Глава 23

Она смотрела на него жадно, неотрывно, она пожирала его глазами. Как он одинок!
Один на ветру. Вот так же стоял он тогда на крутом берегу под Ла-Рошелью.
Так одиноки бывают те, кто не похожи на других.
И однако он нес это одиночество с той же непринужденной легкостью, с какой носил свой широкий черный плащ, тяжелые складки которого так красиво развевались на ветру.
Он вынес на своих сильных плечах все тяготы жизни и — богатый или бедный, могущественный или гонимый, здоровый или больной — никогда не сгибался и никому не жаловался. В этом проявлялось его благородство.
Он всегда, что бы с ним ни случилось, останется знатным сеньором.
Анжелике хотелось подбежать к нему, чтобы в его неиссякаемой силе найти опору для своей слабости — и в то же время она хотела прижать его к сердцу, чтобы он наконец отдохнул.
Свисток боцманской дудки разогнал экипаж по местам. Матросы рассеялись по мачтам и реям. С мостика на юте капитан Язон выкрикивал в медный рупор команды.
На реях развернулись паруса. Картина вновь оживала.
Протестанты молча покинули палубу. Анжелика осталась. Сейчас для нее существовали только она и он и Вокруг, куда ни глянь, — далекая линия горизонта.
Жоффрей де Пейрак повернулся и увидел ее.
— На море такая казнь в назидание другим, чтоб не забывали о дисциплине,
— обыденное происшествие. Тут не из-за чего волноваться, сударыня. Вы плавали по Средиземному морю, побывали в руках пиратов и работорговцев, и вам все это должно быть известно.
— Да, конечно.
— Власть предполагает также и обязанности. Приучить экипаж к дисциплине и затем поддерживать ее — трудная задача.
— Я знаю и это.
И она с удивлением вспомнила, как командовала своими крестьянами, воюя с королем, и лично вела их в бой.
— Мавр тоже это знал, — проговорила она задумчиво. — Я поняла, что он сказал вам вчера вечером, когда мы застигли его на месте преступления.
Перед ее мысленным взором вдруг ожила вчерашняя сцена со всем ее бесстыдством, необычностью и жгучим сладострастием, и от смущения она густо покраснела.
Ей вспомнилось, как она невольно сжала руку мужчины, стоявшего тогда рядом с ней, — его руку. Ей казалось, что ее ладонь все еще ощущает то прикосновение, его мускулистую, твердую, как дерево, плоть под тканью камзола. Ее любимый…
Он здесь! Эти губы, о которых она столько грезила, — вот они, не прикрытые жесткой маской, такие же, как прежде, живые, теплые.
Ей больше не нужно гоняться за вечно ускользающим воспоминанием. Он здесь, он рядом!
А то, что их разделяет, — все это пустяки. Они исчезнут сами собой. И от сознания, что мечта, так долго жившая в ее душе, стала явью, все ее существо охватило ликование. Она стояла перед ним, не смея шевельнуться и не видя ничего, кроме него.
Сегодня вечером с другого конца корабля в море сбросят тело казненного.
Любовь.., смерть. Время продолжает ткать свое полотно, вплетать в нити судеб то, что творит жизнь, и то, что приближает ее конец.
— Я думаю, вам лучше вернуться к себе, — сказал наконец Жоффрей де Пейрак.
Она опустила глаза и склонила голову, показывая, что поняла и повинуется.
Конечно, между ними еще есть преграды. Но все это мелочи. Стены самые непреодолимые, из-за которых она тщетно звала его, ломая руки, те стены, имя которым — разлука и смерть, уже рухнули.
Все остальное не имеет значения. Настанет день, когда их любовь возродится.
Госпожа Маниго вдруг повернулась к Бертиль и с размаху влепила ей пощечину.
— Грязная потаскушка! Теперь вы, наверное, удовлетворены? Ведь на вашей совести смерть человека!
Поднялся страшный шум. Несмотря на все свое уважение к супруге судовладельца, госпожа Мерсело вступилась за свое чадо:
— Вы всегда завидовали красоте моей дочери, ведь ваши-то…
— Какой бы красоткой ни была ваша Бертиль, ей не следовало снимать корсаж и выставлять напоказ свои прелести перед негром. А вам словно и невдомек, что такие штучки до добра не доводят!
Их не без труда развели.
— Да успокойтесь вы, женщины! — рявкнул Маниго. — Вцепляясь друг другу в волосы, вы не поможете нам выбраться из этого осиного гнезда.
Повернувшись к своим друзьям, он добавил:
— Утром, когда он к нам заявился, я подумал, что он пронюхал про наши планы. Но, к счастью, пронесло.
— И все же он что-то подозревает, — озабоченно пробормотал адвокат Каррер.
Они замолчали, так как в твиндек вошла Анжелика. Дверь за ней затворилась, и тотчас послышалось звяканье цепи, на которой крепился висячий замок.
— Не будем питать иллюзий, мы здесь не более, чем пленники! — заключил Маниго.
Габриэль Берн в этом разговоре не участвовал. Его задержали наверху два матроса, которым было приказано — со всей любезностью, однако всенепременно
— препроводить его к монсеньору Рескатору.
«Странно, — подумал Жоффрей де Пейрак. — Сейчас, когда я с ней разговаривал, она смотрела на меня так, словно она меня любят. Можно ли ошибиться, когда видишь такой взгляд?»
Он все еще размышлял об этом удивительном мгновении, таком мимолетном, что его даже взяло сомнение, — а было ли оно на самом деле, — когда дверь отворилась и вошел гугенот.
— Садитесь, сударь, — сказал Жоффрей де Пейрак, указывая на стоящее напротив кресло.
Габриэль Берн сел. Он сразу решил, что учтивость капитана не предвещает ему ничего хорошего, — и оказался прав.
После довольно долгого молчания, когда противники присматривались друг к другу, дуэль началась.
— Ну как ваши дела с женитьбой на госпоже Анжелике? Каковы успехи? — в глухом голосе Рескатора сквозило ехидство.
Берн даже бровью не повел. Жоффрей де Пейрак с досадой отметил про себя, что гугенот умеет владеть собой. «Эта туша и не думает уворачиваться от моих уколов, — подумал он. — И не собирается на них отвечать. Но как знать, не измотает ли он меня уже одним своим немалым весом и не заставит ли совершить какой-нибудь промах».
Наконец Берн тряхнул головой.
— Я не считаю нужным обсуждать эту тему.
— А я считаю. Эта женщина меня интересует. И мне приятно говорить о ней.
— Вы тоже собираетесь сделать ей предложение? — на этот раз ехидство зазвучало в голосе Берна.
— Разумеется, нет! — смеясь, сказал Рескатор.
Смех собеседника был гугеноту непонятен, и в нем с новой силой вспыхнула ненависть. Но внешне он остался спокоен.
— Вероятно, вызывая меня к себе, вы, сударь, желали узнать, намерена ли госпожа Анжелика уступить вашим бесстыдным домогательствам и готова ли она вам в угоду поломать себе жизнь и разорвать свою дружбу со мной?
— Кое-что из этого действительно входило в мои намерения. Итак, каков же будет ваш ответ?
— Я думаю, она слишком умна, чтобы попасться в ваши сети, — отвечал Берн с тем большей твердостью и горячностью, что сам он — увы! — отнюдь не был в этом уверен. — В моем доме она старалась забыть свою прежнюю бурную жизнь. Она не может отбросить все то, что нас связывает. Нашу дружбу, согласие, взаимопонимание… Я спас жизнь ее дочери.
— Ах, да! Я тоже. Выходит, мы с вами соперничаем уже не из-за одной женщины, а из-за двух.
— Девочка значит для нее очень много! — сказал Берн с такой угрозой в голосе, будто намеревался не на шутку устрашить противника. — Госпожа Анжелика никогда от нее не откажется! Ни для кого!
— Я знаю. Но у меня тут есть, чем завоевать расположение этой юной особы.
Откинув крышку ларца, он, как бы играя, пропустил между пальцами горсть драгоценных камешков.
— Насколько я понял, девочка неравнодушна к блеску драгоценностей.
Габриэль Берн сжал кулаки. Всякий раз, когда он оказывался с Рескатором лицом к лицу, ему начинало казаться, что перед ним не человек, а исчадие ада. Он возлагал на него вину за все то злое, что обнаружил недавно в себе самом, и за те муки, которые испытывал, когда вселившиеся в него демоны принимались его искушать. Воспоминание о том, что произошло между ним и Анжеликой минувшей ночью, преследовало и терзало его так неотступно, что на повешенного мавра он взирал с безучастием автомата.
— Как ваши раны? — сладким голосом спросил Жоффрей де Пейрак.
— Не беспокоят, — коротко ответил Берн.
— А эта? — продолжал злой демон, показывая на окровавленную тряпку, которой была обмотана рука торговца, пострадавшая от зубов Анжелики.
Берн побагровел и вскочил на ноги. Рескатор тоже встал.
— Укус женщины, — тихо промурлыкал он, — более ядовит для сердца, чем для тела.
Пейрак знал, что, разъяряя своего и без того униженного противника, совершает опасную ошибку. Он и так уже поступил опрометчиво, приказав привести Берна к себе в апартаменты, но нынче утром он обратил внимание на его перевязанную руку — и не устоял перед искушением проверить пришедшую на ум догадку. Она оказалась верной.
«Она его отвергла, — думал он с ликованием, — она его отвергла! Стало быть, он не ее любовник!» Однако за удовольствие узнать это ему наверняка придется дорого заплатить. Берн не забудет своего унижения, он станет мстить. В хитрых глазах торговца разгоралась непримиримая злоба.
— Позвольте спросить, монсеньор, какой же вы из всего этого сделали вывод?
— А такой, которого вы и сами не станете отрицать, мэтр Берн: госпожа Анжелика — женщина неприступная.
— И вы полагаете, что это дает вам основания торжествовать? Вы рискуете обмануться в своих надеждах. Я был бы весьма удивлен, если б она подарила вам то, в чем отказывает всем остальным мужчинам.
«Не в бровь, а в глаз» — подумал Жоффрей де Пейрак, вспоминая, как Анжелика противилась его объятиям.
Он изучающе взглянул в лицо ларошельца. Теперь оно снова было бесстрастно.
«Что он знает о ней такого, чего не знаю я?»
Берн почувствовал, что его враг в растерянности — и захотел развить успех. Он заговорил и поведал одну из тех страшных историй, на которые столь щедра была тогдашняя эпоха. Объятый пламенем замок, перебитые слуги, избитая, изнасилованная драгунами женщина, несущая на руках зарезанного ребенка. После той чудовищной ночи даже намек на мужскую любовь внушает ей ужас, ибо заставляет ее вновь переживать все те зверства и гнусности, которым она подверглась. Но это еще не самое худшее. Девочка, ее дочь, — плод того злодеяния. И она никогда не узнает, кто из тех грязных наемников был отцом ее ребенка.
— Откуда вы взяли эту небылицу? — резко спросил Рескатор.
— Из ее уст. Из ее собственных уст.
— Не может быть!
Берн вкушал сладость мести. Он чувствовал: его противник потрясен, хотя как будто и не выказывает признаков волнения.
— Вы говорите: королевские драгуны. Что за нелепые сплетни! Женщина ее звания, приятельница короля и всех знатных сеньоров королевства, не могла стать жертвой солдатни. Зачем солдатам было нападать на нее? Я знаю, что во Франции преследуют гугенотов, но она ведь не гугенотка.
— Она им помогала.
Торговец тяжело дышал, на лбу его выступили капельки пота.
— Она была той самой «мятежницей из Пуату», — прошептал он. — Я всегда это подозревал, а ваши слова уничтожают последние сомнения. Мы знали, что некая знатная дама, которая прежде была в фаворе при дворе, подняла своих крестьян против короля и подбила на бунт всю провинцию: и гугенотов, и католиков. Восстание продолжалось около трех лет, но в конце концов его подавили. Все Пуату было разорено, а та женщина исчезла. За ее голову назначили награду в пятьсот ливров.., я это хорошо помню. Теперь я уверен — это точно была она.
— Уйдите! — еле слышно проговорил Жоффрей де Пейрак.
Так вот как она провела эти пять лет, о которых он ничего не знал, полагая, что она либо умерла, либо смиренно возвратилась под крыло короля Франции.
Восстание против короля! Да она просто рехнулась! И вся эта немыслимая мерзость… Подумать только, ведь в Кандии она была у него в руках. И он мог бы избавить ее от этого…
В Кандии она еще была такой, какой он ее помнил, и он был взволнован до глубины души. Ах, какой это был удивительный миг, когда в батистане, в аукционном зале, он сквозь дым благовоний увидел ее и узнал.
Ему рассказал о ней один купец, когда он бросил якорь у острова Милос. По словам купца, в Кандии было объявлено, что на торгах в батистане будет выставлена бесподобная рабыня. А Рескатор слыл большим любителем такого «отборного товара». Говоря по правде, слава эта была несколько преувеличена, однако положение обязывало его отдавать дань восточной пышности, а значит — не пренебрегать женщинами.
Ему нравилось делать эффектные жесты, которые множили ходившие о нем легенды и обеспечивали ему глубокое и всевозрастающее уважение среди сластолюбивых жителей Востока. Было широко известно, что в выборе красавиц для любовных утех у него безукоризненный вкус. Ему нравился азарт торгов, нравилось под великолепной телесной оболочкой открывать в этих униженных женщинах робкий огонек души, видеть, как они оживают; еще он любил слушать рассказы этих черкешенок, московиток, гречанок, эфиопок: о детстве, о нищете.., все это позволяло ему отвлечься от его обычных трудных и опасных дел. В их объятиях он отдыхал, обретал мимолетное забвение, порой в наслаждениях, которые они ему дарили, даже была прелесть новизны. Они быстро привязывались к нему, становились беззаветно преданными. Прелестные, изящные игрушки, которыми он недолгое время развлекался, лаская их, узнавая их ближе, или красивые дикие животные, которых ему нравилось приручать. Однако, одержав победу, он быстро терял к ним интерес. Он познал слишком много женщин, чтобы хоть одна из них могла крепко привязать его к себе. Оставляя их, он делал все, чтобы дать им возможность начать жизнь заново: отправлял похищенную женщину на родину; бедной, привыкшей с детства зарабатывать продажной любовью, давал денег, чтобы отныне она была свободна в выборе пути; случалось ему и возвращать матерям отобранных детей… Но сколь многие из этих женщин молили его: «Не отсылай меня, ведь я не стесню тебя… Я занимаю так мало места… Больше я ни о чем не прошу».
Ему приходилось остерегаться всяких приворотных зелий, которые они пытались подсыпать ему в питье, разгадывать их коварные уловки. «Ты такой сильный, — стенали они в досаде, — ты все видишь, обо всем догадываешься. Это несправедливо. Я такая слабая… Я всего лишь женщина, которая хочет жить в твоей тени». Он смеялся, целовал красивые сочные губы — они значили для него не больше, чем наспех отведанный плод — и снова уходил в море.
Иногда слух о какой-нибудь новой красавице возбуждал в нем любопытство и охоту купить ее.
Купец с Милоса, рассказывая ему о прекрасной зеленоглазой пленнице, так расхваливал «качество товара», что эти неумеренные восточные восторги его даже позабавили. Несравненная! Восхитительная! В торгах примет участие сам Шамиль-бей, поставщик гарема турецкого султана — уже из-за одного этого монсеньор Рескатор должен вступить в борьбу. Он не разочаруется… Да пусть судит сам! Он желает узнать ее национальность? Француженка — этим все сказано! Происхождение? О, оно у нее просто изумительное. Речь идет о настоящей придворной даме его величества Людовика XIV! Тем, кто заявил о своем участии в торгах, по секрету сообщили, что она даже была одной из фавориток короля Франции! Ее походка, манеры, речь неопровержимо все это подтверждают, а вдобавок к тому она еще и средоточие всех мыслимых прелестей: золотые волосы, светло-зеленые, точно море, глаза, тело богини. Ее имя? В конце концов почему бы и не сказать, дабы развеять последние сомнения? Имя ее — маркиза дю Плесси-Белльер. Говорят, Плесси-Белльер — очень знатный род. Роша, консул Франции, который видел красавицу и говорил с нею, твердо за это ручается.
Он остолбенел. Убедившись после настойчивых расспросов, что его собеседник не сочиняет, он, бросив все дела, мгновенно снялся с якоря и помчался в Кандию. По дороге он узнал, при каких обстоятельствах эта молодая женщина попала в руки работорговцев. По одним рассказам выходило, что она направлялась в Кандию по делам, по другим — что она спешила туда для встречи с любовником. Французская галера, на которой она плыла, потерпела крушение, а потом ее захватил на одном маленьком суденышке разбойничавший в тех водах маркиз д'Эскренвиль. Какая же удача привалила этому мелкому пирату! Цена на торгах наверняка поднимется до головокружительных высот.
И все же, чтобы вполне поверить, ему надо было увидеть ее самому. Несмотря на все его хваленое хладнокровие, у него сохранилось лишь смутное воспоминание о том миге, когда он увидел, что это и впрямь она, и одновременно узнал, что ее вот-вот продадут. Сейчас же, немедля, остановить торги, назвать такую сумму, чтобы покончить все разом! Тридцать пять тысяч пиастров! Чистое безумие…
И затем, тут же — прикрыть ее, отгородить от чужих взглядов.
Только тогда он почувствовал, что она в самом деле рядом, коснулся ее — живой, реальной. И с первого же взгляда ему стало ясно, что силы ее на исходе, что угрозы и жестокое обращение этих негодяев, торговцев человеческим телом, довели ее почти до помешательства — словом, что она ничем не отличается от тех несчастных, дрожащих, сломленных женщин, которых он подбирал на рынках Средиземноморья. Она смотрела на него безумным блуждающим взглядом и не узнавала… Тогда он решил пока не снимать маску, а сначала увести ее подальше от этого сборища, от всех этих жадных, любопытных глаз. Он увезет ее в свой дворец, окружит заботой, успокоит. А потом, когда она отдохнет и проснется, он будет у ее изголовья.
Увы, его романтические планы были расстроены самой Анжеликой. Мог ли он вообразить, что женщина, настолько измученная, вконец изнемогшая, найдет в себе силы ускользнуть от него, едва выйдя из батистана? У нее были сообщники, которые устроили в порту грандиозный пожар. О том, что она сбежала, он узнал лишь позднее, когда от кандийского порта остались только дымящиеся руины. С берега видели парусную лодку с беглыми рабами — они воспользовались суматохой, вызванной пожаром, и, никем не преследуемые, скрылись. Она была среди них! Тысяча чертей! Его охватила дикая ярость — такая же, как и сегодня. Поистине, он мог бы с полным правом сказать, что обязан Анжелике не только самыми жестокими в своей жизни страданиями, но также и самыми свирепыми вспышками гнева.
Как и тогда, в Кандии, он начал с ожесточением клясть свою участь. Она от него убежала, и пяти прошедших с тех пор лет оказалось достаточно, чтобы он потерял ее навсегда! Правда, судьба опять привела ее к нему, но лишь после того, как превратила в совсем иную женщину, в которой уже стерлось все то, что в свое время дал ей он.
Как узнать нежного эльфа из болот Пуату или даже трогательную рабыню из Кандии в этой суровой амазонке, самая речь которой стала ему непонятна? В ней пылает какой-то странный внутренний огонь, природу которого он никак не может постичь.
Он снова спрашивал себя, почему она так страстно желала спасти этих «своих» протестантов, почему с таким жаром просила за них, когда вдруг явилась к нему в тот первый вечер, растрепанная, упрямая, промокшая до нитки?
И при этом она вовсе не походила на несчастную жертву, сокрушенную жизнью. Будучи такою, она по крайней мере могла бы внушить ему жалость. Он бы понял, что только страх попасть в руки слуг короля — если правда, что за ее голову назначена награда, — заставил ее броситься к его ногам, чтобы молить его спасти жизнь ей и ее дочери.
Он бы принял ее куда лучше, предстань она перед ним малодушной, дрожащей от страха, низко павшей — только не такой, как сейчас: незнакомкой, в которой не осталось ничего от ее прошлого. Низко павшей… Но ведь она и в самом деле пала — ниже некуда. Женщина, которая столько лет шаталась Бог знает где, равнодушная к судьбе своих сыновей, и которую он нашел с внебрачным ребенком на руках, рожденным от неизвестного отца.
Итак, ей было недостаточно этой ее безумной одиссеи на Средиземном море, в которую она ринулась ради встречи с любовником. Всякий раз, когда он появлялся, чтобы вытащить ее из очередной переделки, она исхитрялась сбежать от него, очертя голову — и только для того, чтобы ввергнуть себя в еще большие опасности: Меццо-Мортеnote 22, Мулей Исмаил, побег из гарема в дикие горы Риф.., можно подумать, что ей доставляет удовольствие коллекционировать самые жуткие авантюры. Безрассудство, граничащее с глупостью. Увы, надо примириться с очевидностью — Анжелика глупа, как и большинство женщин. Казалось бы: вышла невредимой из всех передряг — вот тут бы и угомониться. Так нет же — бросилась поднимать восстание против короля Франции! Что за бес в нее вселился? Какой дух разрушения? Разве женщине, матери, подобает вести в бой войска? Неужели нельзя было тихо сидеть за прялкой в своем замке, вместо того чтобы лезть на рожон, отдавая себя на поругание солдатне? Или даже, на худой конец, продолжить свои амурные похождения в Версале, при дворе короля?
Никогда нельзя позволять женщинам самим управлять своей жизнью. Анжелика, к несчастью, не обладает той похвальной мусульманской добродетелью, которую он научился уважать — умением отдаваться иногда на волю судьбы и не противиться непобедимым силам Вселенной. Нет, Анжелике нужно самой направлять ход событий, предвидеть их и изменять по своему усмотрению. Вот он, ее главный изъян. Она чересчур умна для женщины!
Дойдя до этой мысли, Жоффрей де Пейрак обхватил голову руками и сказал себе, что ничего, абсолютно ничего не понимает ни вообще в женщинах, ни в своей собственной жене.
Великий учитель искусства любви Ле Шаплен, к чьему знаменитому трактату так любили обращаться трубадуры Лангедока, все же не сумел дать в нем ответы на все вопросы, ибо и он недостаточно знал жизнь. Вот и граф де Пейрак, хотя и перечитал горы книг, изучил философские доктрины и проделал за свою жизнь бесчисленное множество научных экспериментов, все-таки не смог постичь всего. Сердце человеческое — что не бывший в деле воск, каким бы всезнающим этот человек себя ни воображал…
Он осознал, что за последние несколько минут обвинил свою жену и в том, что она глупа, и в том, что чересчур умна, и в том, что она отдалась королю Франции, и в том, что боролась против него, и в том, что она постыдно слаба душой, и в том, что чрезмерно сильна и деятельна, — и вынужден был признать, что весь его картезианский рационализм, который ему так нравилось считать своей жизненной философией, в конечном счете оказался бессилен и что он со всем своим здравым мужским умом не способен разобраться в себе самом.
Он не чувствовал ничего, кроме ярости и горя.
Вопреки всякой логике то насилие, которому ее подвергли, представлялось ему наихудшим из предательств, ибо громче всего в нем говорили сейчас ревность и первобытный инстинкт собственника. Его возмущенное сердце кричало: «Неужели ты не могла жить так, чтобы сохранить себя для меня?!»
Если уж сам он был повержен судьбой и не мог ее защитить, пусть бы, по крайней мере, вела себя осмотрительно, а не рвалась навстречу опасностям.
Только сегодня он сполна изведал всю горечь своего поражения. Vae victisnote 23.
И ему впервые стало понятно, почему некоторые дикие африканские племена нарочно обезображивают своих женщин, заставляя их подвешивать к губам тяжелые медные диски, — потому что тогда победителям, которые этих женщин уведут, достанутся только гадкие уродины…
Анжелика слишком красива, слишком обольстительна. И она становится еще опаснее, когда не стремится обольщать, и сила ее взгляда, голоса, жестов просто изливается сама собой, как вода в роднике.
Самое опасное кокетство, ибо против него нет оружия!..
— Извините меня, монсеньор…
Перед ним стоял его друг, капитан Язон.
— Я постучал несколько раз, решил, что вас нет и вошел…
— Да, я вас слушаю.
Как бы ни был велик охвативший его гнев, Рескатор, этот безупречный капитан, никогда не позволял себе его выказывать. Те, кто его очень хорошо знали, могли догадаться о его внутреннем напряжении только по его взгляду — обычно веселый или пылкий, он вдруг менялся, становясь грозным и застывшим.
Язон уловил перемену в настроении хозяина. Что ж, причины на то есть, подумал он, и их даже слишком много. Все на корабле идет не так! Того и гляди, где-нибудь рванет — и ничего уже тут не попишешь. Пусть бы лучше это случилось поскорее — тогда все же наступит хоть какая-то ясность, и дело можно будет поправить, прежде чем все окончательно рухнет.
Второй капитан угрюмо показал рукой на громадный узел, который сопровождавшие его матросы положили на пол, после чего сразу же ушли.
Из старого, вытканного из верблюжьей шерсти одеяла на ковер вывалилась невероятная смесь самых разнообразных предметов. Необработанные алмазы с тусклым смолистым блеском и рядом — дешевые стеклянные пробки от графинов, примитивные золотые украшения, издающий зловоние бурдюк из козлиной шкуры с остатками пресной, давно протухшей воды, замусоленный, слипшийся от сырости Коран, к которому был привязан амулет.
Жоффрей де Пейрак нагнулся, поднял кожаный мешочек с амулетом и открыл его. В нем было немного мускуса из Мекки и сплетенный из шерсти жирафа браслет с двумя брелками — зубами рогатой гадюки.
— Я помню тот день, когда Абдулла убил эту гадюку. Она ползла ко мне… — задумчиво проговорил он. — И вот что я подумал…
— Да, да, конечно, — вдруг перебил хозяина Язон, пренебрегая морскими обычаями и дисциплиной. — Я велю повесить амулет ему на грудь и зашить тело в самую красивую джеллабу.
— Вечером, когда стемнеет, его опустят в море. Хотя душа Абдуллы была бы куда счастливее, если бы его предали земле…
— Оно, конечно, верно, но даже и такие похороны — все же какое-никакое утешение для его собратьев-мусульман. Они-то думают, что раз мы его повесили, то, значит, и с мертвым поступим, как с подохшей собакой.
Жоффрей де Пейрак пристально взглянул на своего помощника. Изрытое оспой лицо, угрюмо сжатые губы. Глаза холодные и непроницаемые, точно два агата. С этим коренастым неразговорчивым человеком он проплавал вместе десять лет…
— Экипаж ропщет, — сказал Язон. — О, конечно, смута идет не столько от старых матросов, что плавали с нами еще на Востоке, сколько от новичков, особенно от тех, которых нам пришлось нанять в Канаде и Испании, чтобы укомплектовать команду. Сейчас у нас почти шестьдесят человек. И держать в руках такой сброд ох, как трудно. Тем более, что они хотят непременно дознаться, каковы ваши планы. Еще они жалуются, что стоянка в Кадисе была намного короче, чем им обещали, и что они так и не получили своей доли испанского золота, которое наши ныряльщики-мальтийцы подняли со дна у берегов Панамы… И наконец, они заявляют, что вы запрещаете им попытать счастья у плывущих на корабле женщин, зато сами прибрали к рукам самую красивую…
Этот последний тяжкий упрек, произнесенный особенно мрачно и серьезно, заставил хозяина «Голдсборо» рассмеяться.
— Потому что она и впрямь самая красивая, не правда ли, Язон?..
Он знал, что этот смех окончательно выведет из себя его помощника, которого ничто на свете не могло развеселить.
— Так она самая красивая? — насмешливо повторил он.
— Не знаю, черт ее дери! — в ярости рыкнул Язон. — Я знаю только одно: на корабле творятся дурные дела, а вы ничего не замечаете, потому что одержимы этой женщиной.
Граф де Пейрак вздрогнул и, оборвав смех, нахмурился.
— Одержим? Разве вы, Язон, когда-нибудь видели, чтобы я терял голову из-за женщины?
— Из-за какой-нибудь другой — нет, не видел. Но из-за этой — да! Разве мало глупостей вы натворили из-за нее в Кандии, да и потом тоже? Сколько бессмысленных хлопот, чтобы заполучить ее обратно! И сколько выгодных сделок вы провалили только потому, что любой ценой хотели отыскать ее и не желали думать ни о чем другом!
— Но согласитесь, что это вполне естественно — попытаться вернуть рабыню, которая обошлась тебе в тридцать пять тысяч пиастров.
— Нет, тут дело было в другом, — стоял на своем Язон. — В чем-то таком, о чем вы мне никогда не рассказывали. Ну да все равно! Это дело прошлое. Я думал, что она сгинула безвозвратно, навсегда, умерла и давно сгнила в земле. И вдруг на тебе — объявилась опять!
— Язон, вы неисправимый женоненавистник. Только потому, что шлюха, на которой вы имели глупость жениться, отправила вас на галеры, чтобы спокойно крутить амуры со своим любовником, вы возненавидели весь без исключения женский род и из-за этого упустили немало удовольствий. Сколько несчастных мужей, прикованных к унылым мегерам, позавидовали бы вашей новообретенной свободе, а вы ею так плохо пользуетесь!
Язон даже не улыбнулся.
— Есть женщины, которые впускают в человека такой яд, что ему уже вовек не излечиться. Да и сами вы, монсеньор, — разве вы вполне уверены, что неуязвимы для этой напасти и связанных с нею страданий? Ваша рабыня из Кандии внушает мне страх… Вот так.
— Однако ее нынешний облик должен бы вас успокоить. Сам я был очень удивлен и даже, не скрою, слегка разочарован, когда увидел ее в чепце добропорядочной мещанки.
Язон зло затряс головой.
— Еще одна ловушка, монсеньор! По мне, так уж лучше откровенно бесстыжая голая одалиска, чем эти клятые притворщицы, которые прикрывают себя с головы до пяток, но взглядом сулят райское блаженство. У тех яд простой, бесхитростный, зато у этих — до того изощренный и тонкий, что его и не распознать, сколько ни остерегайся. Во всем мире не сыскать более гибельной отравы!
Жоффрей де Пейрак слушал его, задумчиво поглаживая подбородок.
— Странно, Язон, — пробормотал он, — очень странно! Я считал, что она не интересует меня больше.., совсем не интересует…
— Увы, если б так! — мрачно сказал Язон. — Но до этого, как видно, далеко.
Жоффрей де Пейрак взял его под руку, чтобы вывести на балкон.
— Идемте… «Сокровища» моего бедного Абдуллы наполнили смрадом всю каюту.
Он в глубокой задумчивости смотрел на небо — сейчас оно было окрашено в теплые, нежно-оранжевые тона, хотя цвет моря по-прежнему оставался серо-зеленым, холодным.
— Мы приближаемся к концу пути, Язон. Постарайтесь успокоить людей. Скажите им, что испанское золото все еще на борту. Как только мы пристанем к берегу, то есть уже через несколько дней, я прикажу выдать им задаток в счет доходов от будущих продаж.
— В том, что им заплатят, они не сомневаются, ведь вы честно платили им всегда. Но им кажется, что на этот раз вся их работа ушла псу под хвост. Они спрашивают, почему мы, все бросив, помчались в Ла-Рошель? И для чего взяли на борт этих людей, из-за которых приходится терпеть столько неудобств и лишений? Притом со всей этой компании не получишь ни гроша: у них же всего добра — одна рубашка на теле!
Жоффрей де Пейрак продолжал молчать, и Язон сказал с сокрушенным видом:
— Вы, должно быть, считаете меня бестактным, монсеньор? И даете понять, что нам не следует лезть в ваши дела? Но ведь именно это нас и беспокоит! И команда, и я чувствуем, что вы перестали о нас думать, что ваши мысли заняты другим… Матросы к этому очень чувствительны. Вы же знаете, монсеньор, в таких вещах моряки всех рас и народов одинаковы. Они верят в приметы, и невидимое значит для них куда больше, чем то, что можно рассмотреть и пощупать… Они твердят, что теперь им уже не найти у вас защиты.
Губы Рескатора тронула улыбка.
— Вот начнется буря, тогда они увидят, могу я их защитить или нет.
— Я знаю… Вы еще с нами. Но матросы чувствуют, что ненадолго.
Язон повел подбородком в сторону бака:
— Допустим, что вы взяли на борт этих людей, чтобы заселить ими земли, которые вы купили в Мэне. Но какое отношение это имеет к нам, экипажу «Голдсборо»?
Граф де Пейрак положил руку на плечо друга. Его взгляд по-прежнему блуждал где-то около горизонта, но пальцы крепко сжали массивное плечо помощника. Вот опора, на которую он всегда мог положиться во время их бесконечных плаваний…
— Язон, дорогой мой товарищ, когда мы с вами встретились, я уже прожил первую половину своей жизни и вступил во вторую. Вы знаете обо мне далеко не все, и я тоже не воображаю, будто знаю все о вас. Так вот, друг мой, с тех пор, как я живу на свете, моей душой, сменяя друг друга, владеют две страсти. Меня попеременно влекут то сокровища земли, то вечное очарование моря.
— А красотки?
— Слухи о моих победах несколько преувеличены. Скажем так: при случае красотки служат добавлением и к одному, и к другому. Земля и море, Язон, два удивительных существа. Две требовательные владычицы. Когда я слишком долго отдаюсь одной, другая протестует и властно зовет меня к себе. Вот уже более десяти лет, с тех пор, как турецкий султан поручил мне монополизировать торговлю серебром, я не покидаю корабельной палубы. Вы одолжили мне ваш голос, чтобы я мог подчинять своей воле капризные стихии, и во всех водах — от Средиземного моря до Атлантического океана, от полярных льдов до карибской лазури — мы пережили вместе немало увлекательнейших приключений…
— А сейчас вами опять овладело желание проникнуть в недра земли?
— Вот именно!
Этот короткий ответ прозвучал, словно удар тяжелого молота, вгоняющего гвоздь.
Язон поник головой.
Сейчас он услышал именно то, что боялся услышать. Его сильные, поросшие рыжими волосами руки судорожно стиснули позолоченные перила.
Жоффрей де Пейрак еще крепче сжал его плечо.
— Я оставлю вам корабль, Язон.
Тот отрицательно мотнул головой.
— Это все равно уже будет не то… Чтобы по-настоящему жить, мне нужна ваша дружба. Меня всегда поражали ваш пыл, ваша жизнерадостность. Они нужны мне, как воздух.
— Ну полно! Неужели вы так сентиментальны, вы, старый морской сухарь? Посмотрите вокруг! Ведь вам остается море.
Но Язон продолжал стоять, потупив глаза, и даже не взглянул на волнующийся, темно-зеленый простор.
— Вам этого не понять, монсеньор. Вы весь — точно огонь. А во мне огня нет — только лед.
— Так разбейте ваш лед!
— Слишком поздно.
Язон тяжело вздохнул.
— Мне надо было давным-давно попросить, чтобы вы открыли мне ваш секрет: как вам удается каждый раз глядеть на мир новыми глазами?
— Но никаких секретов здесь нет, — сказал Жоффрей де Пейрак, — или, во всяком случае, они у всех разные. У каждого свои. Что же вам сказать? Всегда будьте готовы начать все сначала… Гоните прочь представление о том, что жизнь у вас только одна… И верьте, что жизней много…

Глава 25

Видя ее в окружении детей, которые что-то оживленно ей говорили и которым она отвечала с улыбкой, он открывал для себя совсем незнакомую ему, новую женщину, и это повергало его в недоумение.
Коричневый плащ, спадающий с плеч длинными складками, делал Анжелику выше. Она сохранила гордую осанку даже в этих обносках, к которым он теперь наконец привык. Простота одежды лишь подчеркивала ее загадочность и благородство ее черт.
Она держала за руку свою маленькую рыжую дочку. Но он только что видел, как она страстно сжимала малышку в объятиях. Если это правда, что ребенок был зачат при трагических обстоятельствах и напоминает ей вовсе не о ночах любви, а только о пережитом ужасе, то откуда же берет она силы, чтобы улыбаться этой девочке и так горячо ее любить?
Берн сказал, что ее младшего сына зарезали у нее на глазах. Так вот что случилось с ребенком Плесси-Белльера…
Почему она была откровенна с этим протестантом, но так ничего и не сказала ему, своему мужу? Почему не поспешила — как сделали бы на ее месте многие женщины — рассказать ему жалостную повесть о своих несчастьях, которые могли бы оправдать ее в его глазах?..
Из-за стыдливости — стыдливости души и тела. Она не расскажет ему никогда. Ах, как же он злится на нее за это!
И не столько из-за того, что она стала такой, какая есть, сколько из-за того, что ее нынешний облик вылеплен другими и без его участия.
Он злился на нее — очень! — за ее спокойствие, за ее стойкость, за то, что, пережив тысячу опасностей и жесточайших невзгод, она посмела явить ему это нетронутое временем лицо, гладкое, как прекрасный песчаный берег, на который волны набегают снова и снова, но не могут оставить следа и притушить его ясный жемчужный блеск.
Неужели это та же самая женщина, которая дала отпор Мулею Исмаилу, выдержала пытки, голод, жажду?
А теперь он узнал про нее еще больше — что, встав во главе своих вилланов, она сражалась против короля! Что ее заклеймили королевской лилией… И вот она улыбается, окруженная стайкой детей, и вместе с ними любуется играми китов. «Посмею ли я сказать, что она не страдала?.. Нет… Но каким же словом можно охарактеризовать ее? Ее нельзя назвать низко павшей. Не назовешь ее и трусливой или равнодушной…»
Женщина благородной крови…
Нет, черт побери, он не может разобраться в этой незнакомке… Хоть его и называют магом, но здесь вся его хваленая проницательность оказалась бессильна. Как же подойти к ней теперь, чтобы снова завоевать ее сердце?
Фраза, которую в их недавнем разговоре бросил Язон, еще тогда открыла ему глаза на непоследовательность его чувств и поступков.
«Вы одержимы этой женщиной!»
Одержим. Отсюда следует, что она способна всецело завладеть мыслями мужчины, его душой. Ему пришлось признать, что, став менее броским и явным, очарование Анжелики от этого только усилилось. Оно не из тех, что выдыхаются, как плохие духи. И каким бы оно ни было по своей сути — дьявольским, плотским или мистическим — оно существовало, и он, господин де Пейрак, прозванный Рескатором, вопреки своей воле снова был им пленен. Он попал в ловушку из мучительных, неотвязных вопросов, на которые она одна могла бы дать ответ, и сгорал от желаний, утолить которые было под силу только ей.
Нелепо считать, будто знаешь о ком-либо все, или отказывать кому-либо в праве на собственный путь. Но те пути, которыми вдали от него прошла Анжелика, особенно в последние пять лет, были поистине достойны удивления.
Он представил себе, как она скачет во главе отряда своих крестьян, ведя их в бой. Представил, как она тащится из последних сил, словно подстреленная птица, пытаясь спастись от гонящихся за ней по пятам солдат короля… Здесь брала начало тайна, которую ему, возможно, ухе никогда не разгадать, и он, негодуя, сознавал, что и в этом превращении Анжелики сполна проявилось Вечно Женственное.
Ревность, которую он испытывал, когда видел, что она готова жертвовать собой ради своих друзей, когда узнал, что у нее есть дочь, и она любит ее с исступленной нежностью, когда смотрел, как-она, взволнованная, стоит на коленях перед раненым Берном, ласково положив руку на его обнаженное плечо,
— ревность эта была более жгучей, чем если бы он застал ее бесстыдно предающейся разврату в объятиях любовника. Тогда он, по крайней мере, мог бы ее презирать и сказать себе, что знает ей истинную цену.
Из какого же нового теста она теперь сделана? Какая новая закваска придала ее зрелой красоте, еще ярче расцветшей под солнцем лета ее жизни, это необыкновенное теплое, ласковое сияние — так и хочется положить усталую голову ей на грудь и слушать ее голос, произносящий слова нежности и утешения.
Ему редко случалось ощущать в себе такую слабость… Почему же именно она, эта неистовая амазонка, эта заносчивая, скорая на язык женщина, чувственная и дерзкая, которая бесстыдно его обманывала, вызывает в нем такие чувства?
Когда солнце уже опускалось за горизонт, Жоффрей де Пейрак наконец нашел разгадку, которая, к его великому изумлению, смогла объяснить ему многие поступки Анжелики.
«Она великодушна», — сказал он себе.
Это было как чудесное откровение.
Наступала ночь. Дети уже не могли видеть ни китов, ни моря, и скоро стало слышно, как их резвые ножки топочут по ступенькам трапа, ведущего на нижнюю палубу.
Анжелика неподвижно стояла у фальшборта и смотрела вдаль.
Он был убежден, что сквозь сгущающийся сумрак она пытается увидеть его.
«Она великодушна. Она добра. Я расставлял ей западни, чтобы увидеть, какая она скверная, но она ни разу в них не попалась… Поэтому она и не упрекнула меня в том, что это я навлек на нее несчастья. И именно поэтому она готова скорее сносить мою несправедливость и упреки, чем бросить мне в лицо то страшное обвинение, которое она считает правдой, — что я, отец, виноват в смерти моего сына Кантора».

Глава 27

То, что у Меццо-Морте сорвалось с Кантором, удалось с Анжеликой. Алжирский адмирал похитил ее, когда она после своего бегства из Кандии покинула Мальту.
Известие о том, что его жена, неизвестно зачем объявившаяся на Средиземном море, попала в руки его злейшего врага, явилось для Жоффрея де Пейрака страшным ударом. Накануне до него дошло сообщение, что она на Мальте, и он, немного успокоившись, уже готовился отправиться на ее поиски.
Однако теперь ему пришлось явиться в Алжир и предстать перед Меццо-Морте. Тот отлично понимал, что теперь Рескатор вынужден будет согласиться на любые его условия. Ренегат знал — откуда? — ту тайну, которую Жоффрей де Пейрак не доверил никому: что Анжелика была его христианской женой и что он пожертвует всем, лишь бы ее вернуть.
Требования алжирского адмирала были до того непомерны, что он раз двадцать готов был швырнуть ему в лицо свое презрение и отступиться. Ради женщины унижаться перед этим омерзительным мужланом! Но эта женщина была его жена, это была Анжелика. Он не мог отказаться, ведь тем самым он обрек бы ее на мучительную смерть. «Я пришлю тебе, мой дорогой, — говорил Меццо-Морте, — один ее пальчик. Я пришлю тебе, мой драгоценный, локон ее волос… А в изящном ларчике — один ее зеленый глазик…»
Ничем не показывая своих истинных чувств, Жоффрей де Пейрак испробовал все хитрости, призвал на помощь весь свой актерский талант, пытаясь договориться с этим мерзавцем, но Меццо-Морте был по происхождению итальянец и тоже умел искусно лавировать и притворяться.
Вместе со страхом за Анжелику росла и его злость на нее. Вот проклятое создание, ну почему ей не сидится на месте? Сбежав от него в Кандии, она тут же, сломя голову, понеслась куда-то и так глупо попалась в ловушку, расставленную Меццо-Морте. Да, свою способность к предвидению их младший сын унаследовал явно не от нее! Как могла она не узнать его в Кандии, не догадаться, что это он? Должно быть, ее мысли были слишком заняты кем-то другим — любовником, из-за которого она и пустилась в путь. И, продолжая упорно биться за ее спасение, он дал себе слово, что когда получит ее обратно, то обязательно вытрясет из нее душу!
Вот так. Ради нее он собирался во второй раз поломать себе жизнь. Меццо-Морте стремился к безраздельному господству на Средиземном море. Рескатор должен исчезнуть, говорил он, и больше не возвращаться. А когда он уйдет, можно будет без помех взяться за старое: грабить, жечь, устраивать набеги на прибрежные селения и продавать рабов — самый выгодный и ходкий товар Mare Nostrumnote 27.
Жоффрей де Пейрак попытался сыграть на его алчности. Он предложил ренегату такие сделки, которые наверняка принесли бы ему в сто раз больше, чем все нападения его раисовnote 28на военные или торговые корабли христиан. Но Меццо-Морте нужно было другое. Он желал быть самым могущественным пиратом Средиземного моря, самым страшным, самым ненавистным для всех…
Перед этим полубезумием все доводы рассудка, все соображения выгоды теряли смысл.
Меццо-Морте предусмотрел все, даже то, что прежде, чем связать себя клятвой, Рескатор может узнать, что он сделал с Анжеликой и где она находится. Так оно и случилось. Кто-то проболтался, что пленница с зелеными глазами была подарена султану Мулею Исмаилу. «Он же твой лучший друг — разве тебе это не лестно? — ухмыльнулся ренегат. — Но берегись! Если ты покинешь Алжир, не дав мне слова, что больше не будешь мешать мне поступать, как я хочу, ты никогда уже не увидишь ее живой! Один из моих людей сумел затесаться в марокканский эскорт. Стоит мне подать ему знак — и он убьет ее той же ночью…»
В конце концов Жоффрей де Пейрак дал слово Меццо-Морте. Хорошо, он покинет Средиземное море! При этом он, правда, не уточнил, на какой срок, и не сказал, что намерен крейсировать у берегов Марокко и Испании, поддерживая связь со своими «рескаторами» до тех пор, пока пиратский «адмирал» не будет низложен.
Ренегат был счастлив, что одержал эту победу, на которую уже не рассчитывал, и выражал свою радость бурно, почти по-детски. Все сложилось намного удачнее, чем если бы он устранил своего соперника иными средствами, скажем, при помощи убийства. Разумеется, он не раз пытался это сделать, но все попытки оказались тщетны, и в конце концов Меццо-Морте проникся суеверным благоговением перед таинственной силой неуязвимого мага… Кроме того, несмотря на все свое могущество, он все же боялся гнева великого султана в Стамбуле, — ведь тот наверняка бы вскоре узнал, кто лишил его тайного советника, который, к тому же, подпитывал его финансы.
Беспрепятственно покинув Алжир, Рескатор направился к Геркулесовым Столбамnote 29, рассчитывая без особых трудностей проплыть под пушками Сеутыnote 30. Таким образом он хотел достичь Салеnote 31, а затем добраться и до Мекнеса.
На душе у него было тяжело. Анжелика во власти Мулея Исмаила, чью похотливость и жестокость он так хорошо знал — тут было отчего потерять покой! Он клял Меццо-Морте, клял Анжелику. Но все равно мчался ей на помощь с нетерпением, которое невозможно было бы объяснить одним лишь сознанием долга перед безрассудной супругой.
Неожиданно он получил послание от Османа Ферраджи: «Приезжай… Женщина, которую тебе предназначили звезды, в опасности…»
…Дойдя до этого воспоминания, Жоффрей де Пейрак вдруг вскочил. Судно дало резкий крен: один раз, другой; он пошатнулся и вполголоса произнес: «Буря…»
Буря, которую на закате предвещало чересчур спокойное, будто политое маслом море, давала знать о себе, посылая свои первые шквалы. Он продолжал стоять, расставив ноги, чтобы удержать равновесие.
Но мыслями он все еще был в прошлом — белом от солнца, красном от крови.
«Приезжай… Женщина, которую тебе предназначили звезды, в опасности…»
Так связывались нити, чтобы вновь их соединить…
Но когда он прибыл в Мекнес, Осман Ферраджи был мертв, его заколол кинжалом раб-христианин. В садах запах роз смешивался с запахом трупов.
В «меллахе», еврейском квартале города, все евреи от грудных детей до столетних старцев были вырезаны кривыми саблями черной стражи султана. Ходили слухи о побеге семи рабов-христиан и — самое неслыханное — одной из женщин гарема.
— Ах, мой друг, какая женщина! — рассказывал ему Исмаил, выпучив глаза в избытке почти мистического восхищения. — Она даже попыталась перерезать мне горло. Посмотри…
Он показал след от пореза, краснеющий на его бронзовой коже.
— И притом моим собственным кинжалом! Вот это искусство! Увы, моя грубая и простая натура, как видно, пришлась ей не по вкусу. Она стойко выдержала пытки. Я ее помиловал, потому что она была все же слишком красива, чтобы предавать ее казни, а также потому, что мой великий евнух настоятельно советовал мне пощадить ее. Какую отраву удалось ей влить ему в жилы, ему, неподкупному? И теперь он, такой сильный и мудрый, мертв — и все из-за его слабости к ней. А ей удалось бежать. Поверь, друг мой, это был демон в женском обличье!
Жоффрею де Пейраку не было надобности спрашивать ее имя — он угадал его сразу. Он был потрясен, подавлен — и все-таки не мог не повторить вслед за восхищенным и ошеломленным Исмаилом:
— Да, мой друг, какая женщина!
Он объяснял Мулею Исмаилу, что во Франции эта женщина была его женой, и он, узнав, что она у султана Марокко, приехал в Мекнес, чтобы выкупить ее. Мулей Исмаил возблагодарил Аллаха за то, что неистовый нрав пленницы спас его, повелителя правоверных от нанесения непоправимого оскорбления его лучшему другу! Тем более, что благочестивому мусульманину не дозволено обладать женщиной, у которой есть муж. Он отдаст ее своему другу, не требуя никакого выкупа. Ибо так велит Коран.
Султан твердо надеялся, что ее поймают вместе с остальными беглецами. Его эмиссары, посланные в погоню по разным следам, получили приказ: рабов-мужчин казнить, а женщину доставить в Мекнес живой.
Наконец пришло известие, что беглецы пойманы, а потом прибыли и отрубленные головы, покрытые запекшейся кровью. Мулей Исмаил сразу заметил, что среди них нет головы Колена Патюреля.
— А где женщина? — спросил он.
Солдаты повторили то, что сказали перед смертью беглецы-христиане. Когда их схватили, женщины среди них уже не было. Француженка давно умерла от укуса змеи. Ее похоронили в пустыне.
Мулей Исмаил разодрал на себе одежды. К его ярости примешивалось сожаление, что теперь он уже не сможет сделать широкий красивый жест, дабы почтить друга, которого глубоко уважает. Интуитивно он почувствовал, какое горе скрывается за внешней невозмутимостью его покрытого шрамами лица.
— Хочешь, я еще кого-нибудь убью? — допытывался он у Жоффрея де Пейрака.
— Эти безмозглые стражи не сумели поймать ее прежде, чем она умерла.., дали ей ускользнуть. Один твой знак — и я зарублю их всех!
Граф отклонил это кровавое предложение, продиктованное искренним благорасположением султана. Его горло сдавило от глубочайшего отвращения.
В этих роскошных покоях, где, казалось, все еще не выветрились запахи дыма пожаров и кровавой резни, незримо бродил дух великого евнуха, и Жоффрею де Пейраку чудилось, что он слышит его мелодичный голос: «Мы чтим Бога Единого и кровь, пролитую во имя Его… Ты — другой и всегда будешь одинок».
Ему вдруг стала ясна полная бессмысленность всех его планов, помыслов и даже страстей. Как же они были нелепы… Ведь его голос никогда не будет услышан этими двумя ополчившимися друг на друга мирами; ибо в сущности и христиане, и мусульмане поклоняются единому абсолютному принципу, который гласит, что человек есть ничто, а Бог — все.
Хорошо, он уйдет. Он покинет Средиземное море — и не потому, что обещал это Меццо-Морте, а потому, что понял: он как был, так и остался чужим среди тех, кто многие годы помогал ему заново строить его разрушенную жизнь. Он вернется в Палермо за Кантором, а потом они вместе поплывут на Запад, к новым материкам. Бросив свое огромное состояние (ибо на Востоке он снова стал сказочно богат), он оставит позади две загнивающие цивилизации, которые ожесточенно воюют между собой в Средиземном море, этом бурлящем ведьмином котле. И той, и другой движет религиозный фанатизм, и в конце концов он сделал их похожими друг на друга по зверствам и нетерпимости, Он устал от этой борьбы, бесплодность которой была ему очевидна.
Он устоял перед искушением броситься через пустыню, чтобы разыскать там убогую могилу. Еще одно безрассудство, оно не принесет ему ничего, кроме отчаяния. Да и какой смысл в этих поисках? Удостовериться, что она в самом деле мертва? Какое же доказательство он получит? Следы в пыли? Зачем? Чтобы найти под ними другую пыль, прах той, в которой, будь она жива, была бы вся его жизнь… О, тщета надежд человеческих…
Рабы, бежавшие вместе с нею, были мертвы. И он чувствовал, что она тоже исчезла, растворилась под этим огромным, беспощадным солнцем, которое подавляет мысль и рождает обманчивые миражи. Его стремление найти ее было тщетно, ибо едва он приближался, она превращалась в неосязаемое марево, в зыбкий, рассеивающийся сон.
Судьба, которая их разлучила, отказывается соединить их с таким непоколебимым упорством, что в этом должен быть заключен какой-то скрытый смысл. Но какой? Что ж, придется признать, что при всей его силе у него все же недостаточно мужества и смирения, чтобы попытаться проникнуть в эту тайну, которую ему откроет только будущее.., если откроет. Годы, проведенные им на Востоке и в цедрах Африки, сделали из него если не фаталиста, то во всяком случае человека, сознающего, что он слаб по сравнению с судьбой.., и что его судьба ему неведома. Нет, реального у него осталось в жизни только одно — его сын.
Встретившись с сыном в Палермо, он возблагодарил небо за то, что оно оставило ему хотя бы это дитя, чье присутствие на время уводило его от душевных терзаний, превозмочь которые ему на этот раз было нелегко.
Когда, пройдя через Гибралтарский пролив, он вышел из Средиземного моря в океан и взял курс на Америку, у него только и оставалось, что корабль «Морской орел» и матросы, по крайней мере, те из них, которые пожелали разделить с ним его новую судьбу.
Скопище человеческих отбросов, как с презрением сказали бы все эти богатые ларошельские буржуа… Что ж, так оно и есть… Но он хорошо понимал этих людей, несмотря на всю их разноликость. Он знал, какие драмы выбросили их из общества и заставили скитаться по миру, как вынужден был скитаться он сам. Оставил он при себе лишь тех, кто ни за что не желал с ним расставаться, кто готов был лечь у его ног и не вставать, только бы снова не оказаться с тощим узелком на берегу, среди враждебно настроенных людей. Потому что эти моряки не знали, куда им идти. Они боялись. Боялись мусульманского рабства, боялись каторги на христианских галерах, боялись, что попадут к другому капитану, жестокому и жадному до наживы, что их обворуют и, наконец, боялись наделать глупостей, за которые потом пришлось бы дорого платить.
Жоффрей де Пейрак с уважением относился к этим сломленным судьбою людям, к их сумрачным душам и скорбным сердцам, скрываемым под нарочито грубыми повадками. Он был с ними строг, но никогда их не обманывал и умел пробудить в них интерес к заданиям, которые им давал, и к целям каждого его плавания.
Покидая Средиземное море, он откровенно сказал своим матросам, что отныне у них больше нет всемогущего господина, который всегда сможет их защитить. Потому что теперь ему придется все начинать сначала. Они были согласны рискнуть. Впрочем, очень скоро он смог сполна вознаградить их преданность.
Он взял с собой в Новый Свет целый отряд ныряльщиков, мальтийцев и греков, и, снабдив их усовершенствованным снаряжением, начал плавать по Карибскому морю, поднимая со дна сокровища испанских галионов, потопленных флибустьерами, которые свирепствовали здесь уже более ста лет. Эта затея, о которой мало кто знал, и осуществить которую мог он один, принесла ему в скором времени немалое богатство. Он заключил соглашения с сильнейшими предводителями пиратов, обосновавшихся на острове Тортуга. Испанцы и англичане, такие как капитан Фиппс, на чьи суда он никогда не нападал и которым даже подарил кое-какие из наиболее красивых вещиц, поднятых со дна моря, также жили с ним в мире и нисколько ему не досаждали.
Итак, он нашел новый способ зарабатывать себе на жизнь: разыскивать под зарослями морских водорослей шедевры искусства ацтеков или инков. Вдобавок это занятие удовлетворяло его чувство прекрасного и давало утоление его страсти к поиску и исследованию.
Постепенно он научился подавлять неотступную мысль, которая долгое время терзала его, пронзая душу невыносимой болью: Анжелика умерла… И он уже никогда ее не увидит…
Он больше не сердился на нее за то, что она жила безумно, безрассудно. Ее смерть стала достойным завершением ее удивительной жизни, больше похожей на легенду. Она отважилась на подвиг, на который до нее не отваживалась ни одна пленная христианка. Он не мог забыть, что она отказала Мулею Исмаилу и с твердостью выдержала жестокое наказание. О, безумная! Ведь от женщин никто не требует героизма, говорил он себе в отчаянии. Ах, если бы только она осталась живой, если б он мог обнять ее, почувствовать тепло ее тела, взглянуть в ее глаза, как тогда, в Кандии — он забыл бы обо всех ее изменах, он бы все простил! Только бы увидеть ее живой, дотронуться до ее нежной, гладкой кожи, обладать ею в сладостном сегодня, которому нет дела ни до прошлого, ни до будущего, — и не видеть, не видеть больше, как ее прекрасное тело высыхает на песке, бьется в предсмертной муке, как сереют ее губы — и никто не поможет, и Бог не спасет…
— Родная моя, как я тебя любил…
Буря выла все громче, сотрясая стекла в оконных рамах. Но Жоффрей де Пейрак не прислушивался к ней. Опершись о переборку, чтобы удержать равновесие на ходящей ходуном палубе, он продолжал слушать голос из минувшего, которым вновь заговорило его сердце.
«Родная моя, я тебя любил, я тебя оплакивал… И вот я нашел тебя среди живых — и не раскрыл тебе свои объятия».
Так уж устроен человек. Он страдает, потом исцеляется. И, исцелившись, забывает ту мудрость, которую открыло ему его горе. Жизнь снова бьет в нем ключом — и он спешит вернуться к прежним заблуждениям и мелочным страхам и вновь отдаться во власть разрушительной злобы. Вместо того, чтобы раскрыть ей объятия, он начал думать о ребенке, которого ей дал другой, о короле, о потерянных годах, о запечатленных на ее губах чужих поцелуях… Он злился на нее за то, что она стала для него незнакомкой. И однако именно эту незнакомку он сегодня любил.
Все те вопросы, которые мужчина задает себе, готовясь в первый раз сделать своей пленившую его желанную женщину, все их он с волнением задавал себе сейчас.
«Как ответят мне ее губы, когда я их поцелую? Как она поведет себя, когда я попытаюсь ее обнять? Тайна ее плоти так же неведома мне, как и ее мысли… Какая ты теперь? Что они сделали с тобой, с твоим прекрасным телом, которое ты теперь так ревниво скрываешь?»
Он грезил о том, как ее волосы упадут ей на плечи, как она будет, млея, прижиматься к его груди, о влажном блеске ее зеленых глаз, глядящих в его глаза…
Он сумеет ее покорить. «Ты моя, и я смогу сделать так, чтобы ты это поняла!»
Однако надо помнить, что задача будет не из легких. У зрелой женщины, закалившейся в таком огне, непросто будет найти уязвимое место.
И все же он этого добьется! Он разрушит ее защиту. И один за другим сорвет покровы со всех ее тайн точно так же, как снимет с нее одежды.
Ветер был такой, что ему пришлось напрячь всю силу, чтобы открыть дверь. Снаружи, в ревущем мраке штормовой ночи, под хлесткими брызгами, он на мгновение остановился, ухватившись за перила балкона, которые уже скрипели и стонали, точно старое дерево, готовое вот-вот переломиться.
«Что же ты за человек, граф де Пейрак, если уступаешь свою жену другому, и притом даже без борьбы? Нет черт возьми! Сейчас укрощу эту проклятую бурю и тогда.., тогда мы изменим тактику, госпожа де Пейрак!»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МЯТЕЖ

Глава 1

Грохот выстрела живо напомнил Анжелике сцены из прошлого: нападение королевской полиции и драгунов. В глазах у нее потемнело.
С ужасом она смотрела, как соскочивший с постели Жоффрей де Пейрак натягивает ботфорты, надевает камзол из черной кожи.
— Вставайте скорее, — поторопил он ее.
— Что происходит? — спросила Анжелика.
Она подумала, что их атаковал пиратский корабль. Взяв себя в руки, она схватила брошенную ей мужем одежду и принялась без обычной тщательности облачаться в нее. Только она застегнула спереди платье, как стеклянная дверь каюты содрогнулась от глухого удара.
— Откройте! — прозвучал хриплый голос.
Едва граф отодвинул защелку, как чье-то грузное тело повалилось на него и тут же рухнуло на ковер. На спине упавшего сразу расплылось большое темное пятно. Рескатор повернул его лицом вверх.
— Язон!..
Капитан открыл глаза и прошептал:
— Пассажиры.., напали на меня.., в тумане.., захватили верхнюю палубу…
Тяжелые клубы густого белого тумана проникали даже в каюту. Анжелика увидела в двери знакомый силуэт. На пороге стоял Габриэль Берн с дымящимся пистолетом в руке. Реакция Рескатора была мгновенной.
«Нет!» — хотела крикнуть Анжелика, но не успела: какая-то сила бросила ее вперед и она повисла на руке мужа. Пуля Жоффрея де Пейрака впилась в позолоченную обшивку над дверью.
— Дура! — пробормотал Рескатор сквозь сжатые зубы, но не оттолкнул ее. Он знал, что перезарядить пистолет ему уже не удастся. Теперь Анжелика прикрывала его своим телом, как щитом.
Уступив в проворстве своему противнику и не выстрелив, мэтр Берн колебался, лицо его конвульсивно подергивалось: теперь покончить с ненавистным ему человеком он мог, только ранив, а то и убив Анжелику.
В каюту вошли Маниго, Каррер, Мерсело и несколько их сообщников из числа матросов-испанцев.
— Так вот, граф, — с усмешкой сказал судовладелец, — теперь наш ход. Признайтесь, вы не ожидали такого подвоха от презренных эмигрантов, превращенных в живой товар алчного авантюриста? «Смотрите, бодрствуйте и молитесь, ибо не знаете, когда наступит это время», сказано в священном Писании. Но вы позволили Далиле усыпить вашу бдительность, и мы воспользовались этой возможностью, которую ждали уже давно. Соизвольте сдать оружие, граф.
Отстранив Анжелику, застывшую между ними, как каменное изваяние, Рескатор протянул Маниго свой пистолет, который тот заткнул себе за пояс. Ларошельцы и их сообщники захватили много оружия и получили явное превосходство. Хозяину «Голдсборо» было ясно, что любая попытка к сопротивлению будет стоить ему жизни. С подчеркнутым спокойствием он оправил жабо и кружевные манжеты рубашки.
Протестанты презрительно разглядывали роскошную каюту закоренелого грешника, его восточное ложе в красноречивом беспорядке. Но Анжелике было не до их суждений по поводу ее нравственности. Случившееся превзошло самые худшие опасения. У нее на глазах граф де Пейрак и мэтр Берн чуть не застрелили друг друга. Но особенно ее ошеломило вероломство гугенотов.
— Что вы наделали, друзья мои? — тихо сказала она.
Протестанты были готовы противостоять возмущению Анжелики и ее гневным укорам, но сейчас, ощущая на себе ее взгляд, они на мгновение усомнились в правоте своей затеи, почувствовали, что они что-то недопонимают.
В стоявшей перед ними паре, в этом мужчине со странным незнакомым лицом, которое они впервые увидели без маски, и в этой женщине, как бы тоже незнакомой в ее новом наряде, они улавливали какой-то нерушимый союз, нечто совсем иное, нежели та плотская связь, за которую их осуждали.
С открытыми плечами в обрамлении венецианских кружев, на которые лунной россыпью падали ее пышные волосы, Анжелика переставала быть для них просто другом и становилась знатной дамой, которую Габриэль Берн инстинктивно угадал под обличьем служанки. Она стояла перед Рескатором, как перед своим повелителем. Исполненные гордости и презрения, они были людьми другой породы… Протестантам внезапно почудилось, что они стали жертвами заблуждения, за которое могут жестоко поплатиться. Краткая речь, заготовленная Маниго, вдруг вылетела у него из памяти. Он заранее предвкушал свое торжество над загадочным и высокомерным Рескатором, но теперь все его ликование сникло. Тем не менее Маниго первым пришел в себя.
— Мы защищаемся, — твердо сказал он. — Мы считаем своим долгом, граф, принять все меры к тому, чтобы избежать тяжелой участи, которую вы нам уготовали. Госпожа Анжелика невольно помогла нам, усыпив вашу бдительность.
— Не надо иронизировать, господин Маниго, — строго сказала Анжелика. — Ваш поступок основан на крайне поверхностных суждениях, и вы еще пожалеете о нем, узнав истину. Пока вы не восприимчивы к ее голосу, но я надеюсь, что здравый смысл скоро вернется к вам и вы поймете всю неразумность ваших действий.
Воздействовать на этих ожесточившихся людей можно было только спокойствием и самообладанием. Анжелика ощущала их готовность пойти на убийство ради укрепления своего шаткого преимущества. Один жест, одно слово
— и может произойти непоправимое.
Продолжая загораживать собою Жоффрея де Пейрака, она была уверена, что мятежники не осмелятся выстрелить в нее, свою спасительницу…
Они и впрямь колебались.
— Отодвиньтесь в сторону, госпожа Анжелика, — произнес наконец судовладелец. — Вы должны понимать, что сопротивление бесполезно. Отныне на борту распоряжаюсь я, а не тот, кого вы с необъяснимым упорством защищаете от своих друзей, как вы сами еще недавно называли нас.
— Что вы собираетесь с ним делать?
— Взять его под стражу.
— Но вы не вправе убивать его без суда, не доказав его виновности. Это было бы самой низкой подлостью! Бог покарает вас!
— У нас нет намерения убивать его, — с трудом выдавил из себя Маниго.
Увы, ей было ясно, что их главная цель — расправиться с ним, что без ее вмешательства он бы лежал сейчас рядом с Язоном. На лице Анжелики выступил холодный пот.
Несколько минут прошло в тягостном ожидании… Подавив страх, Анжелика повернулась к мужу. Ей не терпелось выяснить, какова его реакция на унизительную и опасную ситуацию, в которой он оказался. И вдруг она с содроганием обнаружила, что на губах благородного авантюриста играет все та же загадочная улыбка, с какой он всегда встречал свору недругов, пытающихся его уничтожить.
В этом удивительном человеке есть что-то такое, отчего другие всегда будут стремиться его погубить. Напрасны ее старания защитить его, всегда следовать за ним. Он не нуждался ни в ком, он безразличен и к смерти, и даже к ней самой, обретенной столь недавно.
— Разве вы не видите, что они захватили ваш корабль? — возмущенно спросила Анжелика.
— А это еще надо доказать, — произнес он с насмешкой.
— Да будет вам известно, господин граф, — вмешался Маниго, — что большая часть вашего экипажа сидит в трюме и не может выручить вас. Мои люди охраняют с оружием все люки. Каждый, кто попытается высунуть нос, будет застрелен без всякой жалости. Что же касается ваших вахтенных, то большинство из них уже давно перешли на нашу сторону в надежде избавиться от тирании своего алчного хозяина.
— От души благодарю вас, — сказал Рескатор.
Он перевел взгляд на матросов-испанцев, которые, как волки, рыскали по каюте, ошалев от ее богатства, и начинали потихоньку прикарманивать золотые безделушки.
— А ведь Язон предупреждал меня, — сказал Рескатор. — Мы очень неразборчиво провели последнюю вербовку. Правильно говорят, что ошибки обходятся дороже, чем преступления…
Он посмотрел на тело Язона и темные пятна крови на ярком ворсе ковра. Лицо Рескатора посуровело, веки чуть опустились, прикрыв сверкающие черные глаза.
— Вы убили моего помощника. Он был мне другом целых десять лет…
— Мы убили только тех, кто оказал сопротивление. Я уже сказал вам, что таких немного. Все остальные перешли на нашу сторону.
— Надеюсь, у вас не будет излишних трудностей с блистательными новобранцами, которых мы подобрали из подонков Кадикса и Лиссабона, — усмехнулся Жоффрей де Пейрак и властно крикнул одному из бунтовщиков:
— Мануэло!
Тот мгновенно вскочил, и Рескатор что-то скомандовал ему по-испански. Испуганный матрос поспешил подать ему плащ.
Набросив его, граф с решительным видом направился к двери. Протестанты немедленно окружили его. Теперь им было ясно, что вопреки всему авторитет Жоффрея де Пейрака среди членов экипажа нисколько не пострадал.
Маниго приставил ему к спине свой пистолет.
— Не пугайте нас, сударь. Мы еще не решили, как поступить с вами, но вы в наших руках. Надеяться на побег бесполезно.
— Я не настолько наивен, чтобы не понимать этого. Мне надо только оценить обстановку своими глазами.
Под дулами пистолетов и мушкетов он поднялся на мостик и облокотился на резные поручни, частично поврежденные во время бури.
Взору Жоффрея де Пейрака открылась ужасающая картина погрома, учиненного на корабле. Свисали лохмотья разорванных парусов. Упавшие реи, опутанные такелажем обломки фок-мачты придавали славному «Голдсборо» облик развалины, непоправимо изуродованной штормом.
Ущерб от бури усугублялся последствиями недолгой, яростной схватки. Матросы без церемоний бросали за борт трупы убитых, которыми была усеяна палуба.
— Теперь вижу, — холодно проговорил Рескатор.
Он поднял голову. Между двух уцелевших мачт уже орудовала новая, малочисленная, но активная команда, стараясь закрепить и починить паруса, распутать и заменить такелаж. Несколько юношей-протестантов осваивали работу марсовых. Дело шло медленно, но утихомирившееся море, ставшее ласковым, как кошечка, полностью благоприятствовало обучению новичков.
На палубе граф увидел Ле Галля с капитанским рупором в руках. Это он в утреннем тумане подкрался к Язону, нанес ему смертельную рану. Лоцман-бретонец был наиболее опытным мореходом. Маниго доверил ему управление кораблем, а у штурвала поставил Бреажа.
В целом все ларошельцы были более или менее причастны к морю и не чувствовали себя не в своей тарелке даже на таком большом корабле, как «Голдсборо». С помощью двадцати присоединившихся к ним испанцев они вполне могли справиться со знакомым делом при условии, что никто не будет лодырничать и что…
Повернувшись к пассажирам, Рескатор с улыбкой сказал:
— Прекрасная работа, господа. Признаю, что все сделано весьма лихо. Для осуществления ваших пиратских планов вы воспользовались тем, что, кроме вахтенных, все мои люди, изнуренные ночной борьбой за спасение корабля и ваших жизней, пошли отдохнуть.
От такого оскорбления красное лицо Маниго стало багровым.
— Пиратских?! По-моему, вы перепутали нашу роль со своей.
— А как прикажете называть захват чужого имущества, в данном случае моего корабля?
— Корабля, отобранного у других! Ведь вы живете разбоем…
— Как вы категоричны в суждениях, господа религиозные фанатики. Плывите в Бостон, и там вы узнаете, что «Голдсборо» построен по моему проекту и оплачен звонкими экю.
— Готов держать пари, что у этих экю сомнительный источник.
— А кто посмеет похвастать безупречным происхождением золота в своем кошельке? Вот вы, например, господин Маниго. Разве состояние, которое вы унаследовали от ваших благочестивых предков — ларошельских корсаров или купцов, не омыто слезами и кровью тысяч черных рабов, которых вы покупали и продолжаете покупать на берегах Гвинеи, а затем перепродаете в Америке?
Непринужденно опершись о поручни, он рассуждал с улыбкой на лице, словно вел светскую беседу, а не стоял под прицелом мушкетов.
— Причем здесь это? — недоуменно спросил Маниго. — Не я же выдумал рабство. На рабов в Америке спрос, вот я и поставляю их.
Рескатор разразился таким резким и оскорбительным смехом, что Анжелика прижала к ушам ладони. Боясь, что Маниго ответит на провокацию выстрелом из пистолета, она была готова броситься между ними, но ничего не произошло. Протестанты стояли, как загипнотизированные. Анжелика почти физически ощущала силу, исходившую от этого человека, ту невидимую власть, которая заставила бунтовщиков забыть о том, где они находятся и зачем сюда пришли.
— О, непоколебимая совесть праведников, — продолжил граф, перестав смеяться. — Тот, кто убежден в своей исключительности, вряд ли усомнится в обоснованности своих действий. Но оставим это, — он махнул рукой с беспечностью истинного вельможи. — Только чистая совесть — залог праведных дел. Если у вас нет грабительских планов, чем можете вы оправдать свое намерение лишить меня не только собственности, но и жизни?
— Тем, что вы и не помышляете доставить нас к цели нашего путешествия — в Санто-Доминго.
Рескатор не ответил. Его горящие черные глаза не отрывались от лица судовладельца. Победа будет за тем, кто первый заставит противника опустить глаза.
— Значит, вы не отрицаете, — торжествующе продолжал Маниго. — По счастью, мы своевременно разгадали ваши замыслы. Вы собирались продать нас.
— Ну, коль скоро работорговля есть честный и хороший способ заработать деньги… Но вы ошибаетесь. У меня и в мыслях не было вас продавать. Это меня не интересует. Не знаю, чем владеете вы на Санто-Доминго, но то, чем владею я, превосходит все богатства этого маленького острова. И, разумеется, меня прельстила отнюдь не выручка за протестантские шкуры. Вы и ваши семьи стали для меня такой обузой, что я готов заплатить любую цену, лишь бы избавиться от всех вас. Вы завышаете свою реальную рыночную стоимость, господин Маниго, несмотря на весь ваш опыт продавца живого товара…
— Довольно! — с яростью вскричал Маниго. — Мы проявляем излишнюю доброту, слушая ваши разглагольствования. Но дерзость вас не спасет. Мы защищаем свои жизни, которыми вы до сих пор распоряжались. И за то зло, которое вы нам причинили…
— Какое зло?
Стоя со скрещенными на груди руками, граф де Пейрак смерил каждого из присутствующих таким суровым и пронзительным взглядом, что все онемели.
— Разве зло, которое я вам причинил, больше того, которое несли вам королевские драгуны, преследовавшие вас с саблями наголо? У вас слишком короткая, а вернее, неблагодарная память, господа.
Снова засмеявшись, он продолжил:
— О, не смотрите на меня так, словно мне невдомек, что вы сейчас переживаете. Я все прекрасно понимаю! Да, я действительно причинил вам зло. Только вот состоит оно в том, что я столкнул вас с людьми, не похожими на вас. Носители зла вдруг стали делать вам добро.
Люди всегда боятся того, чего не могут понять. Как и почему мои мавры, эти развратники и нечестивцы, враги Христа, и другие мои люди, средиземноморские бродяги и богохульники, как это они добровольно делились с вами галетами, отдавали вашим детям свежие фрукты и овощи, предназначенные членам экипажа для предупреждения цинги? А те двое раненых в трюме, которые пострадали под Ла-Рошелью? Вы так и не решились осчастливить их своей дружбой, считая их «скверными». Вы лишь позволили им стать вашими сообщниками, подобно тому, как вы снисходили до общения с арабскими работорговцами, которые перепродавали вам негров, насильственно захваченных в самом сердце Африки, в местах, где, в отличие от вас, мне довелось побывать. Впрочем, речь сейчас о другом.
— Прекратите попрекать меня этими рабами! — взорвался Маниго. — Право слово, вы вроде как считаете меня соучастником какого-то преступления. А потом, разве это не благо для самих язычников, когда им помогают расстаться с их идолами и пороками и открывают возможность познать истинного Бога и радость честного труда?
Этот довод застал Жоффрея де Пейрака врасплох. Взявшись рукой за подбородок, он некоторое время размышлял, покачивая головой.
— Я признаю, что ваша точка зрения имеет право на существование, хотя, на мой взгляд, она основана на богословской софистике. Лично мне она внушает отвращение. Может быть потому, что мне самому пришлось носить кандалы.
Он отвернул кружевные манжеты и показал загорелые запястья, изрезанные глубокими шрамами.
Не было ли это ошибкой с его стороны? Протестанты, слушавшие его в некотором замешательстве, пришли в себя, и лица их вновь обрели осуждающее выражение.
— Да, — продолжал Рескатор, словно смакуя эффект своего признания. — И я, и почти все члены моей команды были закованы в кандалы. Вот почему мы не любим работорговцев.
— Каторжник! — бросил Маниго. — И вы еще хотели, чтобы мы верили вам и вашим соратникам по галере?
— Разве плавание на королевских галерах так ух позорно в наш век? Вместе со мной в Марселе отбывали каторгу люди, единственным преступлением которых была приверженность к кальвинизму.
— Это совсем другое дело. Они страдали за веру.
— А по какому праву вы судите меня, ничего не зная про вынесенный мне несправедливый приговор?!
Мерсело язвительно засмеялся.
— Вы скоро заставите нас поверить, что марсельская тюрьма и королевские галеры заполнены не убийцами, бандитами и разбойниками с большой дороги, что совершенно естественно, а ни в чем не повинными людьми.
— Кто знает? Может быть, это вполне соответствовало бы нормам приходящего в упадок Старого Света. Увы, «есть зло, которое я видел под солнцем, — это как бы погрешность, происходящая от властелина: невежество поставляется на большой высоте, а богатые сидят низко. Видел я рабов на конях, и князей, ходящих, подобно рабам, пешком». Это ведь строки из священного Писания, господа.
Жестом пророка он театрально воздел вверх свой перст, и тут Анжелика все поняла.
Рескатор разыгрывал комедию. Ведя этот более чем странный диалог, он отнюдь не стремился объясниться со своими противниками или же склонить их на свою сторону в иллюзорной надежде привести их к признанию заблуждений. Анжелика понимала, что это было бы бесполезно, и с некоторой досадой следила за этим словесным турниром, казавшимся ей совершенно неуместным в такой момент. Зная, как протестанты любят схоластические дебаты, он под благоприятным предлогом втянул их в спор о совести. Все его сложные аргументы и странные вопросы просто отвлекали их внимание.
«Он пытается выиграть время, — сказала она себе, — но на что он надеется, чего ждет? Все преданные ему люди заперты в трюме, любой, кто попытается выбраться, будет безжалостно убит».
Выстрел мушкета, раздавшийся на палубе, подтвердил ее предположение.
Неужели у Берна, терзаемого страстью к Анжелике, так обострилась интуиция, что он угадал ее мысли?
— Друзья! — закричал он. — Будьте начеку! Этот демон в человеческом облике хочет усыпить нашу бдительность. В надежде на помощь своих приспешников он старается пустой болтовней оттянуть наш приговор.
Ларошельцы со всех сторон обступили Рескатора, но никто не решался поднять руку, чтобы связать его.
— Не пытайтесь больше обманывать нас, — пригрозил Маниго. — Надеяться вам просто не на что. Наши люди, которые были включены вами в состав команды, передали нам подробный план корабля, а мэтр Берн, когда его, как вы помните, заковали в кандалы, смог сам установить, что воздух в его камеру поступал через якорный клюз, который соединен со снарядным погребом. Теперь мы контролируем доступ туда и сможем сражаться даже в трюмах, так как в наших руках находятся почти все боеприпасы.
Рескатор невозмутимо произнес:
— С чем вас и поздравляю!
Барский тон и почти неприкрытая ирония его реплики возмутили и встревожили протестантов.
— Я признаю, что в настоящий момент сила в ваших руках: Но подчеркиваю: «в настоящий момент», поскольку у меня под ногами, в трюме, сейчас находятся пятьдесят верных мне людей. Да, вам удалось захватить их врасплох, но не думайте, что они будут безропотно ждать, пока вы соизволите выпустить их из клетки.
— Когда они узнают, что им некому больше служить и некого бояться, — угрожающе произнес Габриэль Берн, — я уверен, что большинство присоединится к нам. Ну, а те, кто навечно сохранит вам верность.., тем хуже для них!
Анжелика могла возненавидеть его только за одну эту фразу.
Габриэль Берн желал смерти Жоффрея де Пейрака, но того, видимо, это ничуть не волновало.
— К тому же, господа, не забывайте, что отсюда до Антильских островов не менее двух недель трудного пути.
Раздраженный таким назидательным тоном противника, Маниго помимо своей воли пустился в объяснения:
— Мы не настолько опрометчивы, чтобы плыть туда без захода в тот или иной порт. Мы направимся к побережью и через два дня будем в Сако или Бостоне.
— Если только позволит Флоридское течение.
— Флоридское течение?
В этот момент Анжелика посмотрела в сторону полубака и перестала следить за разговором. Там происходило нечто странное. Сначало ей показалось, что сгустился туман. Теперь же сомнения исчезли: это был дым, такой густой, что стали неразличимы даже разрушения на палубе. И тут Анжелика закричала, указывая рукой в сторону твиндека, где находились женщины и дети: через дверь и из-под настила просачивался белый дым. Значит, огонь загорелся где-то внутри.
— Пожар! Пожар!
Все сразу же посмотрели в том направлении, куда она показывала.
— Огонь между палубами, — определил Рескатор. — Разве вы не увели оттуда женщин и детей?
— Нет, — сказал Маниго, — мы им приказали спокойно оставаться на месте до конца операции. Но почему они не выходят, если там пожар?
И он закричал во всю мочь:
— Выходите! Пожар!.. Выходите!
— А вдруг они уже задохнулись! — вскричал Берн и бросился вперед вместе с Мерсело.
Пожар отвлек внимание от пленника. Тот вдруг прыгнул легко и бесшумно, как тигр. Раздался хриплый стон. Матрос-испанец, охранявший дверь в каюту, рухнул наземь. Горло его проткнул кинжал, молниеносно выдернутый Рескатором из ботфорта.
Обернувшись, гугеноты увидели распростертое тело. Теперь, когда Рескатор завладел оружием и заперся в каюте, взять его было непросто.
Маниго сжал кулаки, понимая, что его провели.
— Будь он проклят! Но ничего, он свое получит. Вы останетесь здесь, — приказал он двум вооруженным матросам, подбежавшим к каюте. Займемся им, когда потушим пожар, ему от нас не ускользнуть. Следите за каютой и живым не выпускайте.
Анжелика не услышала последних слов. Все ее мысли были об Онорине, которой угрожал огонь, и она уже бежала к ней на помощь.
Здесь ничего не было видно даже в двух шагах. Задыхаясь от дыма, Берн и Мерсело пытались выломать дверь, закрытую на засов изнутри.
С помощью топора им это наконец удалось.
Шатаясь, прижимая руки к глазам, начали выходить люди, раздавался плач, крики, кашель, чихание. Анжелика двигалась вслепую. В густом дыму барахтались невидимые существа, чьи-то руки хватались за нее. Она подняла нескольких упавших детей и вынесла их на палубу. Машинально она отметила про себя, что не ощущает никакого угара. Пощипывало глаза, першило в горле, но серьезного недомогания не было. Вокруг слышались сдавленные голоса.
— Сара? Женни? Где вы?
— Это ты?
— Вам плохо?
— Нет, но мы не могли открыть ни дверь, ни люки.
— У меня болит горло.
— Берн, Каррер, Дарри, за мной! Надо найти очаг пожара.
— Но ведь никакого пожара нет…
Неожиданно Анжелика вспомнила ночной пожар на Кандии, шебеку Рескатора в облаке желтоватого дыма и крик Савари:
— Что там за облако на воде? Что это?
Анжелика буквально ощупывала палубу, продолжая искать Онорину. Правда, ее опасения уменьшились. Ведь огня не было. Как только она не догадалась раньше, что все было подстроено ее супругом, Рескатором. Недаром научные эксперименты этого графа-ученого повсюду вызывали подозрения и страх.
— Откройте орудийные люки, — раздалась чья-то команда.
Приказ был немедленно выполнен, но несмотря на приток свежего воздуха, необычный дым рассеивался крайне медленно, как бы прилипая к предметам и стенам.
Наконец Анжелика отыскала пушку, рядом с которой во время плавания находились ее постель и гамак Онорины. Гамак был пуст. Продолжая поиски, она задела женщину, которая, закрыв руками лицо, пробиралась к открытому люку подышать воздухом. Это оказалась Абигель.
— Абигель, вы не знаете, где моя дочь?
Не успев ответить, та закашлялась, и Анжелика подвела ее к люку.
— Не бойтесь, по-моему, это не опасно, только неприятно. Вы не знаете, где моя девочка?
Чуть отдышавшись, девушка ответила, что и она пыталась искать Онорину.
— Я решила, что матрос-сицилиец, который за ней присматривал, куда-то увел ее перед тем, как появился дым. Я видела, как он поднимался по трапу и что-то нес на руках, возможно, ее. Конечно, надо было проверить… Ради Бога, простите, но мы все так разволновались, заговорились, и я недоглядела. Надеюсь, ничего плохого не случилось. Мне казалось, что этот сицилиец очень предан ей.
Она снова закашлялась и вытерла покрасневшие, слезящиеся глаза. Густой дым постепенно рассеивался, как летний утренний туман под лучами солнца. Все вокруг просветлело. Никаких следов огня, обгоревшего дерева…
— Я думала, вы утонули, госпожа Анжелика, погибли в этой страшной буре. С каким бесстрашием вы пошли за помощью этой ночью! Когда пришли плотники, мэтр Мерсело был уже почти без сознания. Нас заливали волны, но все помогали плотникам, и они не подкачали.
— А утром ваши их убили, — с горечью сказала Анжелика.
— Но что же случилось? — испуганно спросила Абигель. — Ночью мы так устали, что крепко заснули, а пробудившись, увидели всех наших мужчин при оружии. Мой отец с жаром доказывал Маниго, что их замысел безумен.
— Так вот, они захватили корабль, убили вахтенных на палубе, а тех, кто отдыхал в трюме, закрыли. Это ужасно!
— А монсеньор Рескатор?
Анжелика в отчаянии опустила руки. У нее уже не было сил думать об участи Жоффрея и Онорины, о том, как найти выход из этой катастрофической ситуации.
В стремительном вихре событий она почувствовала себя совсем беспомощной.
— Я не знаю, что делать, когда люди впадают в безумие, — сказала Анжелика, растерянно глядя на Абигель. — Совсем не знаю, как мне быть.
— Мне кажется, вам не следует тревожиться относительно вашей дочери, — успокаивала ее Абигель. — Ночью Рескатор давал какие-то распоряжения сицилийцу, чтобы тот о ней позаботился, как если бы Онорина была его собственной дочкой. Не из-за вас ли он так привязан к ней? Ведь Рескатор вас любит, не правда ли?
— Ах, сейчас самое подходящее время говорить о любви! — воскликнула Анжелика, обхватив лицо ладонями.
Но растерянность Анжелики длилась недолго.
— Вы говорите, он приходил ночью?
— Да… Мы буквально вцепились в него с криками «Спасите нас!», а он.., как бы объяснить?.. По-моему, он засмеялся; и сразу же страх исчез. Мы поняли, что и на этот раз не погибнем. Он сказал: «Сударыни, эта буря вас не съест, она совсем маленькая и у нее плохой аппетит», после чего наш испуг показался нам смешным. Он следил за работой плотников и давал им указания, а затем…
«А затем он пришел ко мне, — подумала Анжелика, — и заключил меня в свои объятия. Нет, я не поддамся отчаянию. Судьба вернула меня ему, и теперь я должна преодолеть любые трудности борьбы. Это последнее испытание!» — убеждал ее внутренний голос. — «Судьба против нашей любви, может быть потому, что она слишком прекрасна, слишком огромна и сильна. Но судьбу можно побороть, как говорил Осман Ферраджи».
Лицо ее приняло жесткое выражение. Решительно выпрямившись, Анжелика сказала Абигель:
— Нам надо торопиться.
Они быстро пошли к выходу, перешагивая через соломенные тюфяки и другие беспорядочно разбросанные вещи. Дым почти полностью рассеялся, оставался лишь едкий запах.
— Откуда появились эти клубы?
— Как будто сразу отовсюду. Вначале мне казалось, что я засыпаю или теряю сознание, — рассказывала Абигель. — Помню, что вдруг появился врач-араб с громадной бутылью из черного стекла. Она была такая тяжелая, что он нес ее, согнувшись. Тогда я подумала, что это сон, но, может быть, так оно и было на самом деле?
— И я видела.., и я, — раздались голоса…
Выйдя на палубу, женщины и дети оживились. Они были немного не в себе, но не казались больными. Многие из них действительно заметили внезапное появление арабского врача Абд-эль-Мешрата из пелены наползавшего на них тумана.
— Но как же он смог войти и, главное, выйти? Это какое-то колдовство!
При этом слове все в ужасе переглянулись. Затаенный страх, не покидавший их с самого начала плавания, получал реальное подтверждение.
Маниго потряс кулаком в сторону стеклянной двери на полубаке.
— Колдун! Пытаясь ускользнуть от наказания, он осмелился посягнуть на наших детей.
Возмущению Анжелики не было предела.
— Глупцы! — вскричала она. — Вот уже пятнадцать лет темные люди бросают ему в лицо все те же обвинения: «Чародей!», «Колдун!» и прочий вздор. Какой вам прок от вашей веры и наставлений ваших пасторов, если вы остаетесь столь же ограниченными, что и презираемые вами невежественные крестьяне-католики! «Доколе глупцы будут ненавидеть знание…» Без конца читая Библию, вы когда-нибудь задумывались над этими словами священной книги? Доколе люди будут ненавидеть тех, кто выше их, кто видит дальше других, кто бесстрашно познает окружающий мир?.. Какой смысл стремиться к новой земле, когда к подошвам ваших сапог прилипла вся грязь предрассудков, вся пыль Старого Света?..
Ее не пугала их враждебность. Страх был преодолен. Анжелика чувствовала, что только она может взять на себя роль посредницы в этой схватке.
— Неужели вы всерьез верите, господин Маниго, что было какое-то колдовство? Нет? Тогда зачем же вы пытаетесь с помощью лживого предлога будоражить простых, пугливых людей? Смотрите, пастор, — обратилась она к старому пастору, который все это время хранил молчание. — Куда исчез тот дух справедливости, коим ваша паства всегда гордилась в Ла-Рошели, когда все жили в достатке и уюте? Теперь их действиями управляют алчность, зависть и самая низкая злоба. Ведь вы пошли на этот бунт только из-за денег, господин Маниго. Вы боялись, что из-за расходов на переезд может не хватить средств для жизни на островах. И вдруг такой соблазн, возможность овладеть этим замечательным кораблем! Тогда вы находите удобное оправдание: мол, поживиться за счет людей, объявленных вне закона, дело вполне богоугодное.
— Я и сейчас так считаю. Кроме того, люди вне закона способны на все, и мне казались подозрительными их намерения. Я знаю, пастор, что вы не одобряете нас. Вы советовали нам терпеливо ждать. Но ждать чего? И как мы будем защищаться, когда нас высадят на пустынном побережье без всякого имущества и оружия? Я слышал много рассказов о несчастных людях, проданных капитанами кораблей хозяевам колонизируемых земель. Мы боремся именно за то, чтобы избежать их участи. К тому же мы боремся с отступником, безнравственным, ни во что не верящим человеком. Мне говорили, он был тайным советником константинопольского султана. Как и эти нечестивцы, он скрытен и жесток. Разве он только что не попытался погубить таким ужасным способом невинных женщин и детей?
— Он просто нашел средство отвлечь ваше внимание в момент, когда его жизнь оказалась под угрозой. Хитрость — вполне законное оружие.
— Несчастная! Выкурить, как каких-то крыс, наши семьи! Разве такая уловка не характеризует его как человека, способного на любую жестокость?
— Но, судя по физиономиям пострадавших, уловка оказалась вполне безобидной.
— Но как же он смог одним взглядом зажечь огонь? — спросил один из крестьян из местечка Сен-Морис. — Он разговаривал с нами там, на корме, и вдруг появился дым. Ну не колдовство ли это?
Маниго передернул плечами.
— Дурья голова, — проворчал он, — все достаточно просто — у него были сообщники, о которых мы не догадывались. Этот старый арабский врач, вроде бы прикованный болезнью к своей койке, а возможно, и сицилиец. Я думаю, что Рескатор нарочно оставил его дежурить на ночь, так как что-то подозревал. Он должен был вовремя предостеречь хозяина, но, к счастью, мы его опередили. Должно быть, и с доктором-арабом был заранее намечен план действий на тот случай, если возникнут трудности. Вы говорите, что этот трижды проклятый сын Магомета нес с собой бутыль из черного стекла?
— Да! Да!.. Мы видели ее! Но мы подумали, что это нам просто приснилось.
— Что за отрава там была?
— А я знаю, — вмешалась тетушка Анна, — нашатырный спирт. Он безвреден, но оказывает раздражающее воздействие и при испарении образует белый дым, который может вызвать панику из-за своего сходства с дымом пожара.
Она слабо кашлянула и вытерла глаза, покрасневшие от «безвредного нашатыря».
— Вы слышите, что она говорит? Слышите? — громко воскликнула Анжелика.
Однако бунтовщики не захотели прислушаться к тихому, но убедительному голосу тетушки. Ее объяснение не успокоило, а усилило их гнев. Ведь они считали себя хозяевами положения, а Рескатор вновь обманул их, прибегнув к дьявольской уловке. Они неосторожно дали себя вовлечь в бесплодную продолжительную дискуссию. Между тем, время работало на него, так как его сообщники получили возможность подготовить видимость пожара. Возникла паника, чем и воспользовался Рескатор, чтобы ускользнуть от них.
— Почему только мы не прикончили его? — негодовал Берн.
— Если вы тронете хоть один волос на его голове, — сжав зубы произнесла Анжелика, — если вы посмеете…
— И что тогда? — оборвал ее Маниго. — Власть в наших руках, мадам, и если вы явно перейдете на сторону противника, нам придется вас обезвредить.
— Посмейте только поднять на меня руку! — исступленно закричала молодая женщина. — Только посмейте! Тогда сами увидите…
На это они решиться не могли. Они пытались запугать ее угрозами. Им очень хотелось сломить ее и, главное, заставить замолчать, так как каждое ее слово жалило их, как стрела, но грубо обойтись с Анжеликой они не могли. Это было бы кощунством, хотя никто из них не смог бы объяснить почему.
Используя последние остатки своего влияния, Анжелика произнесла:
— Надо подняться наверх! Надо во что бы то ни стало переговорить с ним.
Они почти покорно последовали за ней. Проходя вдоль борта, все посмотрели на море. Поредевший туман отступил от корабля, сомкнувшись на некотором расстоянии от него в кольцо цвета серы. Море оставалось мягким и ласковым, и израненный «Голдсборо» плавно скользил по его поверхности. Можно было подумать, что стихия давала людям время уладить свои раздоры.
«Но если начнется новая заваруха, — подумал вдруг Маниго, — то как быть с людьми из трюма? Чтобы сразу же привлечь их на свою сторону, мы должны нейтрализовать Рескатора… Заставить их поверить, что он мертв. Иначе их не возьмешь. Пока они считают его живым, они будут ждать чуда… Пока считают его живым!..»

Глава 3

Они осознали это лишь несколько часов спустя. До Анжелики донеслись приближающиеся голоса ларошельцев.
— Поздравляю вас, Ле Галль, — сказал Маниго. — Вы тогда превосходно использовали единственный просвет в тумане. Но вы убеждены в правильности того, что говорите сейчас?
— Полностью убежден, сударь. Здесь не мог бы ошибиться и юнга, даже если бы вместо секстанта у него в руках был арбалет. Мы идем почти полдня курсом на запад при хорошем ветре, а оказались более чем на пятьдесят миль к северу! Я считаю, что все это из-за чертова течения, которое гонит нас, куда ему угодно, а мы не в состоянии его перебороть…
Маниго задумался, потирая нос. Они не смотрели друг на друга, но каждый вспомнил о парфянской стреле Рескатора: «Если только вы не наткнетесь на Флоридское течение…»
— Вы уверены, что во время ночной вахты, по неведению или злому умыслу, ваш рулевой не изменил курс корабля на север?
— Я сам стоял у руля, — раздраженно ответил Ле Галль, — а утром меня сменил Бреаж. Я уже говорил об этом вам и мэтру Берну.
Маниго откашлялся.
— Да, хочу сообщить вам, Ле Галль, мы обсуждали с мэтром Берном, обоими пасторами и другими членами нашего штаба вопрос о необходимости что-то предпринять в связи с нехваткой питьевой воды. Ситуация настолько серьезна, что мы хотим посоветоваться, выяснить мнение наших женщин насчет возможных решений.
Стоявшая в стороне Анжелика вдруг с радостью услышала, как мадам Маниго громогласно излагает ее собственные мысли:
— Наше мнение? Оно вас совершенно не интересовало, когда вы решили пустить в ход оружие и захватили корабль. Тогда вы попросили нас сидеть смирно при любых обстоятельствах. А вот теперь, когда фортуна отвернулась от вас, вы просите нас пораскинуть нашими слабыми мозгами. Знаю я вас, мужчин, вы только так и проворачиваете свои дела. Вы всегда поступаете только по-своему, но, к счастью, я не раз успевала вовремя исправить ваши глупости.
— Как же так, Сара! — с притворным изумлением запротестовал Маниго. — Разве не вы пытались неоднократно убедить меня в том, что Рескатор вовсе не собирается доставить нас к месту назначения? При этом вы ссылались на свою интуицию. Теперь же вы заявляете, что не одобряете захвата «Голдсборо».
— Именно так, — твердо сказала Сара Маниго, нисколько не смущаясь своей непоследовательности.
— Не означает ли это, что вы предпочли бы оказаться в роли девицы, проданной для развлечения квебекских колонистов? — прорычал судовладелец, смерив супругу уничтожающим взглядом.
— А почему бы и нет? Такая участь не хуже того, что ожидает нас из-за ваших дурацких экспромтов.
В спор раздраженно вмешался адвокат Каррер.
— Сейчас не время для супружеских сцен или сомнительных острот. Мы пришли к вам, женщины, чтобы принять решение всей общиной, в соответствии с той традицией, которая существует у нас с самого начала реформации. Что нам делать?
— Сначала надо починить разбитую дверь, — сказала мадам Каррер. — Мы оказались под сквозняком, и дети уже простужаются.
— Вот они, женщины, с их пустячными заботами. Эту дверь не будут чинить!
— закричал снова вышедший из себя Маниго. — Сколько раз ее уже ломали — два или три… Такова уж ее участь. Нечего больше с ней возиться, время не ждет. Нам остается всего два дня, чтобы высадиться на берег, иначе…
— На какой берег?
— Вот в этом-то и загвоздка! Мы не знаем, ни где ближайшая земля, ни куда нас несет течение, приближает оно нас или удаляет от населенных мест, где можно было бы высадиться и раздобыть воду и провизию. В общем, нам неизвестно, где мы находимся, — заключил Маниго.
Наступило тяжелое молчание.
— К тому же, — добавил он, — существует опасность со стороны Рескатора и его команды. Чтобы ускорить события, я хотел было выкурить их, бросая вниз тлеющие просмоленные щепки. Этот способ применяют для усмирения черных бунтовщиков на кораблях работорговцев. Но поступать так с людьми нашей расы было бы недостойно, хотя они использовали против нас схожий прием.
— Скажите лучше, что они могут открыть достаточное количество бортовых люков, чтобы свести на нет ваше выкуривание, — сердито возразила Анжелика.
— Может быть, и так, — вынужден был согласиться Маниго. Он украдкой посмотрел на нее, и она почувствовала, что он обрадовался ее появлению среди них и готовности высказывать здравые суждения.
— Кроме того, — продолжал судовладелец, — люди, укрывающиеся в трюмах, имеют какое-то оружие и боеприпасы. Конечно, не в таком количестве, чтобы атаковать нас в открытом бою, но этого им вполне хватит, чтобы не допустить нас в трюм. Спустившись в клюз, мы попытались просверлить переборку, но за ней оказалась прокладка из бронзовых листов.
— Установленная на случай бунта, — съязвила Анжелика.
— Конечно, мы могли бы попытаться разбить перегородку картечью, но корабль так сильно пострадал от недавнего шторма, что любое новое повреждение может отправить его на дно вместе со всеми нами. Надо не забывать, что теперь корабль наш.
Он бросил уничтожающий взгляд на Анжелику и добавил:
— Господин Рескатор сейчас, как медведь в берлоге, сидит без воды и провизии, в положении, никак не лучше нашего. Он и его люди умрут от жажды раньше нас. Это яснее ясного.
Окружающие его женщины с сомнением покачали головами. Им было ясно отнюдь не все. Море было спокойно, и корабль уверенно шел к далекому, затянутому легкой дымкой горизонту. Женщины не могли определить, по какому курсу: к северу или югу. Они не видели и всех усилий рулевого преодолеть течение и выйти на нужное направление.
Дети пока пить не просили.
— Весьма вероятно, что они погибнут раньше нас, но это не утешение, — сказала тетушка Анна. — Я бы предпочла, чтобы спаслись все. Мне кажется, что господин Рескатор прекрасно ориентируется в этих неведомых для нас водах. В его команде должны быть лоцманы, которые смогут вывести корабль к нужному месту на побережье. Предлагаю вступить с ним в переговоры, чтобы получить необходимую помощь.
— Вы все сказали очень хорошо, тетушка, — воскликнул мэтр Берн с сияющим лицом. — Именно этого мы ожидали, зная вашу мудрость. Это решение заслуживает всеобщей поддержки. Следует понять, что речь идет не о капитуляции. Мы хотим предложить нашим противникам соглашение. Они доведут нас до каких-нибудь гостеприимных берегов, а мы возвратим им свободу.
— А вы вернете Рескатору корабль? — спросила Анжелика.
— Нет. Этот корабль завоеван нами силой оружия, и он нужен нам, чтобы попасть в Санто-Доминго. Поскольку Рескатор в нашей власти, для него совсем немало получить от нас жизнь и свободу.
— И вы воображаете, что он согласится?
— Да, согласится, потому что его участь связана с нашей судьбой. Я не могу не отдать должного Рескатору — он замечательный навигатор. Поэтому он не может не знать, что в настоящий момент корабль идет навстречу своей гибели. Как бы мы ни старались, нам не переложить его на западный курс. Если же мы продолжим движение на север, то наткнемся на мель или разобьемся о скалы у незнакомого нам побережья, где окажемся без продовольствия и без всякой надежды на помощь в условиях холода… Рескатору известно это, и он сообразит, в чем состоят интересы его и его людей.
Затем ларошельцы стали обсуждать, как вступить в переговоры с пиратом и кто первый примет на себя его гнев. Короткая расправа с бедным булочником была серьезным предостережением. Решили спуститься через тот самый клюз, откуда в самом начале мятежа протестанты проникли в орудийный погреб и оставили часовых. Предложение о переговорах можно было простучать через переборку с помощью морского кода. Ле Галль спустился вниз, но через час вернулся с довольно мрачным видом.
— Он требует женщин, — сказал он.
— Что?! — рявкнул Маниго.
Ле Галль вытер мокрое лицо. Внизу не хватало воздуха.
— Да нет, речь идет совсем о другом. Во-первых, я с трудом установил с ними контакт, а потом, когда стучишь деревяшкой по переборке, то не до нюансов. Рескатор согласен принять нашу делегацию при условии, что она будет составлена из женщин.
— Почему?
— Он говорит, что если появится кто-нибудь из нас или испанцев, он не сможет удержать своих людей от расправы. Он также требует, чтобы в число парламентеров вошла госпожа Анжелика.

Глава 5

Первым вышел из люка Эриксон. Лицо коренастого коротышки было непроницаемым. Переваливаясь на низких ножках, он взобрался по лестнице на полуют.
Анжелика, окруженная несколькими женщинами, думала, что вслед за ним появится высокий силуэт ее мужа. Этого не произошло. На палубу вышел Никола Перро со своим индейцем, затем десяток матросов: англичане и трое мальтийцев. Один матрос пошел к Эриксону на корму, остальные вместе с бородатым канадцем присели возле шлюпа. Держались они уверенно, и направленные на них мушкеты, видимо, не очень их волновали. Никола Перро вытащил трубку и с независимым видом набил ее. Закурив, он огляделся вокруг.
— Если на парусах вам нужны дополнительные люди, — сказал он своим тягучим голосом, — то можно вызвать подмогу из трюмов.
— Нет, — резко ответил Маниго, с особой настороженностью следивший за ним. — «Мой» экипаж прекрасно управляется с этой работой.
— А кто будет переводить на испанский указания Эриксона марсовым?
Ответа не последовало.
— Ну, ладно! — вздохнул он, тряхнув трубкой с видом человека, с большой неохотой прерывающего свой отдых. — В таком случае беру это на себя. Я ничего не смыслю в морском деле, но говорю на всех диалектах побережья. Мне приказано не щадить себя, и, хотя мои таланты невелики, я готов.
Он приподнял свою меховую шапку и направился на корму. Назначив часовых для охраны мятежных матросов, Маниго последовал за ним. Тот факт, что Рескатор остался внизу, вызвал у гугенотов смешанное чувство облегчения и досады. Досады, так как его познания в навигации и практическое мастерство вселили бы в подавленных пассажиров уверенность, что и на этот раз он вызволит их из беды. Облегчения, потому что в его присутствии все испытывали страх. При нем даже у Маниго появлялось сомнение в успехе его затеи. Для контроля над ним не хватило бы и шести мушкетов. Зато присланные на подмогу его люди не должны были доставить особых хлопот. К тому же они выглядели усталыми и безразличными ко всему. Без сомнения, эти люди были готовы пожертвовать своей частью добычи, лишь бы сойти на берег и избежать неминуемой гибели. Должно быть, они убедили непреклонного Рескатора согласиться на эту неожиданную для мятежников полукапитуляцию, чтобы не упустить последнюю возможность спастись.
— Надо уметь проявить твердость, — оживленно вещал адвокат Каррер, — этот спесивец капитулировал перед нашей позицией. Мы выиграли партию.
— Прошу вас, не вертите так своим пистолетом, — успокаивала его жена.
Зябко потерев руки под шалью, она добавила:
— Если бы вы переговорили с ним с глазу на глаз, то поняли бы, что отнюдь не страх за свою жизнь и жизнь других вынудил этого человека прислать нам лоцмана.
— А что же тогда?
Но женщины только пожали плечами — они и сами не знали. Серый туман пропитал сыростью волосы и одежду Анжелики, но она так же, как и другие, не хотела уходить в каюту, пока не увидит Эриксона за штурвалом. Однако маленький боцман, к которому сразу же приставили часовых, не проявлял особого рвения и, казалось, просто опирался на штурвал. Со стороны можно было подумать, что Эриксон не то спит, не то дремлет с открытыми глазами. В нескольких шагах от него с рупором погибшего капитана Язона стоял бородатый канадец с неизменной трубкой в зубах.
Прошло несколько часов, и тревога вновь охватила пассажиров. Корабль продолжал путь на север, но только с еще большей скоростью, так как Эриксон сразу же распорядился установить паруса по ветру.
У ларошельцев возникло подозрение, что коварный Рескатор прислал им его только для того, чтобы приблизить кораблекрушение.
— Неужели это возможно? — шепотом спросила Абигель Анжелику. — Вы верите в то, что он способен так поступить?
Анжелика решительно покачала головой, но в глубине души она засомневалась. Может ли она стать гарантом намерений любимого, которые ей, по существу, неизвестны. Ей очень хотелось верить человеку, которого она обожала. Но что она узнала о нем в прошлом? Жизнь не дала ей времени приобщиться к богатой, напряженной, разнообразной духовности мужа. Но ведь могло произойти и обратное — если бы у них сложилась совместная жизнь, то пришлось бы расстаться со многими иллюзиями и понять, что с годами мужчина и женщина, как бы ни были они близки, непрестанно, но тщетно ищут друг друга, словно в плотном морском тумане, и что в этом мире их союз — мираж. «Кто же ты, в чьем взоре я пытаюсь найти свое счастье? И не остаюсь ли я сама непостижимой тайной для тебя?..»
Если верно, что Жоффрей задает себе те же вопросы и при всей своей замкнутости и внешней жесткости постоянно взывает к ней всем своим существом, тогда потеряно еще не все.
Они звали друг друга, протягивали друг другу руки сквозь седые клубы разлучавших их стойких туманов.
И всегда над ними висела опасность другой разлуки, стремительной, как это течение, которое сейчас с бешеной скоростью несло их корабль в неведомую даль.
«Нет, он не любит меня. Я так и не завладела его сердцем. Наверное, мне удалось возбудить в нем всего лишь поверхностную страсть. А этого слишком мало, чтобы он снизошел к моим мольбам, прислушался ко мне… Как ужасно ощущать себя бессильной, стоять перед ним с пустыми руками.., и чувствовать, как он одинок, зная, что я была его женой».
Окружавшие ее женщины видели, как она шевелила губами и что-то шептала, машинально теребя пальцами свои светлые волосы, посеребренные жемчужными капельками воды. В их глазах она прочла немую мольбу.
— Ах! Вы бы лучше помолились, — нетерпеливо сказала Анжелика. — Причем именно сейчас, вместо того, чтобы ждать какого-то чуда от вашей несчастной попутчицы.
Опустившаяся ночь была наполнена глухим шумом волн, свистом ветра и боем сигнального колокола, в который звонили, преодолевая усталость, юнги Мартиал и Тома. Этот несмолкаемый звон наводил уныние.
«Как они наивны, эти люди, несмотря на их воинственный вид! Звонить в сигнальный колокол во время тумана надо на широтах Ла-Рошели, Бретани или Голландии, чтобы оповестить другие корабли, людей на суше, зажигающих маяки. Но здесь, в этой тишине, в колокол звонят только для нашего самоуспокоения, пытаясь уверить, что мы не одни на целом свете…»
Казалось, звучит похоронный звон. Онорина прижалась к Анжелике, и ее широко раскрытые глаза напоминали матери ту ночь, когда она увела малютку в обледенелый лес, где рыскали волки и солдаты.
Она решительно поднялась.
«Я спущусь вниз.., поговорю с ним. Должны же мы знать, что нас ждет!»
В этот момент прозвучал усиленный рупором голос Никола Перро и, посмотрев вверх, все увидели в сгустившейся тьме, как затрепетали и упали паруса, раздался треск, и корабль неистово закачался, как будто сопротивляясь трудному маневру. Команды следовали одна за другой, все матросы сбились с ног. Даже испанцы проявляли непривычную для них дисциплинированность.
Люди Рескатора, до сих пор безучастно сидевшие возле шлюпа, вскочили и стали внимательно следить за парусами. Они должны были прийти на помощь в трудную минуту, но, видя, что новички вполне справляются без них, не стали вмешиваться. Наблюдая за действиями команды, они жестами выражали свое одобрение. Один из них зажег огнивом фонарь и стал что-то напевать, другой принялся жевать табак.
— Мне кажется, что наши парни не такие уж плохие моряки, — сказала госпожа Маниго, уловив реакцию людей Рескатора. — Похоже, что наши пленники готовы поставить им хорошую отметку. Мэтр Каррер, а что, если бы они разбежались по вантам? Было бы интересно посмотреть, как вы будете ловить их, вы, любитель порассуждать о маневрах корабля, ни разу не притронувшись ни к парусам, ни к штурвалу.
Прикорнувший адвокат, вооруженный мушкетом и пистолетом, встрепенулся. Раздался смех. Вместе с надеждой вернулось и чувство юмора. Произошла какая-то перемена. В воздухе снова захлопали тугие паруса.
Но рассвет принес измотанным женщинам полное разочарование. Стало холоднее, чем накануне, но еще больше всех бросало в озноб от ощущения неодолимой мощи течения. В розданной воде был привкус гнилого дерева. Ее собрали со дна бочек. Разговаривать никому не хотелось, и когда вбежал радостный Ле Галль, на него посмотрели, как на безумца.
— Добрые вести.., спешу успокоить вас, сударыни! Мне удалось с помощью лага определить наше положение, что было не просто, потому что мало солнца. Так вот, мы изменили направление и теперь идем на юг.
— На юг? Но сегодня холоднее, чем вчера!
— Это потому, что последние два дня нас увлекало теплое Флоридское течение. Теперь же — и я готов держать пари — мы попали в холодное течение из Гудзонского залива.
— Проклятая страна! — проворчал хранивший молчание старый пастор. — Попробуйте разобраться во всех этих теплых и холодных течениях! Я задаю себе вопрос, не были бы королевские тюрьмы для нас более гостеприимными, чем эти опасные края, где все наизнанку — и люди, и стихия.
— Отец! — с укором сказала Абигель.
Пастор Бокер тряхнул седыми прядями. Еще далеко не все ясно. Главное не в смене течений, думал он, а в том, как избежать новых жертв.
Паства совсем отошла от него, да он и сам не знал, о чем с ней говорить. Что касается всех прочих, то эти нечестивцы вообще были глухи к заклинаниям старого пастора, его призывам к справедливости и милосердию.
— Я никогда не соглашался с пастором Рошфором, этим неисправимым авантюристом, который хотел всех нас разослать по океанам. Пропади он пропадом. Вот к чему это приводит…
Между тем, женщины осыпали Ле Галля вопросами.
— Когда будет высадка, прямо сейчас?
— Где она будет?
— Что говорят Эриксон и канадец?
— Ничего! Попробуйте поговорить с этим ворчливым медведем или чертовым горбуном, который так же общителен и приветлив, как устрица в раковине. Зато он великолепный рулевой. Вчера он мастерски воспользовался слиянием двух течений для перевода корабля из одного в другое. Фантастический маневр, особенно в таком густом тумане.
— Совершенно убежден, что он голландец, — назидательно произнес Мерсело.
— Увидев его шпагу и одежду, я подумал сначала, что он шотландец, но на самом деле только голландцы могут так чувствовать течения. Они будто нюхом их чуют…
Слушая его, Анжелика вспомнила, как, сидя за своим письменным столом в Ла-Рошели, он каллиграфическим почерком писал гусиным пером «Летопись реформации». Сегодня его белый воротник выглядел, как тряпка, черный сюртук треснул по швам в плечах, а ноги были босыми — башмаки он, видимо, потерял в сутолоке мятежа.
— Очень хочется пить, — сказал он.
— Могу предложить рюмку шарантской водки, мой друг, — с горькой усмешкой пошутила его супруга.
Намек на былой комфорт на родной земле вызвал в памяти янтарную пиратскую водку, зрелые гроздья винограда на стенах Коньяка. Сейчас в горле жгло от морской соли, а кожа у всех была скользкой, как у сельди в бочке.
— Скоро мы пристанем к берегу. Там должны быть родники, тогда и напьемся.
Слова Ле Галля вызвали вздохи надежды.
Анжелика держалась в стороне. Как только дела шли лучше, на нее переставали обращать внимание, но если что-то разлаживалось, все начинали умолять ее что-нибудь сделать. Пожав плечами, она подумала, что и к такому отношению можно привыкнуть.

Глава 7

— Госпожа Анжелика, вы не знаете, что он собирается с нами сделать?
Анжелика вздрогнула и подняла глаза на Абигель. В бледном утреннем свете лицо девушки казалось измученным. Никогда раньше она не выглядела так неряшливо. Ее охватила такая тревога, что было не до кокетства. Она пришла в рабочем переднике, замасленном после бессонных ночей, когда она чистила и заряжала мушкеты протестантов. Без своего белого чепца на голове, с льняными волосами, падающими на плечи, она была похожа на растерянную девчонку, так что Анжелика даже не сразу ее узнала. Печальные, исстрадавшиеся глаза Абигель тем более удивили Анжелику, что дочери пастора Бокера можно было не опасаться ни за отца, ни за кузена, поведение которых во время мятежа было весьма сдержанным. Среди тех, чья судьба оставалась неясной, у нее не было ни мужа, ни сына.
Наибольшая опасность грозила главарям мятежа: Маниго, Берну, Мерсело, Ле Галлю и трем матросам, завербовавшимся в экипаж «Голдсборо», чтобы шпионить. Их никто не видел. Усталые и подавленные, с опущенными головами, они едва притронулись к необычным плодам, овощам и пресной воде, щедро выделенным на их долю. Остальным мятежникам разрешили вернуться к женам и детям.
— Я уже начинаю спрашивать сам себя, не оказались ли мы просто глупцами,
— сказал доктор Дарри, присев на соломенный валик. — Прежде чем слушать Маниго и Берна, нам следовало переговорить с этим пиратом, который как-никак согласился взять нас с собой, когда мы оказались в тяжелом положении.
Адвокат Каррер ворчал по другому поводу. Вечный неудачник, нескладеха, каких мало, он больно ушиб руку о свой собственный мушкет и теперь пребывал в отвратительном настроении.
— По существу какая нам была разница, куда плыть — на острова или в другое место… Но Маниго боялся потерять свои деньги, а Берн заботился о благосклонности некой особы, которая вскружила ему голову и взбудоражила чувства.
Мрачно взглянув на Анжелику, он пробормотал сквозь свои острые, как у хорька, зубы:
— Мы сами позволили этим двум сумасшедшим вертеть нами по своему усмотрению… Влипнуть в такую историю.., с одиннадцатью детьми!
Протестанты пришли в полное уныние, и даже дети, напуганные недавними событиями и знакомством с краснокожими, вели себя очень смирно, не спуская глаз с озабоченных, грустных лиц своих родителей.
Легкое покачивание корабля на якоре, полная тишина в белесом тумане, который продолжал держать «Голдсборо» в своем плену, недавние испытания штормом и мятежом создавали ощущение какого-то полусна. Всю ночь Абигель преследовали кошмарные видения, нагнеталось чувство страха, которое и разбудило ее. Вскочив с учащенно бьющимся сердцем, она сразу же побежала к Анжелике.
Анжелика же практически не смыкала глаз. От мыслей о Жоффрее де Пейраке ее все чаще отвлекали мысли о пленниках; она сознавала свою ответственность за их судьбу. Погруженная в тяжелые размышления, она перестала реагировать на враждебность ларошельцев. Пусть они больше не опора ей: все равно она останется с ними, чтобы защитить их. Наклонившись к бледному личику Лорье, она плотнее укутала ребенка и попыталась успокоить. Но ни он, ни Северина, ни Мартиал не отвечали на ее внимание. Дети страдали больше всех от неразрешимых конфликтов взрослых.
— Когда я спасала их от королевских застенков, могла ли я думать, что здесь, на краю света, они могут осиротеть вдвойне… Нет, это невозможно!..
Появление Абигель придало ее опасениям большую определенность. Анжелика встала и аккуратно расправила платье. Кризис приближался. Надо встретить его в полной готовности, чтобы преодолеть настроение безнадежности.
Позади Абигель стояли другие женщины, жены Бреажа, Ле Галля, простых матросов. Все они были очень встревожены, но несколько робели в присутствии таких знатных ларошельских дам, как госпожи Мерсело и Маниго с дочерьми, которые с самым решительным видом окружили Анжелику. Никто пока ничего не сказал, но в напряженном взгляде каждой из них стоял тот же вопрос, который задала Абигель:
— Как он поступит с ними?
— Почему вы так переживаете? — тихо спросила Анжелика Абигель, чье поведение заинтриговало ее. — Слава Богу, ваш отец и кузен проявили осмотрительность и не поддержали осужденные ими действия. С ними не произойдет ничего плохого…
— А Габриэль Берн! — душераздирающим голосом воскликнула девушка. — Госпожа Анжелика, неужели вас не волнует его участь? Неужели вы забыли, что он приютил вас в своем доме, что только из-за вас…
Ее глаза смотрели на Анжелику почти с ненавистью. Черты тихой кротости вдруг исчезли с лица девушки. И тут Анжелика поняла.
— Абигель, так вы полюбили его?
Взволнованная девушка спрятала лицо в ладонях.
— Да, я люблю его! Уже столько лет… Я не хочу, чтобы он погиб, лучше разлука, чем это.
«Как я глупа, — подумала Анжелика, — ведь она была мне подругой, а я и не замечала, что у нее на сердце. Вот Жоффрей понял все в первый же вечер, когда увидел Абигель на „Голдсборо“. Он прочел в ее глазах, что она влюблена в мэтра Берна».
Абигель подняла залитое слезами лицо. Ужасное предчувствие взяло верх над присущей ей скромностью.
— Госпожа Анжелика, умоляю вас, заступитесь, чтобы его пощадили… О Господи, я не переживу… Вы слышите эти шаги, эти удары молотка наверху? Я уверена, они готовят виселицу для него. Ах! Я покончу с собой, если он умрет.
И тут обе невольно вспомнили, как в такой же предрассветный час они с ужасом увидели качающееся на рее тело мавра Абдуллы. В то утро они воочию убедились в том, что хозяин «Голдсборо» умеет вершить суд быстро и необратимо.
— Все это плоды вашей фантазии, Абигель, — сказала наконец Анжелика, призвав на помощь все свое самообладание. — Не может быть и речи о том, чтобы его повесили… Вспомните, фок-мачта сломалась во время бури.
— Да, но на «Голдсборо» осталось много мачт и рей для наших мужей! — в исступлении вскричала мадам Маниго. — Это вы, презренная, увлекли нас с собой и продали своему любовнику и сообщнику на нашу погибель… Я никогда не доверяла вам!
С пылающим лицом она шагнула вперед и уже занесла руку, но властный взгляд Анжелики заставил ее остановиться.
С тех пор, как Анжелика появилась перед протестантами в новом платье, с падающими на плечи волосами, к их обиде примешивалась известная доля почтения. Благородство ее жестов и языка бросалось в глаза.
Спесивая бюргерша вдруг склонилась перед знатной дамой. Мадам Мерсело схватила ее за руку и отвела чуть назад.
— Успокойтесь, моя родная, — сказала она, отводя ее назад. — Не забывайте, что она может еще что-то сделать, чтобы вызволить нас! Ведь мы наделали столько глупостей, поверьте мне…
В глазах Анжелики появилась жесткость.
— Это правда, — резко сказала она. — По какому праву вы всегда стараетесь свалить на других вину за свои ошибки? Ведь вы чувствовали, мадам Маниго, что Рескатор заслуживает доверия, но вы не смогли удержать ваших мужей от безрассудных действий во имя целей и интересов, не более благовидных, чем те, которыми руководствуются столь презираемые вами пираты. Да, это правда, я была рядом с капитаном, когда они захватили его.
Они грозили ему смертью, они убили у него на глазах несколько его товарищей… Какой мужчина может забыть такие оскорбления, тем более он? Вы это знаете, и потому так напуганы.
Анжелика дрожала от возмущения. Смотря на нее и слушая ее слова, женщины остро ощутили всю глубину трагедии. Теперь госпожа Маниго смиренно повторила самый тяжелый вопрос:
— Что он собирается с ними сделать?
Анжелика опустила глаза. В обманчивой атмосфере мира, наступившего после ликвидации мятежа, она всю ночь сама задавала себе этот вопрос.
И вдруг госпожа Маниго тяжело упала на колени. Все женщины в едином порыве последовали ее примеру.
— Госпожа Анжелика, спасите наших мужей!
Со всех сторон к ней тянулись умоляюще сложенные руки.
— Только вы можете это сделать, — с жаром взывала Абигель. — Вы одна знаете его сердце и найдете слова, которые помогут ему забыть обиду.
Анжелика побледнела.
— Вы ошибаетесь, у меня нет власти над ним, и сердце его непоколебимо.
Женщины стали цепляться за ее платье.
— Только вы можете помочь!
— Вы можете все!
— Госпожа Анжелика, пожалейте наших детей!
— Не отступайтесь от нас! Пойдите к пирату…
Она яростно тряхнула головой.
— Вы не понимаете. Я не могу ничего! Ах, если бы вы знали! Его сердце из металла, его ничем не пронять.
— Но ради вас, ради своей страсти к вам он должен уступить.
— Увы, никакой страсти ко мне у него нет.
— Ну да! — хором воскликнули они. — Что вы говорите! Никто и никогда не был так околдован женщиной, как он вами! Когда он смотрел на вас, в его глазах горел огонь…
— А все мы злились и завидовали, — призналась подошедшая мадам Каррер.
Окружив Анжелику, движимые слепой верой, они буквально повисли на ней.
— Спасите моего отца, — умоляла Женни. — Он глава всей общины. Что без него станет с нами на этой чужой земле?
— Мы так далеко от Ла-Рошели…
— Мы так одиноки.
— Госпожа Анжелика! Госпожа Анжелика!
Анжелике казалось, что в этом умоляющем хоре голосов она слышит теперь только слабые и печальные голоса Северины и Лорье, хотя она знала, что из их уст не вырвалось ни единого звука. Пробравшись к ней, они обвили ее своими ручонками. Чтобы не видеть их исстрадавшиеся глаза, она прижала детей к себе.
— Бедные детишки, заброшенные на самый край земли!
— Почему вы боитесь, госпожа Анжелика? Вам он не может сделать ничего плохого, — прошептал Лорье дрожащим голосом.
Она не могла сказать им, что ее с Жоффреем разделяют какие-то невысказанные взаимные обиды. Подтверждением тому была бурная ссора, происшедшая между ними даже в период их краткого примирения.
Она не могла рассчитывать на физическое влечение, которое он испытывал к ней, потому что для него не это было главным. Такого, как Жоффрей де Пейрак, нельзя было приручить одной чувственностью. Она лучше кого бы то ни было знала это. Он был из породы тех редких мужчин, которые умеют утонченно наслаждаться любовью и в то же время могут без особых усилий пожертвовать своим наслаждением. Сила духа и предрасположение к более высоким удовольствиям позволяли ему властвовать над своими желаниями и легко отказываться от мимолетных плотских утех.
А эти стоящие на коленях добродетельные женщины наивно верили, что своими чарами она сможет отвратить гнев мореплавателя, чей экипаж был вовлечен в мятеж.
Такого Жоффрей де Пейрак не простит никогда!
Он мог быть при случае подлинным рыцарем, но, продолжая традиции своих благородных предков, был готов, не колеблясь, пролить кровь, когда это становилось необходимым.
Разве посмеет она просить у него пощады главным зачинщикам мятежа, нанесшим ему смертельное оскорбление? Подобная попытка окончательно озлобит его. Он резко оборвет ее и обвинит в союзе с его врагами!
Женщины и дети с тревогой следили за ее лицом, на котором отражались терзавшие ее сомнения.
— Госпожа Анжелика, только вы можете разжалобить его! Пока не поздно… Ах, скоро будет слишком поздно!
Чувствительность женщин была настолько обострена перенесенными испытаниями, что им во всем чудились зловещие приготовления. Каждая прошедшая минута воспринималась, как роковая потеря. Они содрогались при мысли, что сейчас распахнется дверь, их заставят выйти на палубу и.., они увидят то, после чего будет поздно кричать и умолять. И тогда все они неотвратимо превратятся в несчастных женщин с мертвым взглядом, как только что овдовевшая Эльвира, молодая жена булочника, убитого во время мятежа. Теперь она безучастно сидела целыми днями на одном месте, крепко прижав к себе детей.
Анжелика взяла себя в руки.
— Хорошо, я пойду, — сказала она вполголоса. Так надо, но, Боже, как тяжело.
Она чувствовала себя совершенно безоружной после того, как, отказавшись остаться с ним, она сама разорвала непрочные нити, снова связавшие ее с Жоффреем. «Останься со мной!» — прошептал тогда он. Но в ответ она крикнула: «Нет!» и убежала. Он не из тех, кто способен простить… И все же она не отступила:
— Пропустите меня!
Абигель накинула Анжелике на плечи плащ, мадам Мерсело пожимала ей руки. В молчании женщины проводили ее к выходу…
Двое вахтенных у дверей с сомнением переглянулись при виде Анжелики, но, видимо, вспомнив, что она пользуется расположением хозяина, не осмелились задержать ее.
Она стала медленно взбираться по лестницам на корму. Их деревянные ступени, скользкие от соли, бурь и сражений, были уже настолько привычными, что она поднималась почти автоматически. Из-за пелены, окутывавшей стоявший на якоре корабль, бухта была невидимой. Сам туман чуть поредел, но оставался белым, как молоко, с редкими розовыми и золотыми отблесками. Впрочем, Анжелика ничего не замечала.
Внезапно она увидела перед собой нарядного рослого мужчину в расшитом золотом мундире и низко надвинутой на глаза шляпе с перьями. Сначала она подумала, что это ее муж, и в нерешительности остановилась. В этот же момент прозвучало галантное приветствие:
— Сударыня, позвольте представиться: Ролан д'Урвилль, нормандский дворянин, младший из рода де Валонь.
Несмотря на обветренное лицо пирата, его французская речь и учтивые манеры благотворно подействовали на Анжелику. Узнав, что она идет к графу де Пейраку, он вызвался проводить ее. Анжелика охотно согласилась. Она боялась столкнуться лицом к лицу с одним из воинов-индейцев.
— Вам нечего опасаться, — сказал Ролан д'Урвилль. — Они страшны только в бою, когда же оружие в мирное время бездействует, они безобидны и полны достоинства. Господин де Пейрак сейчас готовится к встрече с великим сахемом Массавой… Что с вами?
С балкона кормовой башни Анжелика увидела у грот-мачты покачивающиеся обнаженные ноги.
— А, повешенные, — догадался д'Урвилль. — Это пустяки, несколько мятежных испанцев, которые, кажется, доставили серьезное беспокойство хозяину и команде «Голдсборо», правда, ненадолго. Не волнуйтесь, сударыня, правосудие и на море, и в наших диких местах должно вершиться без всяких проволочек. К тому же, от этих жалких людишек не было никакой пользы.
Анжелика хотела было спросить, что сделали с пленными гугенотами, но не нашла в себе сил.
Переступив через порог, она почувствовала себя так плохо, что ей пришлось опереться о дверь, закрытую за ней нормандским дворянином, и немного постоять в полутьме, чтобы прийти в себя. Этот салон, где восточные ароматы смешивались с запахами моря, был ей хорошо знаком.
Сколько драматических сцен произошло здесь с того первого вечера в Ла-Рошели, когда капитан Язон проводил ее к Рескатору!
Анжелика увидела мужа не сразу. Немного оправившись от потрясения, она заметила его в глубине каюты у большого окна, подсвеченного переливами серебристого тумана. Этот достаточно яркий свет искрился в жемчужинах, алмазах и других драгоценностях, вынутых Жоффреем де Пейраком из ларца, стоявшего на столе.
Как и говорил д'Урвилль, хозяин «Голдсборо» готовился к встрече на суше с прославленным вождем Массавой. Явно по этому случаю он надел великолепный наряд, при виде которого Анжелике вспомнились былые празднества при королевском дворе. На графе был красный муаровый плащ, расшитый большими бриллиантовыми цветами, из-под которого виднелись бархатный камзол и штаны темно-синего цвета, без украшений, но очень тонкого покроя, придававшего его высокой стройной фигуре неотразимую элегантность. Именно в этом качестве ему в свое время не было равных среди придворных щеголей, хотя он и прихрамывал на одну ногу. Его высокие испанские ботфорты были сшиты из темно-красной кожи, из такой же кожи были сделаны лежавшие на столе перчатки с манжетами и пояс с подвешенными пистолетом и кинжалом.
Единственное, что не соответствовало дворцовой моде, было отсутствие шпаги, вместо которой сверкала серебряная рукоятка длинного пистолета с перламутровой инкрустацией.
Анжелика наблюдала, как он надел на пальцы два Перстня, а затем пришпилил под воротником камзола цепь из золотых пластинок, усыпанных алмазами, какие стали носить при Людовике XIII выдающиеся военачальники, после того, как начали выходить из употребления стальные доспехи, и кому-то пришло в голову заменить их драгоценными поделками для мужчин.
Граф стоял к ней вполоборота. Знал ли он, что она пришла? Наконец он закрыл шкатулку и повернулся к ней.
Иногда в самой серьезной ситуации внезапно возникает какая-то вздорная мысль. Вот и сейчас Анжелике пришло в голову, что ей придется привыкнуть к появившейся на лице мужа бородке, которая придавала ему сходство с сарацином.
— Я пришла… — начала она.
— Вижу, — прервал ее граф. В его взгляде не было и тени приветливости и желания прийти к ней на помощь.
— Жоффрей, что вы собираетесь сделать с ними?
— Вас это очень беспокоит?
В ответ она наклонила голову. Горло ее перехватил спазм.
— Сударыня, вы прибыли из Ла-Рошели, плавали по Средиземному морю, интересовались морской коммерцией. Поэтому вы должны знать законы моря. Какая участь ждет тех, кто во время плавания восстает против капитана и покушается на его жизнь? Их вешают без суда. Споро и высоко. Поэтому главарей я повешу.
Он сказал это с полным спокойствием, но решение было бесповоротным.
Анжелику охватил озноб, в голове помутилось. «Немыслимо, чтобы это случилось, — сказала она себе, — я готова пойти на все, даже ползать перед ним на коленях, лишь бы не допустить этого».
Она пересекла каюту и прежде, чем он успел предупредить ее, упала на колени.
— Жоффрей, пощадите их, прошу вас, мой любимый, умоляю вас. Умоляю вас не столько ради них, сколько ради нас с вами. Я так боюсь, что этот поступок подорвет мою любовь к вам, что мне никогда не удастся забыть, по чьей воле они лишились жизни… Между нами окажется кровь моих друзей!
— А кровь моих уже пролилась. Это Язон, мой верный друг, десять лет деливший со мной все печали и радости, это старый Абд-эль-Мешрат, мой спаситель, жестоко убитый ими.
Его голос дрожал от гнева, в глазах сверкали искры.
— Для меня ваша просьба оскорбительна, сударыня, и я боюсь, что вами движет недостойная привязанность к одному из этих людей, предавших меня, вашего супруга, которого вы якобы любите.
— Нет.., и вы это хорошо знаете… Я люблю только вас.., я всегда любила только вас.., эта любовь сильнее жизни и смерти.., без вас сердце мое не выдержит…
Он хотел оттолкнуть ее, но не смог, боясь показаться слишком грубым. Она с такой силой прильнула к его коленям, что он ощутил тепло ее рук, обнявших его ноги.
Он старался избегать ее полного мольбы взгляда, но не мог не слышать ее взволнованного голоса. Из всех произнесенных ею бессвязных слов только одно обожгло его: «Мой любимый!» Он считал себя непоколебимым, и вдруг его расстрогал нежный призыв и неожиданный жест этой гордячки, ставшей на колени перед ним.
— Я знаю, — сказала она глухим голосом, — их поступки должны быть наказаны смертью.
— Тогда мне совершенно непонятно, сударыня, почему вы так упорно выступаете в их защиту и особенно почему вас так волнует судьба мятежников, если вы действительно осуждаете их предательство?
— Если бы я сама знала! Я чувствую себя связанной с ними, несмотря на их заблуждения и измену. Может быть, потому что в свое время они спасли меня, а я помогла им покинуть Ла-Рошель, где их ожидала гибель. Я жила среди них, мы делили хлеб. Если бы вы знали.., какой несчастной я была, когда мэтр Берн приютил меня. В стране моего детства за каждым деревом, каждым кустиком прятался враг, готовый на все, лишь бы погубить меня. Я превратилась в животное, которое беспощадно травили и предавали буквально все…
— Неважно, что было раньше, — жестко сказал он. — Прошлые заслуги не оправдывают нынешние проступки. Вы — люди, за которых я несу ответственность и на корабле, и на этих землях, — должны подчиняться только тем законам, которые издаю я. Вам, как женщине, трудно понять, что дисциплина и справедливость должны уважаться, иначе воцарится анархия, и я не создам ничего великого, ничего прочного, оставив после себя только бесцельно растраченную жизнь. На этой земле нельзя быть слабым.
— Речь идет не о слабости, а о милосердии.
— Это противопоставление таит в себе опасность. Такой альтруизм может ввести вас в заблуждение, и вам он не идет.
— А какой вы надеялись увидеть меня? — возмущенно воскликнула Анжелика. — Жестокой? Злой? Беспощадной? Да, несколько лет тому назад я была полна ненависти. Но теперь я так не могу… Я не хочу больше зла, Жоффрей. Зло — это смерть, а я люблю жизнь.
Он пристально посмотрел на Анжелику.
Этот крик ее души окончательно разрушил его оборонительные порядки.
Во время всех последних событий его не оставляла мысль об Анжелике, о тайне его любимой женщины. Теперь он был уверен, что в ней не было ни притворства, ни расчета. Повинуясь обычной женской логике, своеобразной, но безошибочной, она требовала, чтобы он принимал ее такой, какой она была теперь. Вряд ли ему действительно хотелось встретить в ней честолюбивую, злую, сухую эгоистку.
Что дала бы ему сейчас любая из тех женщин, которые живут только для себя, какая-нибудь капризная, фривольная, расфуфыренная маркиза, ему — авантюристу, собравшемуся еще раз сыграть ва-банк, посвятив свою жизнь освоению новых земель?
Какое место следовало предоставить в этой жизни той, прошлой Анжелике, тому очаровательному юному созданию, которое вошло в этот полный соблазнов век с горячим желанием испытать свое женское оружие, и той женщине, тоже из прошлого, которая, покорив сердце короля, избрала извращенный двор местом своих деяний и подвигов?
Дикий, суровый край, куда он ее привез, нуждался не в мелочных и пустых сердцах, а в самопожертвовании. У нее оно было, это самопожертвование. Он читал сейчас это в ее взгляде, удивительном для женщины, чьи глаза встречались с глазами стольких великих мира сего и околдовывали их. И все же судьба решила в конце концов, что она будет принадлежать ему?!
Ожидая его приговора, не зная его мыслей, она не отрывала от него глаз.
Жоффрей же думал: «Самые прекрасные глаза в мире! Заплатить за такие тридцать пять тысяч пиастров было не так уж дорого. Их сияние покорило короля… Их силе подчинился кровавый султан».
Он опустил руку ей на лоб, словно боясь уступить мольбе ее глаз, затем медленно погладил ее по волосам. Да, время посеребрило их, но какой прекрасной оправой стали они для изумрудного свечения ее глаз. Воистину, такой оправе позавидовали бы богини Олимпа.
Втайне он восторгался ее способностью сохранять красоту в любых испытаниях — и когда у нее было тяжко на сердце, и когда бушевала буря, и когда она предавалась любви.
Ему пришлось так долго открывать ее и привыкать к ней. Прежний опыт общения с женщинами ни в чем не помог ему лучше понять ее, так как подобной женщины он никогда ранее не встречал. Ему не удавалось познать ее не потому, что она низко пала, а потому что она необычайно высоко поднялась. Все объяснялось этим.
Она могла носить самую грубую, рваную одежду, явиться перед ним растрепанной и промокшей, или подавленной и усталой, как сейчас, или же обнаженной, слабой и покорной, как в ту ночь, когда он сжимал ее в своих объятиях, а у нее из глаз лились слезы, которых она не замечала, — все это не имело значения. Она всегда оставалась прекрасной, как источник, к которому можно припасть и утолить жажду.
Никогда больше он не сможет жить в одиночестве, никогда.
Жизнь без нее стала бы для него непосильным испытанием. Даже сейчас он не мог примириться с тем, что она находится на другом конце корабля. Теперь он был потрясен, видя, как вся дрожа, она лежит у его ног.
Одному Богу известно, что ему было бы совсем нелегко повесить «ее» протестантов. Конечно, все они себе на уме, но им нельзя было отказать ни в мужестве, ни в выносливости, и они, в конечном счете, заслуживали лучшей участи. Тем не менее, наказать их было необходимо. За всю свою полную опасностей жизнь он много раз убеждался в том, что слабость — причина тяжелых неудач и бесчисленных поражений. Чтобы спасти человеческую жизнь, надо вовремя отсечь загнивающий орган.
В наступившей тишине Анжелика продолжала ждать.
Рука, ласкавшая ее волосы, заронила в ней надежду, но она не вставала с колен, зная, что не переубедила его, и что он, вопреки ее чарам, может стать еще более недоверчивым и безжалостным.
Какой еще довод привести ему?.. Дух ее блуждал в пустыне, где призрачное видение повешенных на реях ларошельцев сливалось с видением, явившимся ей у скалы Фей в то ледяное утро в Ньельском лесу. Пляска смерти немых, болтающихся в воздухе тел. И вдруг среди них промелькнули осунувшиеся личики Лорье и Жереми, бледная, как мел, Северина в чепчике.
Наконец она заговорила голосом, дрожавшим от биения ее сердца.
— Жоффрей, не отбирайте у меня то единственное, что у меня осталось.., уверенности, что я нужна несчастным детям. Я сама во всем виновата. Я решила спасти их от участи, которая хуже смерти, от гибели самой души. Тогда, в Ла-Рошели, у них на глазах преследовали, унижали, бросали в тюрьмы, заковывали в цепи их отцов. Так неужели случится так, что я привезла их сюда, на край света, чтобы они увидели позорную смерть своих отцов на виселице?.. Такое потрясение! Не отнимайте этого у меня, Жоффрей! Я не перенесу их горя. Сейчас я живу только одним — помочь избежать рокового исхода. Неужели вы лишите меня этого?.. Разве я так богата?.. Что останется у меня, если исчезнет надежда спасти их, дать им порезвиться на зеленых лужайках — их наивной мечте… Я потеряла все: земли, состояние, титулы, имя, честь, моих сыновей… И вас, вашу любовь… У меня больше нет ничего, кроме дочери, над которой висит проклятие.
Стон застрял у нее в горле, она прикусила губы. Пальцы Жоффрея больно сжимали ее затылок.
— Не надейтесь разжалобить меня слезами.
— Знаю, — прошептала она. — Я такая неловкая.
«Напротив, слишком ловкая», — подумал он. На самом деле, он уже еле выдерживал вид ее слез. Он почувствовал, как судорожно дрожат ее плечи, и сердце его разрывалось от жалости.
— Встаньте… Видеть вас на коленях невыносимо.
Обессиленная Анжелика послушно встала. Помогая ей, граф на мгновенье задержал в своих руках ее холодные, как лед, руки, и в раздумье заходил по каюте. Когда Анжелика смотрела на него, он видел мученическое выражение ее глаз, влажные ресницы, набухшие веки, следы слез на щеках.
И вдруг он ощутил такой сильный прилив чувств, что с трудом удержался от соблазна крепко обнять и поцеловать ее, страстно шепнуть: «Анжелика! Анжелика! Душа моя!»
Он не хотел больше видеть, как она дрожит перед ним, но в то же время он еще помнил и ее недавнюю браваду, которую он простил ей с большим трудом.
Как сочеталось в ней все это: сила и слабость, дерзость и покорность, жесткость и нежность? В этом был секрет ее обаяния. Ему предстояло либо ужиться с этим, либо обречь себя на беспросветное одиночество.
— Прошу вас сесть, госпожа аббатиса, — сказал он вдруг. — Поскольку вы опять хотите поставить меня в безвыходное, положение, скажите сами, какое решение предлагаете вы? Не получится ли так, что мой корабль, побережье и форт скоро станут ареной новых кровавых стычек между вашими вспыльчивыми друзьями, моими людьми, индейцами, лесными охотниками, испанскими наемниками и всей фауной Мэна?
Легкая ирония этих слов принесла Анжелике несказанное облегчение. Она присела и глубоко вздохнула.
— Не думайте, что вы уже выиграли партию, — сказал граф. — Я просто задаю вам вопрос. Что мне делать с ними? Ведь дурной пример заразителен. Получив свободу, они станут ждать подходящий момент для реванша. Мне же совершенно не нужно, чтобы здесь, на этой полной опасностей земле, среди нас появились новые враждебные элементы… Я мог бы, конечно, избавиться от них так же, как они собирались поступить с нами: высадить с семьями на пустынном берегу, подальше к северу, например. Но это обрекло бы их на такую же верную смерть, как и виселица. А покорно отвезти их — в благодарность за измену — на острова я не могу, даже ради вас. Я потеряю уважение не только своих людей, но и всего Нового Света… Глупцам здесь не прощают.
Опустив голову, Анжелика погрузилась в раздумье.
— У вас была идея предложить им часть ваших земель для колонизации. Почему бы нет?
— Почему? Ведь мне придется снабдить их оружием, то есть вооружить тех, кто объявил меня врагом. Кто даст мне гарантию их лояльности по отношению ко мне?
— Доходы от предстоящей деятельности. Однажды вы сказали мне, что они смогут здесь зарабатывать гораздо больше, чем ведя торговлю на островах. Это правда?
— Да, это так. Но пока здесь еще ничего не создано. Надо все начинать самим. Выстроить порт и город, наладить торговлю.
— А не поэтому ли у вас возникла идея выбрать именно их? Ведь вам, конечно, известно, что гугеноты творят чудеса, когда начинается освоение новых земель. Мне рассказывали, что английские протестанты, называвшие себя пилигримами, основали несколько прекрасных городов на побережье, которое еще недавно было дикой пустыней. Ларошельцы могут сделать то же самое.
— Этого я не отрицаю. Но их странный и враждебный образ мыслей вынуждает меня усомниться в их дальнейшем поведении.
— Но эта же самая их особенность может стать и залогом успеха. Конечно, договориться с ними и впрямь нелегко, но они хорошие купцы, да и умные, смелые люди. Ведь они без оружия и золота, имея очень маленький опыт в мореплавании, сумели осуществить свой план и захватить трехсоттонный корабль. Разве это не убедительно?
Жоффрей де Пейрак расхохотался.
— У меня не столь великодушное сердце, чтобы признать это.
— Но вы способны на любое великодушие, — проникновенно сказала Анжелика.
Остановившись, он пристально посмотрел на нее. Восхищение и преданность, которыми светились ее глаза, не были притворными. Это был взгляд ее юности, когда она беззаветно и пылко отдавала ему свою любовь.
Он понял: кроме него для нее на земле не было никакого иного мужчины.
И как он мог усомниться в этом? Его охватило чувство радости. Он почти не слышал, что она говорила.
— Жоффрей, вы могли подумать, что я легко прощаю поступок, который ранил вас в самое сердце и привел к непоправимому — к смерти ваших верных друзей. Я возмущена неблагодарностью, проявленной по отношению к вам. Но я все равно буду продолжать бороться за то, чтобы победила не смерть, а жизнь. Иногда между людьми возникает непримиримая взаимная враждебность. В нашем случае это не так. Мы все-таки люди доброй воли, пострадавшие от недоразумения, и я чувствовала бы себя виноватой вдвойне, если бы не старалась его рассеять.
— Что вы имеете в виду?
— Жоффрей, когда, не зная, кто скрывается под маской Рескатора, я пришла к вам с просьбой взять на борт этих людей, которых лишь несколько часов отделяло от ареста, вы сперва отказали мне, а потом согласились. Следовательно, вам пришла мысль сделать из них колонистов. Я убеждена, что, принимая это решение, не забывая о своих интересах, вы, видимо, хотели дать изгнанникам нежданный шанс.
— В этом вы правы…
— Но почему вы сразу же не раскрыли им свои намерения? В дружеской беседе растаяло бы то подозрение, которое вы заронили в них. Никола Перро говорил мне, что в мире нет людей, чей язык вы не смогли бы понять, и что вам удалось обзавестись друзьями и среди индейцев, и среди пилигримов, обосновавшихся в колониях Новой Англии.
— Дело в том, что эти ларошельцы сразу вызвали во мне враждебность, которая, естественно, стала взаимной.
— Но из-за чего?
— Из-за вас.
— Из-за меня?
— Безусловно. Вы сами сегодня помогли мне понять истоки сразу же возникшей между нами антипатии. Постарайтесь представить себе, как это получилось, — взволнованно воскликнул он. — Я увидел вас среди них, как в вашей родной семье. И мог ли я не заподозрить, что кто-то из них ваш любовник, а то и супруг? К тому же оказалось, что у вас есть дочь. Так может, ее отец тоже был на борту? Я видел, с какой нежностью вы ухаживали за раненым, чья судьба волновала вас настолько, что вы просто перестали обращать на меня внимание.
— Жоффрей, он ведь спас мне жизнь!
— К тому же вы еще и объявили мне о предстоящем вступлении с ним в брак. Я старался привлечь вас к себе, опасаясь снять маску, пока ваш дух витает вдали от меня. Мог ли я не возненавидеть этих ограниченных, скрытных пуритан, которые так околдовали вас? В общем, я полностью созрел для того, чтобы поприжать их. А тут еще эта история с потерявшим из-за вас голову Берном и его сумасшедшей ревностью.
— Кто бы мог подумать! — огорченно сказала Анжелика. — Такой спокойный, уравновешенный человек. Надо мной висит какое-то проклятие, из-за которого между мужчинами возникают раздоры.
— Красота Елены привела к Троянской войне!
— О Жоффрей, только не надо говорить, что я причина стольких страшных бед.
— Да, из-за женщин происходят самые ужасные, необъяснимые бедствия! Недаром говорят: «Ищите женщину!»
Он поднял ее подбородок и нежно провел рукой по лицу, как бы стирая след тягостных переживаний.
— Но они же приносят иногда и самое большое счастье, — продолжил он. — По правде сказать, мне понятно желание Берна убить меня. И я прощаю его только потому, что одержал победу благодаря не столько томагавкам моих могикан, сколько сделанному вами выбору. Пока я сомневался в вашем выборе, бессмысленно было взывать к моему милосердию. Такова цена нам, мужчинам, дорогая моя. Она не очень высока… Попробуем же исправить ошибки, в которых
— и я признаю это — есть доля вины каждого. Завтра пироги перевезут на берег всех пассажиров. Маниго, Берн и другие поедут с нами, но они будут в цепях и под стражей. Я расскажу им, что я от них жду. Если они согласятся, я заставлю их поклясться в лояльности на Библии… Надеюсь, что такую клятву они не посмеют нарушить.
Он взял со стола шляпу.
— Вы удовлетворены?
Анжелика не ответила. Ей трудно было еще поверить в свою победу. У нее кружилась голова.
Поднявшись, она проводила его до двери и там непроизвольно положила свою руку ему на запястье.
— А если они не согласятся? Если вы не сможете убедить их? Если в них возобладает мстительность?
Отведя глаза в сторону, он пожал плечами.
— Дадим им проводника-индейца, лошадей, повозки, оружие и пусть катятся.., к черту в ад.., в Плимут или Бостон, там их встретят единоверцы…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СТРАНА РАДУГ

Глава 1

— Так мы в Америке? — спросил один из юных Карреров.
— Право, я сам не знаю. Думаю, что да, — сказал Мартиал.
— Совсем не похоже на то, что писал пастор Рошфор.
— Но здесь еще красивее.
Раздавались лишь детские голоса, в то время как взрослые пассажиры собрались на палубе в гнетущей тишине.
— Мы высадимся на берег?
— Да!
— Наконец-то!
Все взглянули в сторону леса. Пелена неровного, прерывистого тумана не позволяла определить расстояние. Впоследствии Анжелике довелось узнать, что панорама лишь изредка полностью открывалась взгляду такой, какой она явилась ей в первый раз, в том видении, которого она никогда не забудет. Чаще удавалось уловить лишь обрывки целого, тогда как некоторые уголки оставались скрытыми, сокровенными, пробуждая тревогу или любопытство.
Однако погода была достаточно ясной, чтобы различить землю и множество пирог, раскрашенных в красный, коричневый и белый цвета, которые шли к кораблю от берега.
В том месте, где морские волны бились об отмель и узкий, перехваченный цепью залив закрывал бухту, лишь грохот прибоя свидетельствовал о том, что открытое море неподалеку.
Туда и устремились взгляды Маниго, Берна и их товарищей, когда их вывели из трюма. Со стороны отмели низвергалась стена грохочущей, пенящейся воды, и это апокалиптическое чудовище из пены казалось пленникам символом того, что из столь защищенного убежища сбежать невозможно.
И все же они приближались твердым шагом. Анжелика поняла, что они еще не знали, зачем их расковали и вывели наверх. Рескатор продлевал свою месть, держа их в неизвестности, убийственной для их нервов: заботу, которой их окружили два молчаливых матроса, они приняли, должно быть, за приготовление к казни. В самом деле, им вернули принадлежности для бритья и принесли чистое белье и их обычную одежду, сильно поношенную, но вычищенную и выглаженную.
Когда они показались, то выглядели почти так же, как в былые времена. Взволнованная Анжелика заметила, что на них не было цепей, как ей это и обещал муж. Ее сердце устремилось к нему в неудержимом порыве, ведь она знала, почему он избавил их от этого унижения в присутствии их детей.
Он сделал это ради нее, чтобы лучше угодить ей. Она поискала его глазами. Он только что показался, как всегда, внезапно, в том же большом красном плаще, который он надел накануне. Красные и черные перья покачивались на его шляпе в такт с перьями многочисленных индейцев. Индейцы поднимались на борт молча, с ловкостью обезьян. Они были везде. Их молчание и загадочный взгляд узких глаз действовали угнетающе.
«Когда-то я видела краснокожего на Пон-Неф, — вспомнила Анжелика. — Какой-то старый матрос показывал его, как диковинку. Тогда я и думать не могла, что когда-нибудь тоже высажусь в Новом Свете и окажусь среди них и, может быть, даже буду от них зависеть».
Внезапно индейцы схватили самых маленьких детей и исчезли вместе с ними. Изумленные, обезумевшие от страха матери принялись кричать.
— Эй, кумушки, спокойнее, — весело воскликнул д'Урвилль, только что подплывший на большой шлюпке с «Голдсборо». — Вас слишком много, мы не можем всех взять с собой. Наши друзья могикане сажают детей в свои пироги. Вам нечего бояться! Это не дикари!..
Его прекрасное настроение и французская речь подействовали успокаивающе. Нормандский корсар внимательно рассматривал женские лица.
— Среди этих дам есть славные мордашки, — заметил он.
— Теперь я скажу тебе: спокойнее, дружище, — сказал Жоффрей де Пейрак. — Не забывай, что ты женат на дочери нашего великого сашема и должен хранить ей верность, если не хочешь получить стрелу в свое легкомысленное сердце.
Д'Урвилль скорчил гримасу, затем крикнул, что пора садиться в лодки и что он готов подхватить самую храбрую из дам.
Благодаря ему трагическая атмосфера, казалось, рассеялась. Все поняли, что путешествие окончилось, и собрали скудные пожитки, которые каждый взял с собой, покидая Ла-Рошель.
Анжелику пригласили занять место в большой шлюпке. Туда же сели пленники, а также пастор Бокер, Абигель, мадам Маниго с дочерьми, мадам Мерсело и Бертиль, мадам Каррер и часть ее выводка.
Жоффрей де Пейрак спрыгнул в шлюпку последним, встал на носу и предложил пастору занять место рядом с собой.
Остальные пассажиры уселись в три лодки, которыми управляли матросы.
Никто даже не оглянулся на покачивающийся «Голдсборо», лишенный мачт. Все смотрели только на берег.
За шлюпками следовала целая флотилия индейских пирог, откуда раздавалось глухое, ритмичное пение в такт волнам. Протяжный, заунывный напев придавал этой минуте торжественность, которую ощущали все. После долгих мучительных дней, проведенных между небом и водой, перед ними предстала первобытная земля.
Приблизившись, они увидели пестрое сборище на маленьком пляже, покрытом песком и ракушками нежно-розового оттенка. Скалы красного и более густого, доходящего до пурпурного, цвета выстроились в кортеж на подступах к гранитному склону, подрытому огромными соснами, которые чередовались с белыми, как кость, стволами берез и роскошными кронами величественных дубов.
Люди у подножья этих гигантов выглядели муравьями. Казалось, они выползли из-под корней. Но, приглядевшись, можно было различить крутую тропинку, ведущую к лужайке, расположенной на середине склона, на площадке, наклоненной в сторону моря. Там находилось несколько низких хижин, индейских вигвамов. Затем тропинка поднималась еще выше по гранитному хребту, и открывался вид на нечто вроде форта, целиком построенного из круглых бревен. Длинный забор высотой в десять футов из еловых стволов окружал более высокое здание с двумя квадратными башнями по бокам.
В заборе были оставлены четыре прохода, в конце которых угадывались настороженные жерла пушек.
Несмотря на признаки жизни, это необычайно красивое место казалось диким, лишенным человеческого присутствия. Особенно хороши были краски: словно покрытые лаком, яркие и в то же время богатые оттенками благодаря проходящим туманам, они создавали ощущение нереальности. Все было в совершенно ином масштабе, казалось огромным, слишком крупным, подавляющим.
Они смотрели молча. Глаза их впитывали этот край.
Шлюпка, несущаяся на гребне пенистой волны, ударилась о дно, покрытое гравием цвета крови, хорошо видным сквозь прозрачную воду, которая вдруг приобрела фиолетовый оттенок. Несколько матросов вошли в волны по пояс, чтобы вытащить лодку на берег.
Жоффрей де Пейрак, по-прежнему стоявший на носу, повернулся к пастору.
— Господин пастор, эта затерянная бухта, скрытая от глаз всего мира, всегда была убежищем для пиратов… С тех пор как в незапамятные времена здесь высадились северные мореплаватели, которые назывались викингами и поклонялись языческим богам, среди европейцев, в свою очередь искавших здесь убежища, были лишь пираты, искатели приключений, люди вне закона… К ним принадлежу и я, ибо, хотя я не склонен ни к войне, ни к преступлениям, единственный закон, которому я подчиняюсь, — мой собственный.
Я хочу сказать, господин пастор, что вы будете первым служителем Бога, Бога Авраама, Иакова и Мельхиседека, как гласят священные тексты, который высадится в этих местах и вступит во владение ими. Поэтому я хочу попросить вас, господин пастор, первым сойти на берег и повести ваших людей по этой новой земле.
Старый пастор, нисколько не ожидавший подобной просьбы, вскочил на ноги. Он крепко прижимал к груди толстую Библию — свое единственное богатство. Не ожидая помощи, с неожиданной легкостью он выпрыгнул из лодки и пересек по воде небольшое расстояние, отделявшее его от суши.
Ветер раздувал его седые волосы, так как во время плавания он потерял шляпу. Он шел, худой и черный, и пройдя немного по берегу, остановился, поднял над головой священную книгу и запел псалом. Остальные хором подхватили.
Прошло уже много дней, как они не пели во славу Господню. Их гортани, обожженные солью, их сердца, сокрушенные печалью, утратили способность к общей молитве. Собравшись вокруг пастора, они пели слабыми, нетвердыми голосами. Некоторые, сделав два-три шага, опустились на колени, будто упали. Индейцы, приплывшие на лодках, несли на руках детей. Какими бледными и жалкими по контрасту с их медной кожей выглядели эти маленькие европейцы в изношенной одежде, слишком широкой для их исхудавших тел! Дети восхищенно таращили глазенки.
А вокруг, чтобы поглазеть на вновь прибывших, собралась самая удивительная человеческая смесь, «фауна Мэна», как сказал бы Жоффрей де Пейрак. Индейцы и индианки, деревенские жители и воины в уборах из перьев, в мехах, с блестящим оружием, с разрисованными лицами, женщины с привязанными к спине младенцами, похожими на цветные коконы; затем пестрое сборище матросов, от смуглого уроженца Средиземноморья до бледного рыжеволосого северянина; коренастый Эриксон, жующий табак рядом с неаполитанцем в красном колпаке, два араба в раздуваемых ветром джеллабах; все с абордажными саблями, рапирами, тесаками. Двое или трое мужчин, бородатых, как Никола Перро, в кожаной одежде и меховых шапках, смотрели издалека, опираясь на мушкеты, тогда как солдаты маленького испанского гарнизона, в латах и касках из блестящей вороненой стали, с длинными пиками в руках, держались прямо, как на военном параде.
Командовал ими, по-видимому, худощавый идальго с необыкновенными черными усами. Анжелика его уже видела на «Голдсборо» во время абордажного боя, похоронившего все надежды протестантов. Он крепко сжимал губы и время от времени свирепо ощеривал рот. Несомненно, он, подданный Его Католического Величества, терпел все муки ада, видя, как еретики высаживаются на этих берегах.
Он показался Анжелике самым нелепым из всех. Что делал здесь этот персонаж из блестящей свиты какого-нибудь кастильского вельможи?
Она так пристально рассматривала его и его деревянных солдатиков, что чуть не споткнулась, выходя из шлюпки. Пытаясь устоять, она вдруг перестала понимать, что происходит. Все кружилось. Земля будто поднималась и ускользала у нее из-под ног. Она чуть было тоже не упала на колени.
Чья-то сильная рука поддержала ее, и она увидела рядом с собой смеющегося мужа.
— Вы отвыкли от суши. Еще несколько дней вам будет казаться, что вы на палубе корабля.
Так, держась за его руку, она вышла на берег. Пусть это был случайный жест — ей он показался добрым предзнаменованием.
Правда, мушкеты, направленные моряками с «Голдсборо» на мужчин-протестантов, предостерегали от неумеренного оптимизма.
Теперь, когда улеглось первое волнение, мужчины и их семьи с тревогой ожидали решения своей участи. Суровые к самим себе так же, как и ко всем другим, они не питали никаких надежд относительно будущего, которое было им уготовано. Должно быть, в этих краях власть закона «око за око, зуб за зуб» была еще более непререкаемой, и они не ожидали никакого милосердия от человека, который, как они не раз уже могли убедиться, был скор на расправу. Они, казалось, сами удивлялись, что все еще живы.
К Маниго и его людям приблизились индейцы и положили к их ногам снопы из связанных кукурузных початков, корзины с овощами и различные напитки в удивительных сосудах круглой и продолговатой формы, вероятно, вырезанных из очень легкого дерева, а также готовые кушанья на кусках бересты.
— Образчики того приема, который приготовил для вас великий сашем, — объяснил граф де Пейрак. — Его здесь сейчас нет, но он не замедлит появиться.
Маниго оставался напряженным.
— Что вы думаете сделать с нами? — спросил он. — Пора вам объявить о своем решении. Если нас ждет смерть, к чему вся эта комедия гостеприимства?
— Взгляните вокруг. Это не смерть, а жизнь, — сказал граф, обводя широким жестом роскошный пейзаж.
— Следует ли из этого, что вы откладываете казнь?
— В самом деле, откладываю.
Усталые, мертвенно бледные лица протестантов порозовели. Они мужественно приготовились к смерти, помня его безжалостные слова: «Око за око, зуб за зуб!»
— Хотел бы я знать, что скрывается за вашим милосердием, — заметил Маниго брюзгливо.
Граф топнул по красному песку своим красным сапогом.
— Оставайтесь здесь и постройте порт, который будет более богатым, обширным и знаменитым, чем Ла-Рошель.
— Что это, условие нашего спасения?
— Да… Если только истина в том, что спасение людей в продолжении дела жизни.
— Вы делаете из нас своих рабов?
— Я дарую вам чудесную землю.
— Прежде всего, где мы находимся?
Он объяснил, что они в одном из пунктов берега Мэна, края, протянувшегося от Востока до Порт-Руаяля в Новой Шотландии, граничащего на юге со штатом Нью-Йорк, а на севере — с Канадой и входящего в одну из тринадцати английских колоний.
Ларошельский судовладелец, Берн и Ле Галль ошеломленно переглянулись.
— То, о чем вы нас просите, чистое безумие. Этот изрезанный берег слывет неприступным, — сказал Ле Галль. — Это смертельная ловушка для всех кораблей. Ни один цивилизованный человек здесь не приживется.
— Совершенно верно. Везде, кроме этого места, куда я вас привез. То, что вам кажется очень опасным проходом, всего лишь скалистый порог, судоходный во время прилива и дающий надежное укрытие в этой тихой бухте.
— Если речь идет об убежище для пиратов, я не спорю. Но что касается строительства порта, тут рассказы мореплавателей не оставляют ни малейшей надежды. Вспомните: сам Шамплен потерпел здесь неудачу. Рассказы действительно жуткие. Несколько попыток основать здесь колонию дорого обошлись тем несчастным, которых сюда послали. Голод, холод, катастрофические приливы, зимой ветер приносит снег на самый берег. Вот участь, которую вы нам готовите!
Он взглянул на свои голые руки:
— Здесь ничего нет. Абсолютно ничего. Вы приговорили нас, наших детей и женщин к голодной смерти!
Едва он замолчал, как Жоффрей де Пейрак сделал рез кое движение рукой, подавая знак матросам, остававшимся в одной из лодок. Затем он устремился к красным скалам, выдававшимся в море.
— Идите-ка сюда!
Они нехотя последовали за ним, опасаясь, что сейчас им накинут веревку на шею, но вскоре убедились, что этот невероятный человек всего лишь приглашал их прогуляться по побережью. Они догнали его на самом крайнем мысе, где была причалена лодка. Матросы разворачивали сеть.
— Есть среди вас профессиональные рыбаки? Кажется, вот эти, — сказал он, взяв за плечи обоих мужчин из местечка Сен-Морис, — и особенно вы, Ле Галль. Садитесь в эту лодку, отплывите на глубину и закиньте сети.
— Нечестивец! — возмутился Мерсело, — вы осмеливаетесь пародировать писание.
— Глупец! — добродушно возразил Пейрак. — Нет двух разных способов, чтобы посоветовать одно и то же.
Когда рыбаки возвратились, пришлось всем вместе тащить на берег тяжелую сеть, в которой действительно оказался почти библейский улов.
Обилие, разнообразие и величина рыбы изумили всех. Помимо обычных видов, похожих на те, что встречаются у берегов Шаранты, здесь были и такие, которых они почти не знали: лосось, белый палтус, осетр. Но им было известно, как высоко ценится эта рыба в копченом виде. Огромные сине-стальные омары свирепо бились среди сверкающих рыб.
— Вы сможете каждый день вылавливать столько же. В определенное время треска целыми косяками укрывается в прибрежных расщелинах. Лососи идут вверх по течению рек на нерест.
— Засаливая и коптя рыбу, можно снабжать провизией суда, стоящие в порту, — произнес Берн, который до сих пор не раскрыл рта.
Казалось, он задумался. Он уже воображал темные склады, пахнущие солью, в которых выстроились бочонки с рыбой.
Граф де Пейрак бросил на него испытующий взгляд и произнес:
— Разумеется. Во всяком случае, вы теперь видите, что голод вам не грозит. Не говоря уже об обилии дичи, о сборе ягод и кленового сиропа и о великолепных растениях, которые выращивают индейцы. Я вам о них расскажу, а пока вы сможете судить о них сами.

Глава 3

С наступлением ночи в лагере Шамплена появился граф де Пейрак в сопровождении испанских солдат. Он приехал верхом и привел шесть лошадей для протестантов.
— Лошади здесь редкость. Заботьтесь о них, как положено.
Сидя на лошади посреди лагеря, он окинул взглядом окрестные хижины, обратив внимание на оживление и порядок, царившие там, где недавно были лишь мрачные развалины. Граф приказал следовавшим за ним индейцам положить на землю тяжелые ящики. Из них вытащили новое, тщательно завернутое оружие.
— Каждому мужчине и каждой женщине по мушкету. Кто не умеет стрелять, пусть научится. Начните завтра же на рассвете.
Маниго, вышедший ему навстречу, недоверчиво взял один мушкет.
— Это нам?
— Я вам уже сказал. Вы также разделите между собой сабли и кинжалы, а для лучших стрелков есть шесть пистолетов. Это пока все, что я могу вам дать.
Маниго заявил с пренебрежительной гримасой:
— Как это понимать? Еще сегодня утром мы были закованы в цепи и нас должны были вот-вот повесить, а вечером вы нас вооружаете до зубов. — Он был почти возмущен тем, что ему казалось непоследовательностью характера. — Не наносите нам оскорбления, считая, что мы так быстро превратились в ваших союзников. Мы по-прежнему находимся здесь против воли и, насколько мне известно, пока не дали ответа на ваши принудительные предложения.
— Решайтесь поскорее. К несчастью, я вынужден вас вооружить. Я получил известие, что шайка кайюгов из враждебного нам племени ирокезов послана за нашими скальпами.
— За нашими скальпами, — повторили все, потрогав, себя за волосы.
— Увы, здесь время от времени случаются подобные неприятности. Англия и Франция никак не могут договориться, кому же из них принадлежит Мэн. Нам, поселенцам, это дает возможность мирно трудиться, однако время от времени правители Квебека платят пограничным племенам, чтобы они устроили набег и изгнали бледнолицых, которые обосновываются здесь без соизволения короля Франции. Англия поступает так же, но ей труднее найти сообщников, так как я заручился поддержкой Массава, великого вождя могикан. Тем не менее, ни один бледнолицый из большого леса не чувствует себя в полной безопасности от резни, которую может учинить любое из рассеянных здесь племен.
— Прекрасно, — саркастически заметил Маниго. — Вы восхваляли прелести и богатства «ваших» владений, но позабыли сказать об опасностях, которые нам здесь угрожают и о том, что нас могут перерезать полуголые дикари.
— Кто сказал вам, господа, будто на земле есть место, где человек не вынужден сражаться, чтобы сохранить жизнь? Рай земной давно уже не существует. Единственная свобода, которая доступна человеку, — это право выбирать, как и почему он хочет жить, бороться и умереть. И древние иудеи сражались во главе и Иисусом Навином, чтобы обрести землю обетованную.
Он повернул лошадь и растаял в сумерках.
На закате по небу поплыли опаленные облака, подобные дыму от огромного пожара на бледно-перламутровом фоне.
Море было цвета темного золота, а черные острова множились, как стая акул, плывущая к берегу.
Подошедший Кроули предложил воспользоваться последними лучами солнца, чтобы выставить сторожевые посты и часовых.
— Выходит, разговоры об индейцах — это серьезно?
— Все может случиться. Уж лучше знать об этом и быть настороже, чем проснуться со стрелой между лопатками.
— Я думал, он шутит, — задумчиво произнес Маниго, глядя на оружие у своих ног.
Пастор Бокер стоял с закрытыми глазами, будто громом пораженный.
— Он шутит, но он знает писание, — пробормотал он. — Его шутки заставляют о многом задуматься. Братья, а заслужили ли мы землю обетованную? Чем роптать на Господа за ниспосланные нам испытания, не лучше ли их принять, как справедливое искупление грехов наших и цену, которой нам предстоит оплатить нашу свободу?
Анжелика прислушивалась, как стихает в ночи стук лошадиных копыт. Дыхание ветра и моря. Тайна ночи над неведомой землей и ее опасностями.
Те, кто бодрствовали в ту ночь, прислушиваясь к малейшему шуму, были удивлены внезапно снизошедшим покоем. Тревога и сомнения оставили их. Ответственность за этот клочок земли, где они только что возвели свои ненадежные убежища, вдруг придала им уверенность. Держа руку на дуле мушкета, вперив взор во тьму, протестанты сменяли друг друга на постах часовых, и их суровые фигуры вырисовывались у костров рядом с завернувшимися в меха охотниками. Своими цветистыми и живописными речами трапперы приобщали их к окружавшему их полудикому миру. Ларошельцы начинали забывать о прошлом.
До утра тревоги так и не было, и это было воспринято чуть ли не с досадой.
Анжелика попросила разрешения взять лошадь, чтобы съездить в Голдсборо.
Пожалуй, ей больше всех было не по себе. Ее муж так и не призвал ее к себе. Приехав накануне, он даже не пытался ее увидеть и не спросил о ней. Он то обращался с ней фамильярно, как сообщник, то предоставлял ей полную независимость.
В сущности, такое поведение было неизбежно, пока окружающие не знали об узах, которые их объединяют. Но Анжелика начинала терять терпение. Отчужденность Жоффрея де Пейрака была ей невыносима. Ей было необходимо видеть и слышать его.
Кроули напомнил ей об йндейцах-кайюгах. Но она лишь пожала плечами. Индейцы кайюги! В том мрачном расположении духа, в котором она пребывала, она готова была обвинить Жоффрея в том, что он воспользовался этим предлогом, чтобы держать ее в отдалении.
— Хозяин запретил кому бы то ни было удаляться от лагеря Шамплена.
Анжелика с упрямым видом не обратила никакого внимания на эти слова. Ей надо в Голдсборо, сказала она.
Когда она садилась на лошадь, Онорина подняла такой крик, что пришлось взять ее с собой.
— Ох! Онорина, Онорина, деточка, неужели ты не можешь хоть один денек посидеть спокойно?
И все же она хорошенько усадила девочку перед собой, и они отправились в путь. Эта поездка напомнила Анжелике, как когда-то они с Онориной скакали по Ньельскому лесу.
Она ехала по дороге, устланной сухими травами, приглушавшими стук копыт. Лето приближалось к концу, и в воздухе плыл аромат лесных орехов и теплого хлеба. Знакомый и сладостный запах! Должно быть, под листьями прятались ягоды.
К привычной красоте дубового и каштанового леса добавлялась экзотическая прелесть светлых берез с потрескавшейся шелковистой корой и истекающих душистым соком кленов. С наслаждением Анжелика вновь вдыхала лесной воздух — самый любимый. Но тайна этих мест была иной, чем тайна Ньельского леса. От девственного леса исходило особое очарование. Ньель был отягощен памятью о друидах. А викинги, единственные белые люди, которые в далеком прошлом высадились на этих берегах, оставили в память о себе только странные башни из грубо отесанных камней у самого моря.
Тяжелые шаги этих завоевателей так и не дошли до лесов, которые знали лишь бег бесчисленных животных и скользящую походку редких молчаливых индейцев.
Анжелика не заметила, что лошадь свернула на другую тропинку, ведущую к вершине холма. Внезапно открывшееся пространство поразило ее. Она увидела перед собой кукурузное поле. В центре на деревянном настиле под навесом сидел на корточках индеец и длинным шестом отгонял пернатых грабителей.
Справа виднелась изгородь вокруг индейской деревни. Над вигвамами вился дымок. Вдали пшеничное поле сменялось тыквенным и еще одним, где росли неведомые растения с большими блестящими листьями, которые она приняла за табак. И повсюду распускались яркие подсолнухи. Но вскоре лес вновь сомкнулся вокруг этого сельского пейзажа.
Удивленная всадница не догадалась спросить дорогу. Лошадь продолжала подниматься в гору, вероятно, по привычке. На вершине она сама остановилась. Анжелика окинула боязливым и в то же время жадным взглядом местность, простиравшуюся у ее ног. Среди деревьев повсюду угадывалось мерцание бесчисленных озер и прудов, и вся эта бело-голубая мозаика была усеяна скалами, с которых низвергались белоснежные потоки.
Она боялась дышать, постепенно привыкая к величественному и безмятежному пейзажу, с которым ей предстояло сродниться.
И в этот момент Онорина пошевелилась и вытянула ручонку.
— Там, — сказала она.
Внизу в долине взлетели птицы и с громкими криками пронеслись мимо них.
Но Онорина не опустила руку. Она пыталась привлечь внимание матери не столько к птицам, сколько к тому, что их спугнуло.
Анжелика взглянула вниз и обнаружила длинную цепочку индейцев, продвигавшихся гуськом вдоль ручья. Расстояние и ветви деревьев помешали ей отчетливо рассмотреть, но она заметила, что их было много и что они не были крестьянами, идущими в поле. И несли они на плечах не земледельческие орудия, а луки и колчаны.
— Может, это охотники?
Она пыталась сама себя успокоить, но тут же вспомнила о кайюгах. Чтобы ее не обнаружили, она немного отступила назад к деревьям.
Индейцы двигались вдоль ручья проворно, но осторожно. Красные и синие перья у них на головах извивались среди листьев, будто длинная разноцветная змея. В самом деле, их было много.., слишком много! Колонна двигалась прямо к морю. Поверх их голов в туманной дали проступал силуэт форта Голдсборо над бухтой, чья блистающая гладь сливалась с небом, бледным под лучами солнца. Была видна дорога, ведущая из Голдсборо в лагерь Шамплена.
«Если индейцы доберутся туда, мы будем отрезаны от форта и не сможем помочь друг другу. К счастью, Жоффрей раздал оружие…»
В ту самую минуту, когда она подумала о нем, Анжелика различила всадника в европейской одежде, скачущего по дороге, ведущей из форта. Инстинктивно она узнала его раньше, чем он успел приблизиться. Черный развевающийся плащ, перья на широкой шляпе… Это был граф де Пейрак. Один!
Она подавила крик. С возвышения она видела, как индейцы съезжались к месту сбора на берегу. Через несколько минут всадник, скачущий во весь опор, столкнется с ними. Ничто не могло предупредить его об опасности.
Она крикнула изо всех сил. Но голос не достиг его слуха, потерявшись в безграничном пространстве. Однако вдруг — предупредил ли его инстинкт человека, не раз смотревшего смерти в глаза, или один из индейцев слишком рано выпустил стрелу, или другой испустил боевой клич — она увидела, как он сдержал лошадь с такой силой, что она встала на дыбы, затем повернул ее, съехал с дороги и поднялся на скалистый холмик, возвышавшийся над деревьями. Там он быстро осмотрелся, чтобы оценить положение. Вдруг без видимой причины его лошадь снова встала на дыбы, затем рухнула. Анжелика догадалась: в нее попала стрела. Это были они, страшные кайюги. К счастью, Жоффрей вовремя высвободился из стремян и, быстро вскочив на ноги, укрылся за скалами на вершине холма. Поднялось белое облачко, затем до ушей молодой женщины донеслись звуки выстрелов. Видимо, каждый из них поражал врага, но у него не могло быть достаточно боеприпасов, чтобы продержаться долго. К тому же его начинали окружать. Раздался очередной выстрел.
Онорина снова вытянула пальчик.
— Там.
— Да, там, — повторила Анжелика, в отчаянии от собственной беспомощности.
Звук выстрела был не громче треска расколотого ореха.
— Никто в Голдсборо его не услышит. Слишком далеко.
Она хотела было поскакать в сторону боя, но наткнулась на сплошные ветви деревьев. К тому же у нее не было оружия. Тогда она галопом спустилась с холма и понеслась в сторону форта. Лошадь ее мчалась, как на крыльях. Пересекая кукурузное поле, она крикнула сторожу, неподвижно сидевшему под навесом:
— Кайюги! Кайюги!
Вихрем она ворвалась в лагерь Шамплена.
— Кайюги напали на моего мужа на дороге в Голдсборо. Он укрылся за скалами, но скоро у него кончатся пули и порох. Скорее на помощь!
— Напали на кого? — переспросил Маниго, решив, что он ослышался.
— На моего… На графа де Пейрака.
— Где он? — спросил подбежавший Кроули.
— Примерно в миле отсюда.
Машинально она передала Онорину в чьи-то протянутые к ней руки.
— Дайте мне скорее пистолет.
— Пистолет.., леди? — возмутился шотландец.
Она вырвала тот, что он держал в руках, проверила его, прицелилась, зарядила с быстротой, выдававшей долгую привычку.
— Пороха! Пуль! Скорее!
Не споря больше, шотландец тоже схватил мушкет и прыгнул в седло. Анжелика устремилась за ним вдоль берега.
Вскоре они услышали звуки выстрелов и боевой клич ирокезов. Кроули обернулся и радостно крикнул:
— Он еще стреляет. Мы успели вовремя.
На одном из поворотов дороги им преградила путь группа индейцев. Сами захваченные врасплох, они не успели натянуть луки. Кроули промчался между ними, круша направо и налево прикладом мушкета. Анжелика следовала за ним.
— Стойте! — приказал он чуть дальше. — Вот еще другие бегут сюда. Укроемся за деревьями.
Они едва успели скрыться в лесу. Вокруг дрожали стрелы, вонзаясь в твердые стволы деревьев. Анжелика и Кроули стреляли по очереди. Наконец индейцы залезли на деревья, чтобы следить за дорогой, находясь в большей безопасности. Но Кроули доставал их и между ветвями, и их тела тяжело падали на землю. Анжелика хотела было двинуться дальше, но Кроули ее отговорил. Ведь их было только двое.
Внезапно до них донесся топот лошадей, мчавшихся из лагеря Шамплена. Показались шесть вооруженных всадников. Среди них были Маниго, Берн, Ле Галль, пастор Бокер и два лесных охотника.
— Господа, скачите вперед на помощь графу де Пейраку, — крикнул им Кроули. — Я остаюсь на дороге, прикрою вас с тыла.
Всадники вихрем пронеслись мимо. Анжелика вскочила в седло и присоединилась к ним. Чуть дальше они наткнулись на группу индейцев и с ходу опрокинули их. Тем, кто бросался на них с поднятым томагавком, раскроили черепа выстрелами в упор.
Они продвигались вперед. С облегчением Анжелика увидела, что вскоре они достигнут места, где держал оборону ее муж. Правда, здесь им пришлось спешиться и укрыться за скалами, но их действия сильно сковывали индейцев. Меткие попадания графа де Пейрака с вершины кургана залпы протестантов и охотников, выстрелы Кроули начали серьезно тревожить индейцев, несмотря на их многочисленность.
— Я расчищу тебе пусть, — сказал Маниго Ле Галлю, — а ты прорвись в Голдсборо, подними тревогу и возвращайся с подмогой.
Моряк вскочил на лошадь и, дождавшись момента, когда огневое прикрытие освободило дорогу, помчался во весь опор. Над его ушами просвистела стрела, сбив колпак.
— Проскочил, — сказал Маниго. — Они не смогут его преследовать. Теперь нам остается только терпеливо ждать, пока появится месье д'Урвилль со своими людьми.
Кайюги начинали понимать, что им грозит. Вооруженные лишь томагавками и стрелами, они не могли противостоять огнестрельному оружию объединившихся бледнолицых. Засада не удалась. Надо было отступать.
Они начали отступление, пробираясь ползком к лесу, чтобы затем собраться у ручья. Оттуда они хотели достигнуть реки, где их ждали лодки. Приближение подмоги из Голдсборо превратило их отход в беспорядочное бегство. И тут они столкнулись с индейцами из деревни, предупрежденными Анжеликой, и те осыпали их стрелами. Уцелевшие даже и не пытались теперь добраться до ручья. Им оставалось лишь податься в сторону леса. Никто больше не пытался узнать, что с ними сталось.
Анжелика бросилась к холму, перешагивая через длинные медные тела, похожие на подбитых птиц с царственным оперением. Она искала мужа и наконец увидела его у раненой лошади, которую ему пришлось прикончить.
— Вы живы! — воскликнула она. — Как я перепугалась! Вы скакали прямо на них, а потом остановились. Почему?
— Я узнал их по запаху. Они смазывают тело жиром. Ветер донес до меня его душок. Я поднялся на эту горку, чтобы посмотреть, не отрезан ли путь к отступлению, а они подстрелили мою лошадь. Бедный Солиман! Но как очутились здесь вы, неосторожная женщина?
— Я была на холме и увидела, что вы оказались в трудном положении. Мне удалось добраться до лагеря и вызвать подмогу.
— А что вы делали на холме? — спросил он.
— Я ехала в Голдсборо и ошиблась тропинкой.
Жоффрей де Пейрак скрестил руки на груди.
— Когда же наконец вы будете подчиняться приказам и дисциплине, которую я требую? — спросил он, едва сдерживая гнев. — Я запретил выходить из лагеря. Это было настоящее безрассудство.
— Но ведь и вы так же подвергли себя опасности.
— Верно, и я за это мог дорого поплатиться. Во всяком случае, лошадь я уже потерял. Почему вы покинули лагерь?
Она откровенно призналась:
— Я поехала вам навстречу, потому что не могла больше не видеть вас.
Жоффрей де Пейрак улыбнулся:
— Я тоже, — сказал он.
Он взял ее за подбородок и приблизил свое черное от пороха лицо к такому же перепачканному лицу Анжелики.
— Оба мы немного сумасшедшие, — мягко прошептал он. — Вам так не кажется?
— Вы ранены, Пейрак? — послышался голос месье д'Урвилля.
Перебравшись через скалы, граф спустился к собравшимся.
— Благодарю вас, господа, за ваше вмешательство, — сказал он протестантам. — Вылазка этих бандитов свелась бы к обыкновенной перестрелке, если бы я не сделал глупость, выехав из лагеря без охраны. Пусть это послужит уроком всем нам. Такие набеги диких племен не представляют серьезной опасности, если мы будем вовремя предупреждены, сумеем держаться вместе и организовать оборону. Надеюсь, никто из вас не ранен?
— Меня чуть не ранили, — сказал Ле Галль, разглядывая свой колпак.
Маниго был сбит с толку слишком быстрым развитием событий.
— Лучше не благодарите нас, — сказал он брюзгливо. — Все, что здесь происходит, лишено всякой логики.
— Вы так считаете, — сказал Пейрак, глядя ему прямо в глаза. — Я же, напротив, нахожу, что все, что произошло, вполне соответствует логике Мэна. Позавчера вы желали мне смерти. Вчера я собирался вас повесить. Но вечером я дал вам оружие, чтобы вы могли защищаться, а сегодня утром вы спасли мне жизнь. Что может быть логичнее?
Он засунул руку в кожаный мешочек и вынул два блестящих шарика.
— Посмотрите, — сказал он, — у меня оставалось только две пули.
Во второй половине дня обитатели лагеря Шамплена были приглашены в Голдсборо, чтобы встретить великого сашема Массава. Вооруженные мужчины шли по бокам колонны, охраняя женщин и детей. Проходя мимо того места, где утром произошла стычка с кайюгами, они остановились.
Высохшая кровь почернела. Над брошенными трупами кружили птицы.
Картина смерти, несовместимая с трепетной жизнью деревьев, колыхавшихся от легкого ветерка, и шумом морских волн…
Они постояли молча.
— Такой будет наша жизнь, — произнес наконец Берн, отвечая на свои мысли.
Они не были ни опечалены, ни испуганы. Такой будет их жизнь…
Через некоторое время граф де Пейрак, как в первый день, собрал их у моря. Вежливо поклонившись дамам, он с озабоченным видом посмотрел в сторону бухты.
— Господа, сегодняшнее происшествие заставило меня задуматься над вашей судьбой. Окружающие вас опасности в самом деле слишком велики. Я готов снова посадить вас на корабль и отвезти на острова Вест-Индии.
Маниго подскочил, как от укуса осы.
— Никогда, — прорычал он.
— Спасибо, месье, — поклонился граф. — Вы дали тот ответ, на который я рассчитывал. И я с благодарностью думаю об этих славных кайюгах, чей набег заставил вас осознать, что ваши земли уже дороги вам.
Маниго понял, что снова попался в ловушку. Правда, теперь он сам не знал, обижаться ему или нет.
— Ну что ж! Мы и впрямь решили остаться. Не думайте, что мы будем подчиняться всем вашим капризам. Мы останемся. Ну, а уж работы здесь хватает.
В разговор вступила, явно стесняясь, молодая вдова булочника:
— Вот что мне пришло в голову, господин граф. Пусть мне дадут добрую муку и помогут сделать печь в земле или из щебня, а я уж замешу хлеба, сколько понадобится, потому что я помогала мужу в его работе. И мои детишки тоже умеют лепить булочки и молочные хлебцы.
— А я, — воскликнула Бертиль, — стану помогать отцу делать бумагу. Он передал мне секрет ее изготовления, потому что я его единственная наследница.
— Бумагу! Бумагу! — воскликнул Мерсело почти со слезами. — Да ты с ума сошла, дочка. Кому нужна бумага в этой пустыне?
— В этом вы не правы, — сказал граф. — После лошади бумага — самое великое завоевание человека, он не мог бы без нее обойтись. Он не познает себя, если не может выразить свою мысль в форме менее преходящей, чем устная речь. Лист веленевой бумаги для него то же, что зеркало для женщины: ему нравится себя в нем созерцать. Да, чуть не забыл, дорогие дамы! Я приготовил для вас кое-какие принадлежности, без которых вам трудно начать новое существование. Мануэлло, Джованни!
Матросы поднесли сундук, который они бережно вытащили из шлюпки. Когда его открыли, в нем оказались зеркала всех форм и размеров, переложенные сухой травой.
Жоффрей де Пейрак вручил их дамам и девушкам, поклонившись каждой из них, как в первый вечер на борту «Голдсборо».
— Наше путешествие подошло к концу, любезные дамы. Оно было неспокойным, временами даже тяжелым. Мне бы хотелось, чтобы вы сохранили на память о нем лишь эту безделицу, в которой вы сможете созерцать свои черты. Это зеркальце станет вашим самым приятным спутником, так как в этой стране есть одна особенность: она делает людей красивыми. Не знаю, в чем тут дело: в прохладном ли тумане, в смешанных ли чудодейственных испарениях моря и леса, однако те, кто здесь живет, отличаются совершенством лица и тела. Желаю вам как можно скорее подтвердить правоту моих слов. Так что смотритесь в зеркало! Любуйтесь собой!
— Я не решаюсь, — сказала госпожа Маниго, теребя свой чепчик и пытаясь убрать под него волосы. — Я, наверное, ужасно выгляжу.
— Да нет же, матушка. Вы и вправду очень красивы, — хором воскликнули дочери, тронутые ее смущением.
— Давайте останемся, — взмолилась Бертиль, ловя солнечных зайчиков зеркальцем с серебряной ручкой, в которое она уже успела насмотреться.