Затем, в полной тишине, я снова и снова кручу на запястье браслет с надписью: «Психически нездорова».
Меня зовут Китнисс Эвердин. Мне семнадцать лет. Мой дом — Двенадцатый дистрикт. Двенадцатого дистрикта нет. Я — Сойка-пересмешница. Я уничтожила Капитолий. Президент Сноу меня ненавидит. Он убил мою сестру. А теперь я убью его, и тогда Голодным играм придет конец...
Время от времени я вновь обнаруживаю себя в своей комнате — не знаю, то ли меня отлавливает Хеймитч, то ли приводит обратно стремление получить дозу морфлинга. Пересаженная кожа до сих пор розовая, как у младенца. Старая, которую признали поврежденной, но поддающейся лечению, выглядит красной, горячей, а местами — расплавленной. Островки непострадавшей кожи кажутся бледными, почти белыми. Я похожа на жуткое лоскутное кожаное одеяло. Часть волос сгорела до самых корней, остальные неровно подстрижены. Китнисс Эвердин, Огненная Китнисс.
Мне, в общем, все равно, но при виде своего тела я вспоминаю о боли — и о том, почему я ее испытывала, и о том, что произошло до боли, и о том, как моя сестренка превратилась в живой факел.
Я закрываю глаза, но это не помогает. Во тьме огонь горит еще ярче.
Иногда приходит доктор Аврелий. Он мне нравится — ведь он не говорит глупостей вроде «здесь ты в полной безопасности» или «сейчас ты этого не понимаешь, но когда-нибудь ты снова будешь счастлива» и даже «теперь жизнь в Панеме станет лучше». Аврелий только спрашивает, не хочу ли я поговорить, и, не получив ответа, засыпает в кресле. Думается, он заходит ко мне с одной целью — вздремнуть. Такое положение вещей устраивает нас обоих.
Подходит назначенный срок, хотя сколько часов и минут прошло, я сказать не могу. Президента Сноу судили, признали виновным и приговорили к смертной казни. Об этом мне сказал Хеймитч, об этом в коридорах болтают охранники. В моей комнате появляется костюм Сойки и лук, ничуть не поврежденный, но ни одной стрелы — либо они сломаны, либо мне не разрешено владеть оружием. Я рассеянно думаю, должна ли я как-то подготовиться к грядущему событию, однако на ум ничего не приходит.
Однажды в конце дня, после долгого сидения в кресле у окна за раскрашенной ширмой, я выхожу из комнаты и поворачиваю не направо, как обычно, а налево, забредаю в незнакомую часть дворца и немедленно понимаю, что заблудилась.
Спросить дорогу не у кого, но мне это нравится. Жаль, что я не зашла сюда раньше. Здесь так тихо: толстые ковры и тяжелые гобелены поглощают звуки. Свет мягкий. Приглушенные цвета. Вокруг все спокойно — и вдруг я чувствую аромат роз. Я ныряю за какую-то занавеску и жду появления переродков: от потрясения нет даже сил бежать. Наконец становится ясно, что они не придут. Так откуда взялся этот запах? Что это — настоящие розы? Может, рядом сад, в котором растут злые создания?
Я крадусь по коридору; запах становится невыносимым. Он не такой сильный, как у переродков, но более отчетливый — ведь к нему не примешивается запах взрывчатки и вонь отбросов. Повернув за угол, я натыкаюсь на двух изумленных охранников. Нет, конечно, это не миротворцы — миротворцев больше нет, — однако и не подтянутые солдаты Тринадцатого дистрикта в серой форме. Эти двое — мужчина и женщина — одеты в какие-то лохмотья. Настоящие повстанцы. Худые, в бинтах, они охраняют дверь, за которой находятся розы. Я пытаюсь пройти. Они скрещивают передо мной автоматы.
— Мисс, вам туда нельзя, — говорит мужчина.
— Солдат, — поправляет женщина. — Солдат Эвердин, вход запрещен. Приказ президента.
Я терпеливо жду, когда они опустят оружие и поймут — без слов, — что за дверью находится то, что мне нужно. Просто роза. Хотя бы один бутон. Чтобы я могла вставить цветок в петлицу Сноу, прежде чем его застрелить. Охранники явно нервничают. Они уже собираются звонить Хеймитчу, как вдруг женский голос у меня за спиной произносит:
— Пропустите ее.
Голос мне знаком, но я не могу вспомнить, где именно его слышала — не в Шлаке, не в Тринадцатом и точно не в Капитолии. Обернувшись, я оказываюсь лицом к лицу с Пэйлор, командиром из Восьмого. Сейчас она выглядит даже хуже, чем тогда, в больнице; впрочем, нам всем пришлось несладко.
— Под мою ответственность. Все, что находится за дверью, принадлежит ей, — говорит Пэйлор. Это ее солдаты, а не Койн, и поэтому они без вопросов опускают оружие и пропускают меня.
Пройдя по короткому коридору, я распахиваю стеклянные двери и захожу внутрь. Здесь аромат роз настолько мощный, что обоняние притупляется, и он уже делается терпимым. Прохладный влажный воздух ласкает разгоряченную кожу. А розы великолепны — целые ряды роскошных красных, оранжевых и даже голубых бутонов. Я хожу между рядами аккуратно подстриженных кустов, смотрю, но не трогаю — то, насколько опасны эти красавицы, я выучила на горьком опыте. Наконец я нахожу то, что мне нужно: изящный кустик, и на нем великолепный белый бутон, едва начинающий раскрываться. Натянув рукав на левую ладонь, чтобы не уколоться, беру садовые ножницы и подношу их к розе.
— Красивая, — внезапно говорит Сноу.
У меня дергается рука.
— Остальные, конечно, тоже хороши, но цвет совершенства — белый.
Я все еще не вижу Сноу. Голос доносится от соседней клумбы, на которой растут красные розы. Аккуратно приколов стебель на рукав, медленно захожу за угол: Сноу сидит на табурете, прислонившись к стене. Как всегда, он ухожен и безупречно одет, однако отягощен наручниками, кандалами и устройствами слежения. В руке у него платок, на котором видны свежие пятна крови, но даже сейчас, когда он в таком состоянии, его холодные змеиные глаза ярко сверкают.
— Я надеялся, что ты найдешь дорогу в мои покои.
Его покои. Я пробралась в его дом — так же, как год назад Сноу проскользнул в мой, шипя и источая аромат роз. Эта теплица — одна из его комнат, возможно любимая; кто знает, может, в лучшие времена он лично ухаживал за цветами. Теперь это часть его тюрьмы; вот почему охранники меня остановили, и вот почему Пэйлор позволила мне войти.
Я полагала, что его посадят в самое глубокое подземелье Капитолия, а не позволят наслаждаться роскошью. Однако Койн оставила его здесь — видимо, для того, чтобы создать прецедент. Тогда, если влияние утратит она сама, все будут знать, что президенты — даже самые отвратительные — заслуживают особого обращения. В конце концов, кто знает, когда она лишится власти?
— Нам столько нужно обсудить! Впрочем, мне кажется, твой визит будет кратким. Поэтому сначала о главном. — Сноу кашляет, и платок, который он прижимает к губам, становится еще более красным. — Приношу соболезнования по поводу смерти твоей сестры.
Лекарства притупили мои чувства, но даже в этом состоянии онемения я чувствую боль, вызванную словами Сноу. Они напоминают мне, что его жестокость беспредельна и что он до самой смерти не оставит попыток меня уничтожить.
— Такая бессмысленная смерть. В ту минуту всем было ясно, что игра окончена. Более того, когда они сбросили парашюты, я как раз собирался официально объявить о капитуляции.
Не мигая, он неотрывно смотрит на меня, словно не хочет упустить ни малейшей реакции. Однако в его словах нет смысла. «Когда они сбросили парашюты? »
— Ну, ты же не думаешь, что приказ отдал я? Будь в моем распоряжении работающий планолет, я бы бежал на нем. Это очевидно. И в любом случае, вопрос остается открытым: чего бы я добился? Мы оба знаем, что я готов убивать детей, но не люблю тратить ресурсы зря. Если я отнимаю у кого-нибудь жизнь, то не без причины, — а причин уничтожать целый загон капитолийских детей у меня не было. Он снова заходится в кашле. Что это — трюк, чтобы дать его словам время проникнуть в мое сознание? Сноу лжет — конечно, лжет, — но за ложью есть какая-то правда, и она силится выйти наружу.
— Должен признать, Койн действовала блестяще. Даже самые преданные люди отвернулись от меня, когда увидели, что я бомбил наших собственных беззащитных детей. Всякое сопротивление прекратилось. Ты знаешь, что все показывали в прямом эфире? Здесь видна рука Плутарха, и в затее с парашютами — тоже. Ну, таких идей и ждешь от руководителя Игр, верно? — Сноу промакивает рот платком. — Уверен, уничтожать твою сестру он не собирался, но в таких делах всякое бывает.
Сноу уже далеко; я в лаборатории, в Тринадцатом, вместе с Гейлом и Бити; мы смотрим на модели, созданные по принципу ловушек Гейла. Первая бомба убила жертв, вторая — спасателей. Я вспоминаю слова Гейла:
«Правила есть. Мы с Бити следуем тем, которые использовал президент Сноу, когда промывал мозги Питу».
— Моя ошибка, — говорит Сноу, — заключалась в том, что я слишком поздно раскусил замысел Койн: Тринадцатый позволяет Капитолию и дистриктам ослабить друг друга, а затем практически без потерь подчиняет их себе. Пойми, она с самого начала собиралась занять мое место. Ведь именно жители Тринадцатого подняли мятеж, который привел к Темным Временам, а затем бросили жителей остальных дистриктов в беде, когда удача от них отвернулась. Но я следил не за Койн, а за тобой, Сойка, — а ты следила за мной. Боюсь, что нас обоих одурачили.
Я отказываюсь верить. Такого не вынести даже мне. Я произношу первые слова после смерти сестры:
— Не верю.
Сноу качает головой, притворяясь разочарованным.
— О, дорогая мисс Эвердин, мы же договаривались не лгать друг другу.

0

49

26
Выйдя в коридор, я вижу, что Пэйлор не сдвинулась с места.
— Нашла, что искала? — спрашивает она.
В ответ я поднимаю белый бутон и молча ковыляю дальше. Наверное, до комнаты я добралась, потому что помню, как набирала воду в стакан и ставила в него розу, Я встаю на колени, на холодный кафель, и прищуриваюсь— в ярком люминесцентном свете сложно разглядеть белую розу. Палец попадает под браслет, поворачивает его, царапая запястье. Может быть, боль поможет мне, как и Питу, сохранить связь с реальностью. Надо держаться, надо узнать правду.
Вариантов всего два. Первый, общепризнанный: Капитолий отправил планолет и приказал сбросить парашюты, прекрасно понимая, что повстанцы кинутся спасать детей. Доказательства — эмблема Капитолия на планолете, тот факт, что его даже не пытались сбить, а также привычка капитолийцев использовать детей в борьбе с другими дистриктами. Но есть еще версия Сноу: в соответствии с ней, управляли планолетом и бомбили детей повстанцы, которые хотели быстрейшего окончания войны. Если это так, почему капитолийцы не стреляли по планолету? Может, действия повстанцев застали их врасплох? Может, мятежники вывели из строя противовоздушную оборону? Неужели противовоздушная оборона Капитолия была полностью уничтожена? Жители Тринадцатого всегда считали детей самой большой ценностью — по крайней мере, мне так казалось. Возможно, я ошибалась. Например, когда я перестала приносить пользу, от меня решили избавиться. Правда, я уже давно не ребенок. Но зачем бы они стали убивать детей? Ведь ясно было, что их собственные врачи бросятся на помощь и погибнут при втором взрыве. Повстанцы бы так не поступили. Не могли так поступить. Сноу лжет и, как обычно, манипулирует мною, надеясь, что я перейду на его сторону и уничтожу повстанцев. Да. Конечно.
Если это так, то что не дает мне покоя? Прежде всего, дважды взрывающиеся бомбы. Конечно, Капитолий мог изобрести подобное оружие, но я уверена, что его придумали повстанцы. Эти бомбы — творение Бити и Гейла. Затем тот факт, что Сноу не пытался бежать, — а я знаю, что он борется до последнего. Я почти уверена, что где-то находится его убежище, какой-нибудь бункер, до отказа забитый провизией, где президент мог бы провести остаток дней. И, наконец, его оценка Койн. Он точно описал ее действия: она позволила Капитолию и дистриктам уничтожить друг друга, а затем легко захватила власть. Впрочем, отсюда не следует, что парашюты сбросила она. Победа уже была у нее в руках. Все было в ее руках.
Все, кроме меня.
Я вспоминаю тот разговор с Боггсом, когда речь зашла о преемнике Сноу. «Если ты задумываешься и не сразу отвечаешь «Койн», — ты представляешь угрозу. Ты — лицо освободительной войны. Ни у кого нет столько влияния, как у тебя. И ты никогда особенно не скрывала своего отношения к Койн».
Внезапно я вспоминаю Прим: ей еще и четырнадцати не исполнилось, она даже звания солдата не получила, но почему-то оказалась на передовой. Как это могло произойти? Что моя сестра рвалась в бой, я не сомневаюсь. Что у нее больше способностей, чем у детей старше ее, — очевидно. И тем не менее отправить тринадцатилетнюю девочку в бой могло только вышестоящее начальство. Может, это сделала Койн, надеясь окончательно свести меня с ума? Или, по крайней мере, окончательно заручиться моей поддержкой? Мне бы даже не пришлось видеть это вживую — за событиями на Круглой площади следили десятки камер, они бы запечатлели исторический момент.
Нет, я схожу с ума, у меня начинается паранойя. О задании знало слишком много людей, правда выплыла бы наружу. Или нет? Кто знал о нем, кроме Койн, Плутарха и небольшой команды преданных помощников, от которых при случае можно легко избавиться?
Мне так хочется, чтобы кто-нибудь помог мне разобраться, но все, кому я доверяла, — Цинна, Боггс, Финник, Прим — мертвы. Правда, есть Пит, но он, скорее всего, способен лишь высказать пару догадок — и, кроме того, неизвестно, в каком он сейчас состоянии. Остается только Гейл. Он далеко, и даже если бы он оказался рядом, можно ли ему довериться? Что сказать, какие слова выбрать, чтобы Гейл не решил, будто Прим убила одна из его бомб? Именно невероятное неправдоподобие этой теории убеждает меня в том, что Сноу солгал.
Есть лишь один человек, который мог знать, что произошло, и который, возможно, все еще на моей стороне. Да, говорить на эту тему с Хеймитчем рискованно, ведь он, не колеблясь, рискнул моей жизнью на арене, однако я не думаю, что он выдаст меня Койн. Наши разногласия мы предпочитаем улаживать лично.
Я встаю и иду в его комнату. На стук никто не отвечает; я толкаю дверь и захожу. Фу. Удивительно, как быстро ему удалось загадить помещение. Повсюду валяются тарелки с объедками, разбитые бутылки и обломки мебели — похоже, Хеймитч крушил все в пьяном угаре. Он, грязный и растрепанный, лежит на кровати, запутавшись в простынях. Отрубился.
— Хеймитч!
Я трясу его за ногу. Этого, конечно, недостаточно, но я делаю еще несколько попыток — и только затем выливаю ему на голову кувшин воды. Ахнув, Хеймитч приходит в себя и вслепую тычет перед собой ножом. Похоже, его кошмары не прекратились даже после свержения Сноу.
— А, это ты, — говорит Хеймитч, и по голосу я понимаю, что он еще не протрезвел.
— Хеймитч... — начинаю я.
— Вы только послушайте, Сойка обрела голос! Плутарх будет счастлив! — Хеймитч смеется и отхлебывает из бутылки. — Но почему я промок до нитки?
Я бросаю кувшин за спину, в кучу грязной одежды.
— Мне нужна твоя помощь, — говорю я.
Хеймитч рыгает, и воздух наполняется перегаром.
— А в чем дело, солнышко? Опять проблемы с мальчиками? — Не знаю почему, но на сей раз слова Хеймитча ранят меня гораздо сильнее обычного. Взглянув на мое лицо, он, хотя и пьяный, понимает, что допустил ошибку, и пытается взять свои слова назад. — Ладно, шутка вышла не смешной.
Я уже у двери.
— Я пошутил! Вернись!
Судя по грохоту, с каким его тело падает на пол, Хеймитч пытался меня догнать.
Я петляю по коридорам дворца и в конце концов исчезаю в гардеробе, набитом шелковой одеждой. Я срываю вещи с вешалок, сваливаю их в кучу и зарываюсь в нее. В кармане завалялась таблетка морфлинга, и я проглатываю ее, борясь с накатывающей истерикой. Однако ситуацию это не исправляет. Где-то вдалеке Хеймитч зовет меня, но в теперешнем состоянии он меня не найдет — тем более здесь, в ворохе шелковых одежд. Я чувствую себя куколкой в коконе, готовой превратиться в бабочку. В своих убежищах я всегда успокаивалась, а сейчас мне все больше кажется, что я попала в ловушку, что гладкие узы душат меня, что я не смогу выбраться, пока не превращусь во что-то красивое. Я извиваюсь, хочу избавиться от разрушенного тела и отрастить безупречные крылья — и все же, несмотря на огромные усилия, остаюсь чудовищем, появившемся на свет в результате взрыва бомбы.
После разговора со Сноу ко мне возвращаются старые кошмары. Это похоже на действие яда ос-убийц: меня накрывает волна ужасных образов, за ней следует короткая передышка, которую я принимаю за бодрствование, пока не накатывает новая волна. Когда меня наконец находит охрана, я сижу в шкафу, завернутая в шелк, и ору во всю глотку. Сначала я отбиваюсь, потом они убеждают меня в своих добрых намерениях, избавляют от душащих шелковых одежд и ведут обратно в комнату. Мы проходим мимо окна, и я вижу, что над Капитолием поднимается серая, снежная заря.
В комнате ждет страдающий от жестокого похмелья Хеймитч с пригоршней таблеток и подносом с едой. Есть никому из нас не хочется. Хеймитч делает жалкие попытки завязать разговор, но видя, что это бесполезно, отправляет меня и ванну, которую кто-то уже наполнил. Ванна глубокая; к бортику приделана лестница из трех ступенек. Я залезаю в теплую воду и сижу по шеи в мыльной пене, надеясь, что лекарства скоро по действуют. И тут замечаю розу, которая за ночь уже распустилась, наполнив влажный воздух сильным ароматом. Я встаю и уже тянусь к полотенцу, чтобы набросить на розу, когда кто-то неуверенно стучит в дверь. Она распахивается, и я вижу три знакомых лица. Они пытаются улыбаться, но даже Вения не может скрыть шок при виде моего обезображенного тела, тела переродка.
— Сюрприз! — пищит Октавия и заливается слезами. Постепенно до меня доходит, что сегодня, наверное, день казни. Они пришли, чтобы подготовить меня к съемке. Вернуть к состоянию «базис-ноль». Неудивительно, что Октавия рыдает, ведь это невыполнимая задача.
Они не осмеливаются прикоснуться к моей коже, боясь причинить боль, и поэтому я сама смываю с себя мыльную пену и вытираюсь. Я говорю, что почти не чувствую боли, но Флавии все равно морщится, надевая на меня халат. В спальне ждет еще один сюрприз. Сидящий в кресле. Изысканный. В золотом парике и кожан их сапогах. С планшетом в руках. Если не считать безучастного выражения лица, она совсем не изменилась.
— Эффи.
— Привет, Китнисс. — Она встает и целует меня в щеку, словно со времени нашей последней встречи в ночь перед Квартальной бойней ничего не произошло. — Похоже, нас ждет еще один большой, большой, большой день. Давай начинай, а я пойду и проверю, как идет подготовка.
— Ладно, — говорю я ей в спину.
— По слухам, Плутарху с Хеймитчем еле удалось ее спасти, — вполголоса замечает Вения. — Когда ты сбежала, ее посадили в тюрьму.
Назвать Эффи Бряк врагом Капитолия можно лишь с большой натяжкой. Но я не хочу, чтобы Койн убила ее, и поэтому заранее готовлюсь представить Эффи как мятежницу.
— Значит, Плутарх не зря вас похитил.
— Мы — последняя команда стилистов, участвовавшая в Квартальной бойне. Все остальные погибли, — говорит Вения, не уточняя, кто именно их убил, но мне кажется, что это уже не важно.
— Какие будем делать ногти, красные или черные? — спрашивает Вения, осматривая мои израненные руки.
Флавий тем временем сотворил чудо с моими волосами: не только подровнял их, но и уложил ток, чтобы они закрыли проплешины на затылке. Лицо не пострадало, поэтому работы с ним относительно немного. Когда я облачаюсь в костюм Сойки-пересмешницы, созданный Цинной, видны только шрамы на шее, предплечьях и кистях. Октавия прикалывает мне на грудь брошь с сойкой-пересмешницей, и мы все смотрим на меня в зеркало. Невероятно: я опустошена, но им удалось вернуть мне нормальный облик.
Раздается стук в дверь, и в комнату заходит Гейл.
— Можно тебя на минутку? — спрашивает он.
Я смотрю в зеркало на стилистов: они не знают, куда им деться, и, натыкаясь друг на друга, скрываются в ванной. Гейл встает у меня за спиной, и мы разглядываем друг друга в зеркало. Я пытаюсь найти то, что напомнило бы мне о мальчике и девочке, которые пять лет назад случайно встретились в лесу. Думаю о том, что бы произошло, если бы девочку не отправили на Голодные игры, если бы она влюбилась в мальчика и даже вышла за него замуж, а в будущем, когда братья и сестры подросли, убежала бы с ним в лес и навсегда покинула Двенадцатый. Была бы она счастлива с ним там, в глуши, или же тьма и печаль разделили бы их и без помощи Капитолия?
— Я принес тебе вот это. — Гейл вытаскивает колчан с одной стрелой. — Это символ. Ты сделаешь последний выстрел в этой войне.
— А если я промахнусь? — спрашиваю я. — Что тогда? Койн принесет мне стрелу обратно или сама застрелит Сноу?
— Не промахнешься. — Гейл поправляет колчан на моем плече.
Мы стоим лицом к лицу, но не смотрим друг другу в глаза.
— Ты не навестил меня в больнице. — Он молчит, и в конце концов я не выдерживаю. — Бомбу сделал ты?
— Не знаю. И Бити тоже не знает, — отвечает Гейл. — Какая разница? Все равно ты всегда будешь об этом думать.
Он ждет, что я начну возражать, и я хотела бы возразить, да не могу. Даже сейчас я вижу вспышку, которая подожгла Прим, чувствую жар. Для меня этот миг навечно связан с Гейлом. Мое молчание — мой ответ.
— Это был мой единственный плюс — то, что я заботился о твоей семье. Не промахнись, ладно?
Гейл легонько гладит меня по щеке и уходит. Я хочу позвать его, сказать, что я ошибалась, что я вспомню, при каких обстоятельствах Гейл создал бомбу, не забуду и про свои собственные преступления. Я хочу выяснить, кто сбросил парашюты, доказать, что виноваты не повстанцы, хочу простить его. Но я не могу принять то, что произошло, и поэтому мне придется жить с этой болью.
Возвращается Эффи: нам нужно идти на какое-то совещание. Я беру лук и в последнюю секунду вспоминаю про белоснежную розу, которая стоит в стакане с водой. Открываю дверь в ванную — стилисты, ссутулившись, сидят на бортике ванны, и вид у них подавленный. Я не единственный человек, чей мир уничтожила война.
— Идемте, — говорю я. — Зрители ждут.
Я думала, что мы придем на съемочную площадку и Плутарх укажет, где я должна встать и когда застрелить Сноу. Вместо этого мы оказываемся в комнате, в которой за столом сидят шестеро— Пит, Джоанна, Бити, Хеймитч, Энни и Энорабия. Все одеты в серую форму Тринадцатого дистрикта, и вид у всех довольно бледный.
— Что происходит? — спрашиваю я.
— Точно не знаем, — отвечает Хеймитч. — Кажется, встреча оставшихся в живых победителей.
— Выжили только мы?
— Такова цена славы, — замечает Бити. — Нас ненавидели обе стороны. Капитолийцы убивали победителей, которых подозревали в сотрудничестве с мятежниками. Повстанцы уничтожали тех, кого считали союзниками Капитолия.
— А она что здесь делает? — рычит Джоанна, глядя на Энорабию.
— Она получила неприкосновенность по условиям так называемого Договора Сойки, — отвечает Койн, входя в комнату вслед за мной. — Китнисс Эвердин согласилась поддержать повстанцев в обмен на гарантии безопасности для пленных победителей. Она выполнила свою часть соглашения, и мы поступим так же.
Энорабия презрительно улыбается, глядя на Джоанну.
— Смейся, смейся, — бурчит Джоанна. — Мы все равно тебя убьем.
— Китнисс, садись, пожалуйста, — говорит Койн, закрывая дверь. Осторожно положив розу на стол, я сажусь между Энни и Бити. Как обычно, Койн сразу переходит к сути дела. — Я пригласила вас сюда, чтобы уладить один вопрос. Сегодня мы казним Сноу. За последние недели сотни подручных Сноу, угнетавших население Панема, также предстали перед судом и теперь ждут казни. Однако жители дистриктов считают, что это слишком малая плата за их страдания. Более того, многие требуют уничтожить всех граждан Капитолия — но мы не можем на такое пойти, ведь подобная мера поставит под угрозу выживание нас как вида.
Я смотрю на руки Пита сквозь стакан с водой. Следы ожогов. Теперь мы оба огненные переродки. Языки пламени лизнули его лоб и спалили брови, но чудом не тронули глаза, — те самые глаза, которые украдкой глядели на меня в школе. Так же, как глядят на меня сейчас.
— Мы предложили альтернативный вариант, но, не сумев прийти к единому решению, согласились, что это должны сделать победители. План утверждается большинством из четырех голосов, воздержаться от голосования нельзя. Предложение заключается в следующем: вместо того, чтобы уничтожить все население Капитолия, мы устроим последние, символические Голодные игры, в которых будут участвовать люди, напрямую связанные с бывшими властителями.
Мы все поворачиваемся к ней.
— Что? — спрашивает Джоанна.
— Мы устроим еще одни Голодные игры, в которых примут участие дети Капитолия, — отвечает Койн.
— Вы шутите? — восклицает Пит.
— Нет. И если мы в самом деле проведем Игры, все будут знать, что это сделано с вашего одобрения, однако результаты голосования мы сохраним в тайне — ради вашей же безопасности, — говорит Койн.
— Это придумал Плутарх? — спрашивает Хеймитч.
— Нет, это моя идея, — отвечает Койн. — Нам нужно уравновесить жажду мести и число жертв. Можете приступать к голосованию.
— Нет! — восклицает Пит. — Я, конечно, против! Нельзя устраивать еще одни Игры!
— Почему бы и нет? — парирует Джоанна. — Так будет справедливо. У Сноу даже внучка есть. Я голосую «за».
— И я тоже — говорит Энорабия почти безучастно. — Пусть узнают, каково пришлось нам.
— Именно из-за этого мы и подняли восстание! Помните? — Пит обводит нас взглядом. — Энни?
—Я, как и Пит, голосую «против», — говорит она. — И если бы Финник был здесь, он поступил бы так же.
— Но его здесь нет. Его убили переродки Сноу, — напоминает Джоанна.
— Нет, — говорит Бити. — Это создаст плохой прецедент. Нельзя считать всех остальных врагами; сейчас главное — единство, иначе нам не выжить. Я против.
— Остались Китнисс и Хеймитч, — напоминает Койн.
Интересно, а как это произошло семьдесят пять лет назад? Другая группа людей тоже сидела и голосовала за и против Голодных игр? Единогласно ли они приняли решение? Может, кто-то взывал к милосердию, но его заглушили вопли тех, кто требовал смерти детей? Аромат розы проникает из носа в горло, и оно сжимается от отчаяния. Все, кого я любила, умерли, а мы обсуждаем следующие Голодные игры, чтобы предотвратить дальнейшие жертвы. Ничего не изменилось. И ничего не изменится.
Я тщательно взвешиваю возможности, обдумываю все варианты.
— Я голосую «за»... ради Прим, — говорю я, не отводя глаз от розы.
— Хеймитч, твой голос решающий, — напоминает ему Койн.
Пит в ярости. Он произносит целую речь, призывая Хеймитча не становиться соучастником преступления. Хеймитч наблюдает за мной. Настал решительный момент. Сейчас мы узнаем, насколько мы похожи и действительно ли Хеймитч меня понимает.
— Я поддерживаю Сойку, — говорит Хеймитч.
— Отлично. Решение принято, — резюмирует Койн. — А теперь нам пора. Казнь состоится совсем скоро.
Она проходит мимо меня, и я протягиваю ей стакан с розой.
— Вы не могли бы распорядиться, чтобы над сердцем ему прикололи вот это?
Койн улыбается.
— Конечно. Кроме того, я позабочусь о том, чтобы он узнал о новых Играх.
— Спасибо, — говорю я.
Люди забегают в комнату, окружают меня, еще раз напудривают, передают распоряжения Плутарха, ведут к главному входу. Круглая площадь переполнена, но по улицам к ней все еще стекаются люди. Все встают по местам — стражники, чиновники, лидеры повстанцев, победители. Слышны приветственные крики: это Койн вышла на балкон. Эффи похлопывает меня по плечу, и я выхожу в холодные лучи зимнего солнца и становлюсь на свое место. Меня сопровождает оглушительный рев толпы. В соответствии с инструкциями я поворачиваюсь так, чтобы меня видели в профиль, и жду. Когда выводят Сноу, зрители приходят в неистовство. Охрана приковывает его к столбу, однако это ни к чему — Сноу не сбежит. Бежать некуда. Здесь не просторная площадка рядом с Тренировочным центром, а узкая улочка перед президентским дворцом. Неудивительно, что никто не гонял меня на стрельбы. Ведь Сноу же в десяти ярдах от меня. Лук урчит в моей руке. Я достаю стрелу из колчана, кладу на тетиву, прицеливаюсь в розу и смотрю в лицо Сноу. Он облизывает пухлые губы, кашляет; по подбородку бежит кровавый ручеек. Я пытаюсь прочитать в глазах бывшего президента хоть что-нибудь — страх, раскаяние, гнев, — но, как и во время нашей прошлой встречи, вижу лишь изумление. Сноу словно повторяет свою последнюю фразу: «О, дорогая мисс Эвердин, мы же договаривались не лгать друг другу».
Он прав. Мы договаривались.
Наконечник стрелы идет вверх, я отпускаю тетиву, и президент Койн падает с балкона на землю. Она мертва.

0

50

27
Все потрясенно умолкают. В тишине слышен только один звук — ужасный, булькающий смех Сноу. Он сгибается в три погибели, начинает кашлять, изо рта у него льется пенящийся поток крови. Бывшего президента окружают охранники, и он исчезает из моего поля зрения.
Ко мне идут люди в серой форме. Я думаю о том, что ждет меня, убийцу нового президента Панема, — допрос, возможно, пытки и, разумеется, публичная казнь. Думаю, что снова не попрощалась с горсткой людей, которые мне все еще дороги. Затем понимаю, что пришлось бы встретиться с матерью, у которой теперь никого не осталось, и это решает дело.
— Спокойной ночи, — шепчу я луку и чувствую, как он замирает. Я поднимаю левую руку и наклоняю голову, чтобы сорвать зубами капсулу с ядом, пришитую к рукаву. Но зубы впиваются не в ткань, а в живую плоть. Я разжимаю челюсти, поднимаю голову и вижу перед собой глаза Пита — и на сей раз он не отводит взгляд. На руке, которой Пит сжал капсулу с морником, следы моих зубов.
— Отпусти! — рычу я, пытаясь высвободиться.
— Не могу, — отвечает он.
Его оттаскивают от меня, отрывая карманчик «с мясом»; фиолетовая капсула падает на землю и ее давит сапог солдата. Толпа наседает, и я превращаюсь в дикого зверя — лягаюсь, царапаюсь, кусаюсь, делаю все, чтобы вырваться. Стражники поднимают меня и несут на руках, над толпой. Я кричу, зову Гейла. В толпе его не видно, но он поймет, что мне нужно, — один точный выстрел, чтобы со всем покончить. Но выстрела нет. Может, Гейл меня не видит? Нет. Над Круглой площадью висят огромные экраны, которые показывают все, что происходит. Он видит, он знает, и все же ничего не делает — как и я, когда в плен попал он. Жалкие отговорки и для охотников, и для друзей — для нас обоих.
Помочь мне некому.
Меня приводят в особняк, заковывают в наручники, надевают на глаза повязку и то ли несут, то ли волокут по длинным коридорам, везут вверх и вниз на лифте. Затем кладут на ковер и снимают наручники. За спиной хлопает дверь. Я стаскиваю повязку: меня привели в мою старую комнату в Тренировочном центре. Здесь я провела несколько дней перед первыми Голодными играми и Квартальной бойней. На кровати только матрас, дверцы пустого шкафа распахнуты, но эту комнату я узнаю с одного взгляда.
Я с трудом поднимаюсь на ноги и стаскиваю костюм Сойки. Тело в синяках, возможно, сломана пара пальцев, но больше всего во время борьбы с охранниками пострадала моя кожа. Розовая кожа, созданная из клонированных в лаборатории клеток, порвана в клочья, словно бумажная салфетка, и сквозь нее сочится кровь. Впрочем, лечить меня явно не собираются, а мне уже все равно. Я заползаю на матрас, предполагая, что умру от потери крови.
Ничего подобного. К вечеру кровь сворачивается; все тело липкое, оно одеревенело и болит, но я жива. Дохромав до ванной, включаю самую щадящую программу, которую помню, без мыла и шампуня, и сижу на корточках под струей теплой воды, обхватив голову руками.
«Меня зовут Китнисс Эвердин. Почему я не умерла? Я должна умереть. Так будет лучше для всех»...
Я выхожу из душа, встаю на коврик, и горячий воздух досуха поджаривает мою поврежденную кожу. Чистой одежды нет, нет даже полотенца, чтобы завернуться. Вернувшись в комнату, я вижу, что костюм Сойки исчез, вместо него — бумажный халат. Из какой-то таинственной кухни прибыл поднос с едой, а на десерт — мои лекарства. Я съедаю пищу, принимаю лекарства, мажу кожу бальзамом. Мне нужно выбрать, как покончить с собой.
Я сворачиваюсь клубочком на матрасе, покрытом пятнами крови; мне не холодно, но сейчас, когда нежную кожу прикрывает только слой бумаги, я чувствую себя совсем обнаженной. Выпрыгнуть из окна не получится — стекло, наверное, в фут толщиной. Можно сделать отличную петлю, да только зацепить ее не за что. Можно накопить таблеток, а затем принять смертельную дозу, но я уверена, что за мной следят круглые сутки. В эту минуту Сойку показывают в прямом эфире, а комментаторы обсуждают причины, заставившие ее убить Койн. Почти любая попытка самоубийства обречена на провал. Моя жизнь в руках Капитолия. Снова.
Выход один — сдаться. Я решаю, что буду лежать на постели — не есть, не пить и не принимать лекарства. Я бы могла это сделать — просто умереть, — если бы не ломки. Уменьшать дозу морфлинга придется не постепенно, как в больнице, а сразу. Наверное, его количество было довольно большим: желание принять новую дозу сопровождается такой сильной дрожью, приступами боли и невероятным ознобом, что моя решимость разлетается на мелкие кусочки, словно яичная скорлупа. Стоя на коленях, я прочесываю ковер ногтями, пытаясь найти выброшенные ранее драгоценные таблетки. План самоубийства приходится модифицировать: теперь меня ждет медленная смерть от морфлинга. Я превращусь в мешок с костями, обтянутый желтой кожей. Два дня все идет по плану, затем происходит нечто непредвиденное. Я начинаю петь — у окна, в душе, во сне, часами вывожу баллады, песенки о любви, народные песни. Все их я узнала от отца, ведь после его смерти музыки в моей жизни было очень мало. Удивительно, что я так хорошо все помню — и мелодии, и тексты. Мой голос, сначала хриплый, не вытягивающий высокие ноты, постепенно разогревается, превращается в нечто прекрасное. Услышав такой голос, все сойки умолкнут, а затем наперебой бросятся повторять мелодию. Проходят дни, недели. Я слежу за тем, как на карниз за окном падает снег. И все время слышу только собственный голос.
Что они там вообще делают? Чем вызвана задержка? Неужели так сложно организовать казнь одной девушки-убийцы? Я продолжаю уничтожать себя. Мое тело невероятно исхудало, а битва с голодом идет так яростно, что иногда животная часть меня поддается искушению и съедает хлеб с маслом или кусок жареного мяса. И все равно, в этой войне я побеждаю. В течение нескольких дней самочувствие довольно скверное, и мне кажется, я наконец прощаюсь с жизнью, но внезапно замечаю, что число таблеток морфлинга уменьшается. Меня пытаются постепенно избавить от зависимости. Зачем? Сойку, накачанную наркотиками, будет гораздо проще публично казнить. В голову приходит ужасная мысль: а что, если казни не будет? Что, если они планируют переделать меня, переучить и снова использовать?
Я не поддамся. Если мне не удастся покончить с собой в этой комнате, я воспользуюсь первой возможностью, когда выйду на свободу. Меня могут откормить, отполировать мое тело до блеска, одеть, снова сделать красивой. Могут изобрести невероятные виды оружия, которое оживает в руках, но меня больше никогда не заставят прикоснуться к нему. Я больше не чувствую себя связанной клятвой верности этим чудовищам, которых называют людьми, пусть даже сама я — одна из них. Возможно, Пит прав: мы уничтожаем друг друга, чтобы наше место занял другой, более достойный вид. Ведь с существами, которые улаживают разногласия, жертвуя своими детьми, что-то явно не в порядке. Можно придумывать какие угодно объяснения, но они ничего не изменят. Сноу считал Голодные игры эффективным методом контроля. Койн думала, что парашюты приблизят победу в войне. А в конце концов кому все это принесло выгоду? Никому. Никому не выгодно жить в мире, где творится такое.
После двух дней, в течение которых я не ем, не пью и даже не принимаю морфлинг, дверь в комнату открывается. Кто-то садится на постель и попадает в поле моего зрения. Хеймитч.
— Твой суд завершен. Собирайся, мы едем домой.
Домой? О чем он говорит? Моего дома больше нет — и даже если бы это воображаемое место действительно существовало, я слишком слаба, чтобы двигаться. Появляются незнакомые люди; меня кормят, поят, моют и одевают. Кто-то поднимает меня, словно тряпичную куклу, несет на крышу, сажает в планолет и пристегивает ремнем безопасности. Напротив сидят Хеймитч и Плутарх. Через несколько секунд мы взлетаем.
Никогда еще не видела Плутарха в таком хорошем настроении. Он буквально сияет.
— Наверно, у тебя миллион вопросов!
Я молчу, но он все равно на них отвечает.
После того как я застрелила Койн, начался хаос. Когда шум стих, нашли труп Сноу, все еще привязанный к столбу, — то ли он задохнулся, смеясь, то ли его задавила толпа. Это, на самом деле, никого не интересует. Кое-как организовали экстренные выборы, и в результате президентом избрали Пэйлор. Она назначила Плутарха министром связи, а значит, он контролирует телеэфир. Первым крупным событием, которое показали по телевизору, стал судебный процесс надо мной, в котором Плутарх сыграл роль одного из главных свидетелей. Хотя основная заслуга в том, что меня оправдали, принадлежит доктору Аврелию, который отработал свои часы сна, представив Китнисс Эвердин как безнадежную, контуженную душевнобольную. Меня освободили при одном условии: что я буду находиться под его присмотром — хотя надзор и придется осуществлять по телефону, так как доктор Аврелий никогда не станет жить в такой дыре, как Двенадцатый дистрикт, куда меня ссылают вплоть до особого распоряжения. Честно говоря, теперь, когда война окончилась, никто не знает, что со мной делать. Правда, Плутарх уверен, что в случае возникновения нового конфликта мне найдут применение. Завершив свою речь, Плутарх расхохотался. То, что его шутки другим не понятны, Плутарха не беспокоит.
— Готовишься к очередной войне? — спрашиваю я.
— О нет. Сейчас тот самый замечательный период, когда все согласны, что недавние ужасы не должны повториться, — отвечает Плутарх. — Но обычно общественное согласие недолговечно. Мы — непостоянные, тупые твари со слабой памятью и талантом к самоуничтожению. Хотя... кто знает? Может, на сей раз все получится.
— Что?
— Возможно, мы стали свидетелями того, как человечество эволюционирует. Подумай об этом.
Затем он спрашивает, не хочу ли я принять участие в музыкальной программе, съемки которой начнутся через несколько недель. Мне стоит выбрать какую-нибудь веселую песню. Он пришлет съемочную группу в мой дом.
Мы ненадолго приземляемся в Третьем дистрикте, чтобы высадить Плутарха. Он встречается с Бити, чтобы обновить трансляционное оборудование. На прощание Плутарх говорит:
— Не пропадай.
Когда мы снова взмываем к облакам, я смотрю на Хеймитча.
— Так почему ты возвращаешься в Двенадцатый?
— Для меня в Капитолии места тоже не нашлось.
Сначала я принимаю его слова за чистую монету, потом в душу закрадываются сомнения. Хеймитч никого не убил. Он мог бы отправиться куда угодно — и если он возвращается в Двенадцатый, значит, он действует по приказу.
— Ты должен присматривать за мной? Стать моим наставником?
Он пожимает плечами, и внезапно я все понимаю.
— Моя мать не вернется.
— Нет.— Хеймитч вытаскивает конверт из кармана пиджака и протягивает мне. Изящный, аккуратный почерк.
— Она помогает создать больницу в Четвертом дистрикте. Хочет, чтобы ты позвонила ей, как только мы приедем.
Я обвожу пальцем буквы.
— Знаешь, почему она не может приехать?
Да, знаю: потому что после смерти отца и Прим маме будет больно находиться здесь. А мне, очевидно, нет.
— Хочешь знать, кто еще туда не приедет?
— Нет. Пусть это станет для меня сюрпризом, — отвечаю я.
Хеймитч, как хороший наставник, заставляет меня съесть сэндвич, а затем притворяется, что верит, будто остаток пути я сплю. Он заглядывает в каждый ящик в салоне планолета, находит выпивку и укладывает бутылки в свою сумку. В Деревню победителей мы прилетаем уже ночью. В половине домов, включая дом Хеймитча и мой, но не дом Пита, горит свет. В кухне кто-то развел огонь. Я сажусь в кресло-качалку у очага, сжимая в руках письмо матери.
— Ну, до завтра, — говорит Хеймитч.
— Что-то не верится, — шепчу я, когда лязг бутылок в его сумке стихает.
Я не в силах подняться с кресла. Дом нависает надо мной, пустой, темный и холодный. Я закутываюсь в старую шаль и сажусь у огня. Наверное, я засыпаю, ведь стоит мне открыть глаза, на дворе уже утро, и Сальная Сэй гремит на кухне сковородками. Она приносит яичницу с поджаренным хлебом и сидит рядом, пока я не съедаю все. Мы почти не разговариваем. Ее внучка — та, которая живет в своем собственном мире, — берет из корзины моей матери клубок ярко-синей шерсти. Сэй приказывает внучке вернуть клубок на место, но я говорю, что девочка можете оставить его себе. В этом доме все равно никто не умеет вязать. После завтрака Сальная Сэй моет посуду и уходит, а в обед возвращается, чтобы снова меня накормить. Не знаю, то ли она считает, что выполняет свой долг, то ли правительство ей за это платит — как бы то ни было, два раза в день Сэй появляется у меня. Она готовит, я ем и пытаюсь понять, что делать дальше. Теперь мне никто не помешает покончить с собой — однако, похоже, я чего-то жду.
Телефон все звонит и звонит, но я не беру трубку. Хеймитч не заходит. Может, он передумал и уехал из дистрикта — хотя мне почему-то кажется, что он просто в стельку пьян. Кроме Сэй и ее внучки у меня никто не бывает — правда, после нескольких месяцев одиночного заключения даже эти двое кажутся целой толпой.
— Прекрасный весенний денек, — говорит Сэй. — Тебе нужно гулять, так сходила бы на охоту.
Я еще ни разу не выбиралась из дома, и даже из кухни, если не считать походов в ванную, которая находится всего в двух шагах. На мне та же одежда, в которой я уехала из Капитолия. А мое единственное занятие заключается в том, что я сижу у огня и смотрю на стопку невскрытых писем на каминной полке.
— У меня нет лука.
— Посмотри в прихожей, — отвечает Сэй.
Когда она уходит, я думаю о том, чтобы прогуляться до прихожей, но отказываюсь от этого намерения. Правда, через несколько часов я все равно иду туда, неслышно ступая по полу в одних носках, как будто не хочу будить призраков. В кабинете, где мы с президентом Сноу пили чай, я нахожу коробку, в которой лежит отцовская охотничья куртка, наша книга с рисунками и названиями растений, свадебная фотография родителей, трубка для живицы, присланная Хеймитчем, и медальон, который Пит подарил мне на арене с циферблатом. На столе лежат два лука и колчан со стрелами, которые Гейл спас в ночь, когда сбросили зажигательные бомбы. Я надеваю куртку, а к остальному не прикасаюсь. Потом засыпаю на диване в гостиной. Мне снится кошмар: я лежу в глубокой могиле, и каждый умерший, которого я когда-то знала, бросает в могилу лопату пепла. Сон довольно длинный, особенно если учесть число моих знакомых, и чем толще слой пепла, тем труднее дышать. Я пытаюсь позвать на помощь, умоляю их прекратить, но пепел забивается в рот и в ноздри, и я не могу издать ни звука — а лопата все шуршит, снова и снова зачерпывая пепел...
Я резко просыпаюсь. Из-за штор еле-еле пробивается бледный утренний свет. Все еще не отойдя от кошмара, я выбегаю из дома, поворачиваю за угол — и теперь я уверена, что в случае необходимости смогу кричать на мертвых. Заметив его, я резко останавливаюсь. Раскрасневшись от усилий, он копает землю под окнами. В тачке лежат пять чахлых кустиков.
— Ты вернулся.
— Доктор Аврелий только вчера разрешил мне покинуть Капитолий, — отвечает Пит. — Кстати, он просил передать, что не может и дальше притворяться, будто лечит тебя. Бери трубку, когда он звонит.
Пит хорошо выглядит — да, он похудел, а его кожа, как и моя, покрыта шрамами от ожогов, но глаза прояснились, и он уже не выглядит затравленным. Слегка нахмурясь, он разглядывает меня. Я нерешительно пытаюсь откинуть волосы со лба и вдруг понимаю, что они свалялись. Я чувствую себя загнанной в угол и поэтому перехожу в наступление.
— А ты что здесь делаешь?
— Утром сходил в лес и выкопал их — для нее. Подумал, что мы могли бы посадить их рядом с домом.
Я смотрю на кустики, на корни с комьями земли, и у меня перехватывает дыхание: в голове крутится только одно слово — «розы». Я уже собираюсь завопить, обругать Пита последними словами, и внезапно вспоминаю полное название растений — примрозы, примулы. Цветы, в честь которых назвали мою сестру. Я киваю, бегу обратно в дом и запираю за собой дверь. Но зло не снаружи, а внутри. Дрожа от волнения и слабости, я бегу вверх по лестнице, на последней ступеньке спотыкаюсь и падаю. Запах, хотя и очень слабый, все еще витает в воздухе. Он все еще здесь. В вазе, среди других цветов, стоит белая роза, выращенная в теплице Сноу, — сморщенная, хрупкая, однако все еще сохранившая неестественные, идеальные очертания. Я хватаю вазу, ковыляю на кухню и там вытряхиваю цветы в камин. Они загораются; яркое голубое пламя охватывает розу и поглощает ее. Огонь снова одержал победу над розами. На всякий случай я разбиваю вазу об пол.
Вернувшись наверх, распахиваю настежь окна спальни, чтобы избавиться от вони Сноу, но она не исчезает, оседая на моей одежде, проникая в поры. Я срываю с себя одежду; за нее цепляются кусочки кожи размером с игральные карты. Стараясь не смотреть на себя в зеркало, я забираюсь в душ и яростно смываю аромат роз с волос, с тела, с губ. Кожа розовеет и начинает пощипывать. Я нахожу чистые вещи и трачу полчаса на то, чтобы расчесать волосы. Сальная Сэй отпирает входную дверь. Пока готовится завтрак, я сжигаю в камине старую одежду и, по совету Сэй, обрезаю ножом ногти.
— А где Гейл? — спрашиваю я Сэй, поедая яичницу.
— Во Втором дистрикте, там у него какая-то шикарная работа. Время от времени он мелькает в телевизоре, — отвечает Сэй.
Пытаюсь понять, что я чувствую — гнев, ненависть, тоску, но, на самом деле, испытываю лишь облегчение.
— Сегодня пойду на охоту, — говорю я.
— Дичь бы нам не помешала, — замечает Сэй.
Я беру лук со стрелами и выхожу из дома, намереваясь выйти из Двенадцатого через Луговину. У площади работают несколько команд: люди в масках и перчатках просеивают то, что пролежало зиму под снегом, ищут останки и укладывают их в телеги, запряженные лошадьми. Одна телега стоит перед домом мэра. Я узнаю Тома, старого товарища Гейла. Том на секунду останавливается, чтобы утереть пот со лба тряпкой. Я помню, что видела его в Тринадцатом, но он, наверное, вернулся. 'Том приветствует меня, и я, набравшись храбрости, спрашиваю:
— Нашли кого-нибудь?
— Всю семью и двух работников, — отвечает Том.
Мадж. Тихая, добрая и смелая девушка; именно от нее я получила брошь, давшую мне имя. Я с трудом сглатываю, задумываюсь о том, придет ли Мадж сегодня в мой кошмар, станет ли засыпать меня пеплом.
— Я думала, раз он мэр...
— Вряд ли должность мэра в Двенадцатом как- то улучшила его шансы на спасение, — говорит Том.
Я киваю и иду дальше, отводя взгляд от телеги. В других частях города и в Шлаке все то же самое. Люди собирают урожай из мертвецов. Чем ближе я подхожу к развалинам нашего старого дома, тем больше телег на дороге. Луговины больше нет; по крайней мере, она уже совсем не та, что раньше. В ней выкопали глубокую яму и теперь туда сваливают кости — она стала братской могилой для моего народа. Я огибаю ее и вхожу в лес там же, где и раньше. Это уже не важно: ограда не под напряжением, и кто-то подпер ее длинными ветками, чтобы через нее не перебрались хищники, да только старые привычки не забываются. Мне хочется пойти к озеру, но я так слаба, что едва добредаю до нашего с Гейлом места встречи. Сажусь на камень, на котором нас снимала Крессида, — без Гейла он кажется слишком широким. Несколько раз я закрываю глаза и считаю до десяти, надеясь, что Гейл бесшумно появится передо мной, как уже неоднократно проделывал раньше. Мне приходится напоминать себе о том, что у него работа во Втором дистрикте и что сейчас Гейл, наверное, целует другую девушку.
Раньше Китнисс очень любила такие дни, как этот, — ранняя весна, лес просыпается после зимней спячки. Но всплеск энергии, который возник во мне при виде примул, угасает, и к тому моменту, когда я снова оказываюсь у изгороди, мне так плохо, что Тому приходится везти меня домой на телеге, предназначенной для мертвецов. Он приводит меня в гостиную, укладывает на диван и оставляет наблюдать за тем, как в тонких лучах солнечного света кружатся пылинки.
Раздается шипение, и я поворачиваю голову. Проходит некоторое время, прежде чем я решаю, что это не призрак, а в самом деле Лютик. Как он сюда добрался? Он исполосован чьими-то когтями, поджимает заднюю лапу и совсем осунулся. Значит, он пришел сюда из самого Тринадцатого. Может, его выгнали, или же он не выдержал жизни без Прим и отправился в путь, чтобы найти ее.
— Зря пришел. Ее здесь нет, — говорю я. Лютик снова шипит. — Можешь шипеть сколько угодно, но ее здесь нет. Прим ты здесь не найдешь. — Услышав ее имя, кот настораживается, поднимает уши и с надеждой мяучит. — Убирайся! — Лютик уворачивается от брошенной в него подушки. — Прочь! Здесь тебе ничего не светит! — Я дрожу от ярости. — Она не вернется! Она никогда сюда не вернется! Я беру еще одну подушку, встаю, чтобы точнее прицелиться, и внезапно понимаю, что по щекам текут слезы. — Она умерла. — Я хватаюсь за живот, чтобы унять боль, оседаю, обхватываю подушку, раскачиваюсь и плачу. — Она умерла, тупой кот. Умерла.
Из меня вырывается новый звук — то ли плач, то ли песня. Тело пытается дать выход отчаянию. Лютик тоже начинает выть. Что бы я ни делала, он не уйдет. Кот кружит вокруг меня, вне досягаемости, и после нескольких приступов рыданий я наконец теряю сознание. Но он все понял. Похоже, он знает, что произошло немыслимое и что дальнейшее выживание потребует от нас действий, которые прежде казались немыслимыми, — потому что несколько часов спустя, когда я прихожу в себя в своей постели, он все еще здесь, в столбе лунного света. Сжавшись в комок и настороженно сверкая желтыми глазами, он охраняет меня в ночи.
Утром Лютик стоически переносит промывание ран, а когда дело доходит до вытаскивания колючки из лапы, не выдерживает и начинает жалобно мяукать, словно котенок. В конце концов мы оба плачем, но на сей раз мы утешаем друг друга. Это придает мне сил, и я открываю письмо от матери, которое передал мне Хеймитч. Я звоню ей и плачу с ней тоже. Вместе с Сальной Сэй приходит Пит с теплым караваем. Салли готовит нам завтрак, и я скармливаю весь свой бекон Лютику.
Медленно, теряя много дней, я возвращаюсь к жизни. Я пытаюсь следовать совету доктора Авредия — механически заниматься обычными делами, и удивляюсь, когда в конце концов они обретают смысл. Я делюсь с доктором Аврелием своей идеей насчет книги, и следующий поезд привозит из Капитолия большую коробку с пергаментом.
На эту мысль меня навела книга с описанием растений, принадлежавшая моей матери, — та самая, куда записываешь то, что не хочешь забыть. Страница начинается с изображения человека — если удается найти фотографию, то с нее, а если нет, то с наброска или рисунка, сделанного Питом. Затем я самым аккуратным почерком записываю все подробности, забыть которые было бы преступлением. Леди, лижущая Пита в щеку. Смех папы. Отец Пита с печеньем. Цвет глаз Финника. То, что мог сделать Цинна из куска шелка. Боггс, изменяющий программу голографа. Рута, которая стоит на цыпочках, слегка разведя руки, словно птица, готовая взлететь. И так далее. Мы запечатываем страницы соленой водой и обещаем жить хорошо, чтобы смерть этих людей не стала напрасной. В конце концов к нам присоединяется Хеймитч и рассказывает о двадцати трех годах, в течение которых его заставляли учить трибутов. Записи становятся короче. Кусочек прошлого, внезапно всплывший в памяти. Цветок примулы. Фрагменты чужих жизней — например, фото новорожденного сына Финника и Энни. Мы снова учимся наполнять жизнь делами. Пит печет хлеб. Я охочусь. Хеймитч пьет, пока не заканчивается выпивка, а затем, пока не прибудет следующий поезд, ухаживает за гусями. К счастью, гуси и сами могут о себе позаботиться. Мы не одни: несколько сотен людей вернулись — ведь, что бы ни случилось, это наш дом. Шахты закрыты, так что люди перепахивают засыпанную пеплом землю, сеют хлеб, сажают овощи. Машины, привезенные из Капитолия, роют котлован для будущей фабрики, на которой мы будем делать лекарства. И хотя Луговину никто не засевает, она вновь зарастает травой.
Мы с Питом снова сближаемся. Правда, иногда он все еще замирает, стискивает спинку стула и ждет, пока схлынет поток воспоминаний. Мне время от времени снятся кошмары о переродках и пропавших детях, и я кричу во сне. Но Пит рядом, он обнимает и успокаивает меня. А потом целует. Ночью я снова чувствую тот голод, который застиг меня врасплох на берегу. Я знаю, что рано или поздно это все равно бы произошло. Знаю, что мне нужен не огонь Гейла, подпитываемый гневом и ненавистью, а весенний одуванчик — символ возрождения, обещание того, что, несмотря на все потери, жизнь продолжается. Что все снова будет хорошо. И это может дать мне только Пит.
И когда он шепчет мне:
— Ты меня любишь. Правда или ложь?
Я отвечаю:
— Правда.

0

51

http://uploads.ru/t/D/p/V/DpVNZ.png
http://uploads.ru/t/C/Y/o/CYow2.png
http://uploads.ru/t/t/z/J/tzJeL.png

ЭПИЛОГ
Они играют на Луговине; Темноволосая девочка с голубыми глазами танцует, а сероглазый малыш с белокурыми локонами пытается ее догнать. Прошло пять, десять, пятнадцать лет, прежде чем я согласилась. Пит так сильно хотел детей. Когда я почувствовала, как она зашевелилась во мне, меня охватил страх — такой сильный, что его усмирила только радость оттого, что я держу на руках дочку. Мальчика я носила легче, но не намного.
Вопросы только начинаются. Все арены уничтожили, построили мемориалы, Голодные игры больше не проводят. Но историю Игр изучают в школе, и девочка знает, что мы в них участвовали. Пройдет несколько лёт, и об этом узнает и мальчик. Как я могу рассказать им о том мире, чтобы не напутать их до смерти — моих детей, которые воспринимают слова этой песни как само собой разумеющееся:
Глазки устали. Ты их закрой.
Буду хранить я твой покой.
Все беды и боли ночь унесет.
Растает туман, когда солнце взойдет.
Тут ласковый ветер. Тут травы, как пух.
И шелест ракиты ласкает твой слух.
Мой голос становится едва слышным:
Пусть снятся тебе расчудесные сны,
Пусть вестником счастья станут они.
Мои дети, которые не догадываются, что играют на кладбище.

Пит утверждает, что все будет хорошо. У нас есть семья. И книга. Мы все объясним детям так, что они станут храбрее. Но когда-нибудь мне придется рассказать им о моих кошмарах — и о том, почему страшные сны никогда не исчезнут.
Я расскажу детям о том, как я справляюсь с этим, о том, как в плохие дни меня ничто не радует — ведь я боюсь потерять все. Именно в такие дни я составляю в уме список всех добрых дел, которым стала свидетелем. Это похоже на игру. Она повторяется снова и снова. После двадцати с лишним лет она даже стала немного утомительной.
Но есть игры гораздо хуже этой.

0