Тайна Мелитрисы

Попав, наконец, в штаб русской армии, расположенный, как и предполагалось, в Ландсберге, Тесин с удивлением узнал, что Фермера там нет. По приказу самой императрицы фельдмаршал поехал в Кенигсберг на встречу с большим чином из Конференции. Возвращения пастора Тесина ждали, поэтому на его имя было оставлено письменное распоряжение. В нем фельдмаршал поздравлял пастора с освобождением от плена и настоятельно требовал, чтобы Тесин направился вслед за ним в столицу Восточной Пруссии, дабы приступить там к своим прямым обязанностям.

Прежде чем отбыть в Кенигсберг, Тесин решил ознакомиться со списками убитых. Естественно, его интересовал только офицерский состав, во и эти списки изобиловали большими неточностями и ошибками. Например, полковник Белов не числился ни в списках убитых, ни попавших в плен, имена же волонтеров, участвовавших в сражении, вовсе не упоминались.

Тесин стал расспрашивать участников сражения, но это было бесполезной затеей. Почти месяц прошел с памятной Цорндорфской битвы, но в русских сердцах не изжилась горечь поражения, и воспоминания не успели оформиться в подлакированную картинку, которая соответствовала отчетам и так называемой исторической правде. Битва все еще пахла кровью, потом и дымом. Каждый рассказывал о своем месте на поле брани, и где там было рассмотреть, кто дерется рядом, кто валится на землю с оторванной или разрубленной головой, через чьи тела он перепрыгивает в рукопашной. А князя Оленева вообще знали только штабные. Но никто из адъютантов и вестовых Фермера об Оленеве после битвы ничего не слыхал и даже предложений никаких не высказывал.

Тесин и без этих рассказов был уверен в гибели князя, а расспросы вел более для Мелитрисы, вернее ради Мелитрисы, которая, так и не переодевшись в женское платье, последовала за ним в Ландсберг, а теперь терпеливо ждала, как пастор распорядится ее судьбой.

Усталость и страшное напряжение последних месяцев сделали свои дело, Мелитриса впала в состояние, похожее на апатию. Она почти ничего не ела, все время хотела спать и даже днем, сидя в неудобной позе на стуле и равнодушно глядя в окно, вдруг отключалась, проваливаясь в черную бездну без снов и времени. Тесин в такие минуты, боясь, что она упадет, осторожно брал девушку на руки, чтобы отнести на кровать, но Мелитриса немедленно просыпалась, тут же сползала с его рук и опять усаживалась на стул.

Высказывая свою последнюю волю и вручая пастору судьбу княжны Репнинской, Никита рассказал о горестном положении девушки в самых общих чертах. Многих подробностей он сам не знал, а иные не пожелал раскрыть, но, проведя с Тесиным в одной палатке два дня — а где еще мог их разместить генерал Юдин после освобождения из плена, — Мелитриса сама рассказала о превратностях и злоключениях, выпавших ей на долю, и даже поведала главную тайну. Ни одна фамилия ею не была названа, но сразу стало ясно, сколь серьезны обвинения русского секретного отдела и зачем она нужна прусскому секретному отделу. Услышав слово «отравление». Тесин пришел в неописуемый ужас, но Мелитриса не стала его успокаивать, а только заметила походя, вот, мол, какие нелепицы бывают на свете. Рассказ свой она завершила такими словами:

— Святой отец, считайте все это моей исповедью, не подлежащей разглашению никому и ни при каких обстоятельствах. Только три человека имеют право знать о моем местонахождении: князь Оленев, — голос ее дрогнул, но усталость удержала от слез, — полковник Белов и господин Лядащев. Запомните их имена. Эти люди спасут мою честь, и я знаю, они уже вышли мне навстречу, даже если путь этот очень долог и длинен. Но они уже вышли, и для того, чтобы с ними встретиться, я тоже должна идти со своей стороны. Мне только надо немного отдохнуть.

Слушать все это было для пастора тягчайшим нравственным испытанием. Он не мог сказать девушке, что князь Никита уже никак не может спешить ей навстречу. Если в самом деле сыщутся когда-нибудь полковник Белов и неведомый господин Лядащев и подтвердят смерть князя Оленева, только в этом случае он найдет силы оповестить девушку о страшном несчастии. Своего часа ждало и сообщение о том, что князь вручил ему заботу о Мелитрисе. Но более всего смущала Тесина даже не предстоящая тяжелая сцена. Он безмерно мучился, что не может уже сейчас рассказать Мелитрисе, как искал ее князь, как безмерна была его любовь. Что может быть лучшим подтверждением крепости чувств, чем завещание, составленное князем. Правда, разговор о завещании остался только красивой фразой. Бумага со словами «Оставляю все девице и т. д…» вкупе с личной тетрадью пастора пропала при обстреле при Цорндорфе, и мысль об этом была сущей мукой для добропорядочного и педантически честного пастора.

После рассказа Мелитрисы Тесин твердо решил, что укроет Мелитрису в доме родителей в Кенигсберге, там она будет защищена от секретных отделов обоих наций. Дорога в Кенигсберг была легкой, приятной, погода радовала своим доброжелательством, и Мелитриса даже стала проявлять признаки любопытства к пробегающему за окнами кареты пейзажу, но Тесин со страхом заметил на щеках ее яркий, болезненный румянец — предвестник лихорадки. Только бы довести девушку до пуховиков и грелок, до забот матушки Тесина и лекарственных настоек, которые великолепно готовил сосед аптекарь.

Родители Тесина не знали, что сын был в плену, поэтому приезд его был воспринят не как чудо, а как запланированный подарок судьбы, и радость встречи не была омрачена истерическим и болезненным всхлипом. «Сын приехал! Мальчик вернулся!» — и тут же кухарка завертелась на кухне, а матушка, бряцая ключами, поспешила в подвал, чтобы подать к столу домашний окорок, колбасы и приготовленные к Рождеству медовые прянички.

Но были в этом празднике встречи если и не омрачающие его, то настораживающие детали. Очень смутил родителей непривычно потрепанный вид сына. Сутана была чистой, но обмахрилась по подолу и была прожжена в самых неожиданных местах. Уж не пулями ли или осколками ядер были сделаны эти дырки, прости, мой Бог! Но более всего поразила родителей приехавшая в мужском платье измученная девица.

«Где ты ее подобрал?»— хотела спросить мать, но не посмела.

Отец был откровеннее, вызвал сына в соседнюю комнату и завел приватный разговор:

— Уж не невесту ли ты посмел таким вот образом привезти в мой дом?

Ответ сына прозвучал эпически:

— Невеста ли она мне или нет, рассудит время и Всевышний, а вам пока следует знать, что она сирота из очень высокородной фамилии. Жизнь обошлась с ней очень жестоко, и сейчас она, как никто, заслуживает вашу любовь и заботу.

Отец не нашелся, что ответить. Он отправлял сына на войну нежным и во всем покорным родительской воле молодым человеком. Сейчас перед ним стоял мужчина с твердым взглядом, голубые глаза его словно подернулись изморозью, речь стала решительной, с неожиданно глубокими, новыми интонациями.

Вернулись в гостиную. Мелитриса уже сидела в кресле, безмолвно глядя в пол. Подбодренная появлением мужчин мать попыталась завязать разговор:

— Как вас зовут, милая?

Девушка испуганно посмотрела на пастора.

— Милли, — коротко ответил Тесин.

— Какое странное имя.

— Она русская княжна, а все прочее, простите, матушка, военная тайна. Вручаю княжну вашим заботам.

Час спустя служанка принесла купленный в лавке женский наряд, который оказался велик. Платье кое-как подогнали, туфли пришлось поменять. Девица была ко всему безучастна, но Тесин наряд одобрил, скромный и пристойный, но заметил при этом, что надобно еще купить и теплую одежду. Родители поняли, что девица пробудет у них долго. Попенять на непредвиденные расходы не решились, по всему было видно, что сын прибыл без копейки.

Однако следующий день принес положительные изменения в настроении родителей. Тесин сообщил, что направляется в резиденцию фельдмаршала Фермера, а это значит, что сын ничем не запятнал себя и не отставлен с позором от пасторской должности.

Фермер принял Тесина весьма благосклонно, посетовал на превратности судьбы, заверил в своем расположении и распорядился выплатить сверх положеного жалованья деньги на новую сутану и приобретение потерянного в битве имущества.

Сам Фермер показался Тесину не то чтобы озабоченным, личина светского человека не позволяла прорываться наружу каким-либо чувствованиям, но как бы сказали сейчас, выглядел фельдмаршал плохо. Выбритые до синевы щеки подчеркивали худобу, складки у носа стали резче, а цвет лица был такой, словно его дорожной пылью запорошило. Тесин не придал этому должного значения. Для человека на третьем десятке жизни любой человек в пятьдесят плохо выглядит, а если похудел и изнурен, так ведь на то и война.

Зато он замечал малейшие изменения во внешности Мелитрисы. Они не радовали. Вымытые волосы не приобрели свойственного им блеска, а выглядели истонченными и ломкими, на лице застыло испуганное и какое-то забитое выражение. Неужели родителей Тесина она боялась больше, чем прусского офицера в Кистринской крепости? Но главное, не исчез лихорадочный румянец со щек. Обметанные по контуру красноватой сыпью губы придали лицу ее новое выражение, и если на свету вид ее вызывал жалость, то в тусклости вечера она вдруг становилась необычайно хороша, глаза блестели, а пухлый рот имел вызывающе чувственный вид.

О, Тесин бы давно потерял голову, кабы не память о князе Оленеве, да еще пасторская одежда призывала к сдержанности. Лютеранский пастор не может позволить себе ошибки, он выбирает подругу один раз и на всю жизнь.

— Вы еще долго задержитесь в Кенигсберге? — спрашивала Мелитриса каждый вечер.

Тесин не знал, что ответить. Летняя кампания была кончена, армия мигрировала на зимние квартиры, и, судя по всему, Фермор не собирался оставлять Кенигсберг. Пастор совсем уже было решил, что осень пройдет рядом с милой его сердцу Мелитрисой, но нет… жизнь готовила ему очередной сюрприз.

Апартаменты Тесина в родительском дому находились на втором этаже в мезонине, туда из прихожей вела зажатая стенами крутая деревянная лестница. Обычно в девять вечера Тесин прощался с домочадцами и поднимался к себе в келью, чтобы готовить проповедь и привести в порядок текущие дела. Этот вечер не был исключением.

В середине ночи, точность часа не играет роли, раздался сильный стук в дверь, так стучатся только имеющие на это право. Тесин подошел к окну, тусклость фонаря не позволила понять, сколько людей было у подъезда — двое, трое, но темнота не мешала слышать.

— Откройте! Нам нужен пастор Тесин. Офицер ранен на дуэли. Он умирает, — звонко фальцетом кричал мужской голос.

Неизвестно откуда взявшаяся маленькая белая собачонка подняла отчаянный лай, она наскакивала на стучавших в дверь, норовя куснуть их за скользкую кожу сапог.

Пастор стал поспешно одеваться. По лестнице уже гремели многие пары ног. «Зачем их так много?» — с недоумением подумал Тесин — Тот же фальцет крикнул на весь дом:

— Огня, принесите огня!

Дверь резко отворилась, и Тесин увидел множество строгих, устремленных на него глаз. От толпы отделился один офицер, почему-то на цыпочках, словно танцуя, обошел пастора, потом тяжело задышал в затылок, и в этот же момент Тесин почувствовал, как руки его у запястья обхватила веревка и тут же стянула их до боли. Пастор решил, что сходит с ума, рванулся непроизвольно, закричал.

— Тише, тише, — услыхал он знакомый голос. Он принадлежал генерал-майору Штейфелю, милейшему человеку, с ним у Тесина были всегда очень хорошие отношения.

— Что это значит, генерал?

Вместо ответа Штейфель отступил в тень, словно спрятался за спину других. Вперед выступил поручик, в руках у него появилась бумага, в которую он, однако, не заглянул, видно, текст был ему привычен.

— Именем всепресветлейшей государыни нашей Елизаветы Петровны вас, господин пастор, ведено взять под стражу.

— Так объяснили бы, прежде чем вязать, как злодея? Зачем эти унижения?

В комнате меж тем шел тщательный обыск. Один офицер просматривал бумаги на столе, другой вскрыл сундук, в котором хранились записанные еще в университете лекции, тезисы проповедей, личная переписка. С кровати сорвали простыню, расстелили ее на полу и стали ворохом складывать на нее конфискованные бумаги, даже Библия, на полях которой разглядели личные пометы пастора, пошла в общую кучу. Все молчали.

Тесин услышал легкие шаги на лестнице. Офицеры невольно расступились, и он увидел Мелитрису. В глазах ее был ужас. Несколько секунд она молча смотрела на Тесина, потом, ни слова не говоря, стала медленно отступать. На площадке силы оставили ее, и, потеряв сознание, она упала. Внизу лестницы ее поймали руки матушки Тесина, родители не смели подняться наверх к сыну.

— Кто это? — крикнул поручик, выходя на площадку.

— Невеста моего сына, — ответил отец, губы его дрожали.

Родители не видела, как увели сына, потому что понесли в глубь дома бесчувственную Мелитрису. Когда они вернулись в прихожую, она была пуста, и только эхо доносило с улицы четкий, припечатывающий шаг многих ног.

В эту же ночь к Мелитрисе был вызван лекарь. Он послушал пульс, приподнял сомкнутые веки, постучал по груди молоточком. Все это он делал ради стоящих рядом людей, для диагноза ему было достаточно и беглого взгляда — у пациентки началась жесточайшая горячка.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДЕЛА ПЕТЕРБУРГСКИЕ
В поисках Анны Фросс

Мы потеряли барона Дица в самом начале нашего повествования по дороге в Россию. Для того, чтобы вплести в пестрый сюжет и эту серую нитку, нам надобно отловить его по приезде, то есть вернуться назад.

Барон Диц был первый раз в Петербурге. Город его потряс. Конечно, вояж его предварили рассказом, но увидеть глазами страну варваров совсем другое дело. Никаких тебе медведей, калмыков и кокошников, никакой мрачности и сырого тумана. Северная столица была залита солнцем, нежно-голубые небеса ее отражались в каналах, дворцы были разноцветны и стройны. Венеция, право слово, северная Венеция! Но у южного собрата не было стольких садов, не было такой величественной и мускулистой реки, которая спокойно, по-царски, порусски несла свои воды к морю.

Ощущение от Петербурга неожиданно смутило барона, как бы обесценив его уверенность в полном успехе труднейшей, поставленной перед ним в Берлине задачи. Но… время покажет, а пока надо было приступить к ближайшим делам.

У оставленных Блюмом агентов — их было трое, по незначительности своей они не стоят отдельного разговора, он узнал настроения горожан, пестрого, разноязыкового племени, выяснил, что сплетничают о русском дворе. Столица жила, словно никакой войны не было: театры, гулянья, маскарады, вид у простолюдинов был вполне довольный, корабли с разными флагами по-прежнему везли свой товар. Да и что говорить, война с Фридрихом для этой огромной страны, что слону дробина. Россия может до бесконечности поставлять все новые и новые войска, она неиссякаема.

Имя Анны Фросс в разговоре с первым агентом названо не было, да он его и не знал, но человек из Тайной канцелярии подтвердил слова Сакромозо — никаких экстравагантных арестов в этом заведении ни весной, ни летом не случилось. Последней, кто попал в камеру, была некто Владиславова, бывшая юнгер-фрау великой княгини Екатерины. Допросы юнгер-фрау не дали интересного материала, дело заглохло. Арест Владиславовой нужен был для того, чтобы удалить ее от молодого двора и самой Екатерины. Все дни бедная женщина проводила в слезах и молитвах, о ней словно забыли.

В оговоренный час и день, а именно во вторую пятницу месяца, барон Диц поехал к протестанскому собору. Он решил для первого раза только посмотреть, явится ли девица Фросс, и понаблюдать за ней издали. Если он обнаружит явную слежку, а барон был уверен, что при наличии наблюдения непременно обнаружит, тогда надо бить тревогу. Но почему-то он был уверен, что никакой слежки за девицей не будет, предчувствия его редко подводили.

В шесть часов карета извозчика доставила барона к собору. На службу он решил не идти, из оконца кареты великолепно была видна вся площадь перед входом в собор. Анну Фросс барон никогда не видел, но Блюм очень подробно описал и наружность девицы, и обязательную одежду ее: юбку небесного цвета, синюю епанечку тафтяную и алую наколку на голове. В руках Анна должна была держать кружевной, красного цвета зонт.

Народу в собор входило много, и после получаса ожидания барон решил, что пропустил девицу. Пришлось идти внутрь храма, склонить голову пред алтарем, послушать проповедь. Голос пастора звучал глухо, стыло, торжественно, а слова были теплые — о необходимом сочувствии к ближнему и любви Господней к пастве своей.

Нет… ни одна девица, ни дама не имела на плечах чего-либо синего, а чепцы и наколки были пристойных бежевых и белых тонов.

Анна так и не пришла, что не столько взволновало, сколько обозлило барона. Ненадежна она, вот что, строптива, необязательна, а может быть, просто глупа? Забыла, какой наряд нужно надевать, или ей надоело обряжаться каждую пятницу в одни и те же цвета, женщины непредсказуемы. Блюм говорил, что многие находят ее красоткой. Барон мысленно перебрал девиц, которые, склонив головы, прилежно шептали молитвы или стреляли глазками по сторонам, наскучив общаться с Богом. Ни одна из девиц не заслуживала внимания. Так… невесты, ходовой товар… Немки в этом влажном климате выцветают, брови белесые, кожа нездорова.

Что ж, дождемся следующей пятницы, решил Диц. А пока будет знакомиться с русским обществом. Помощником ему в этом нелегком деле стал английский посланник Кейт. Перед послом барон тоже разыгрывал роль мецената, но в разговоре сами собой возникали многозначительные паузы, из-за которых беседа под собственной тяжестью провисала, как плохо натянутый канат. По этим паузам Кейт долен был догадаться, что барон Диц не только любитель прекрасного, но патриот своей отчизны, а также горячий поклонник союзников, сам образ жизни англичан и культура их необычайно ему близки. Вершиной желаний барона было свести знакомство с всесильным фаворитом Ив. Ив. Шуваловым. Но посол сказал, что это сложно сделать, граф болен, а если не болен, то находится неотлучно при их величестве Елизавете.

— А как здоровье государыни?

— Вполне благополучно, но кое в чем оставляет желать лучшего, — туманно ответил посол, но тут же съехал с интересной темы. — Начните с посещения Академии художеств. В России сейчас находится много ваших соотечественников, среди них есть неплохие художники. Вы сможете дешево приобрести недурные полотна. В Петербурге есть и аукцион, где продаются мастера старой школы.

Барон Диц благодарно кивал. Следовательно, намеченная линия поведения была абсолютно естественна.

Анна Фросс не появилась у собора и в следующую пятницу. Барон взволновался не на шутку. Даже если ожидаемая девица решила покончить с тайной службой королю, она, как истинная прихожанка, обязана была являться на молитву, дабы исповедоваться и причащаться. Можно было бы осведомиться о ней у старичка пастора, который знал всех прихожан в лицо, но барон не хотел привлекать к этому имени внимания, слишком большие надежды возлагала на Анну Фросс Германия. Как добраться до Анны? Не разыскивать же ее в царском дворце?

Во время тайной беседы в Кенигсберге агент Блюм вскользь назвал еще одну фамилию, имеющую отношение к жизни Анны в Петербурге, — художник Мюллер. Блюм сказал, что у вышеназванного были какие-то серьезные неприятности и не исключено, что он вообще оставил Россию. Как бы то ни было, следовало попробовать отыскать этого Мюллера.

Посещение Академии художеств барон Диц обставил пышно. Он не только заготовил целую речь, в которой славил начинание северной столицы, но внес некоторые деньги в фонд помощи студентам, деньги небольшие, но директор был совершенно растроган. Сенат вот-вот должен был утвердить (это «вот-вот» могло длиться годами) проект, по которому штаб-контора должна была отпускать Академии по 3 тысячи в год. Но война смяла утверждение проекта, деньги на казенное содержание учащихся цедили жалкой, пресекающейся струйкой. На подаренные бароном Дицем деньги директор мог отремонтировать классы и даже сэкономить кое-что на покупку холстов и кистей.

То, что не мог, а может быть, не захотел сделать английский посланник, а именно представить барона Ив. Ив. Шувалову, неожиданно само собой произошло в Академии. Только что аттестовали первый курс учащихся, и теперь для обсуждениях текущих дел должны были собраться все академики и адъютанты. Ждали и Шувалова. Директору только оставалось назвать Дицу день сбора.

Через три дня барон опять посетил Академию, опять распустил в разговоре павлиний хвост и, закатывая глаза, говорил о живописи и скульптуре. Шувалов выслушал его серьезно, провел в свой небольшой, но великолепно обставленный кабинет. Поговорили об Италии, о Флоренции, о полотнах Леонардо и Беллини. Очень насыщенная была беседа, и хотя Иван Иванович не предложил барону посетить свой дом, мнимый меценат понял, что крючок заброшен, и если он не будет ослаблять своих мозговых и мускульных усилий, то и наживка фаворитом будет заглочена.

В Академии же у одного из адъюнктов барон узнал местожительство художника Мюллера. Оказалось, что тот давно не лепит и не пишет картин, а перешел на торговлю произведениями искусства.

— Однако я вам не советую его посещать, — добавил адъюнкт доверительно. — Bряд ли вы там приобретете что-нибудь стоящее, говоря, что Мюллер усвоил пагубную привычку русских — пьет горькую. Где водка, там нет богатства.

Вид жилья Мюллера неприятно поразил Дица. Не то чтобы длинный дом совсем напоминал лачугу, стоял он крепко и даже имел жалкий палисадник с краснеющими рябинами и рыжими цветами. Но все вокруг было слишком неопрятно. Растоптанная, осклизлая дорожка упиралась в обитую рваным войлоком дверь. Поодаль в грязи валялись кое-как порубленные, темные от дождей дрова. Одичалый одноглазый кот прыснул откуда-то из кустов. Диц от неожиданности поскользнулся, и не — будь в его руках модной трооти, он рухнул бы в эту ужасную русскую жижу.

«Крайне неряшливый народ, — подумал барон мельком, — удивительно, почему Фридрих не может его разбить в прах?»

Художник Мюллер сидел в старушечьем платке, валяных стоптанных туфлях и курил трубку. Из всей рухляди, в которую он облачился, только/очки изобличали в нем человека, имеющего некогда достаток, да и те при ближайшем рассмотрении вместо нормальных ушек имели засаленные тесемки.

В мастерской было пусто, полутемно. Причудливо извивающийся дым уходил косыми тенями вверх, к засиженным мухами окнам. При появлении роскошного гостя Мюллер не выказал удивления, не встал, а только переложил трубку в другую руку и еще больше ссутулился. Барон в первую минуту решил, что хозяин принял его не за реального человека, а за плод пьяной фантазии. Когда же нежданный гость произнес первые слова приветствия, Мюллер вдруг взволновался, даже испугался чего-то и суетливо стал возиться с огнивом, пытаясь запалить свечу.

«И свечи у него есть и дрова запасены, — подумал Диц. — Не так уж он беден, он просто опустился и жить устал. Надо спасать соотечественника».

Он начал говорить напористо, быстро и чуть громче обычного. Де, наслышан о вас, наслышан, в Академии художеств прямо сказали, хочешь приобрести хорошую картину и чтоб недорого, ступай к Мюллеру, тут тебе и вкус и понимание… и все в таком духе. Мюллер опять замер, свеча освещала его небритую, укутанную табачным дымом щеку.

— Врут, — сказал он, наконец, сжав черенок трубки прокуренными, крепкими зубами. — Они меня продали. Я чуть под суд не попал, а они продали.

— То есть кому продали?

— Диаволу, — прошептал несчастный художник и умолк.

— Вы позволите мне сесть? — барон придвинул ногой стул без спинки, на вид крепкий, и предпринял вторую попытку разговорить хозяина, вкропив в поток слов имя Анны Фросс.

И тут произошло чудо. Мюллер встрепенулся, подбородок его мелко задрожал, трубка, рассыпав сноп искр, упала на пол, и стало видно, что художник тяжело пьян.

Мюллер запил, когда ухнули в пропасть все его надежды и идолы. Сулящая прибыль работа на Тайную канцелярию (он ведь и записку о неразглашении давал!) вдруг иссякла, а с ней исчезла с горизонта мечта его и радость — Анна.

— Вы назвали ее имя? Анна Фросс? Я не ослышался? Откуда вы знаете это божественное имя? О, нимфа! Благородный лик ее должен украшать лучшие полотна мира, перси ее сваяны Богом, даже мрамор недостоин ее форм. Ах, Анна, девочка моя! Зачем она вам? Она уже не может служить натурой. Она высоко, — и он, закинув голову, показал на потолок, в щель между стекол, через которую должна была улететь чистая душа.

— Она умерла? — всполошился барон.

— Почему умерла? — Мюллер затряс головой. — Кто сказал — умерла? Она вечна! Что-то я, впрочем, не того… Вино попалось — пакость! Хорошего вина надо, а плохого хоть ведро выпей, а все не пьян, только мутит и с души воротит, — он поморщился, потом с трудом встал и пошел в темный угол. Там долго пил, черпая ковшом воду из деревянной бадьи.

— Вы знаете, где сейчас сия девица? — не выдержал барон.

Мюллер согласно кивнул.

— В Эдеме.

— Не валяйте дурака, а скажите лучше, как нам ее оттуда вызволить для приватного разговора.

— Не пойдет… Не спустится с вершин к убогому.

— А что Анна любит больше всего на свете? — вкрадчиво спросил барон.

— Драгоценности… как в некотором смысле сорока. Причем носить не любит, любит иметь, — тут Мюллер опять сбился на высокий стиль. — Но живая плоть ее и без этой мишуры сверкает.

— А если вы ей напишете во дворец, что больны, что умираете, что вам некому сказать прощальное слово, — Мюллер только тряс головой, но барон этим не смущался, — и присовокупите, что оставите ей наследство, и не малое… мол, накопил.

Приступ болезни Св. Витта внезапно кончился, Мюллер застыл, вслушиваясь в самого себя.

— Я заплачу, — продолжал мурлыкать барон. — Заплачу много. На эти деньги вы сможете уехать из страны варваров на родину. Позовите сюда Анну на вечер в следующую пятницу.

— А вы кто такой? — спросил вдруг Мюллер подозрительно. — Из какого ведомства? Тут ко мне один приходил… — и замолк уже намертво.

Мысль о том, что этот человек, конечно, из Тайной канцелярии, должна была бы подбодрить художника, но, влив в себя три ковша воды, он взболтнул со дна желудка алкоголь, и эта быстрая возгонка немедленно отключила его от мира. Барону Дицу пришлось начать все сначала. Но меценат не любил отступать перед трудностями. Через час ему удалось втолковать художнику суть дела, через два он заставил оного приняться за письмо, а в десять вечера, почти в полных потемках, потому что от свечи остался плавающий в профитке фитилек, он вырвал из некрепких пальцев косо нацарапанный текст. Осталось только передать его по названному Мюллером адресу, а именно в дворцовую контору при Летнем дворце. По совету Мюллера барон отодвинул дату встречи, поскольку Анна могла находиться в Петергофе или Ораниенбауме. Осталось только надеяться, что дворцовая почта работает исправно.

Отредактировано 77pantera777 (24.06.2013 12:26)

Ночь в Ораниенбауме

Конфуз, о котором говорила Анна Фросс, приключился месяц назад. Июль выдался необычайно дождливым, и в ту ночь белесое беззвездное небо кропило влагой, клочьями клубился туман, было тепло и тихо, только шуршали с особым шумом мокрые листья и травы. Понятовский, закутавшись в плащ, сидел в углу кареты, путь от Петергофа до Ораниенбаума не близкий, и он задремал, убаюканный скрипом колес. Разбудил его грубый окрик, с которым обратились к сидящему на козлах кучеру.

— Кого везешь, братец?

Кучер пробормотал что-то невнятное, сразу раздались пьяные, нестройные выкрики, и назойливый женский голос пропищал:

— Нет, ты спроси, спроси! Карета-то к павильону едет.

— Портного везу к их высочеству, — громко крикнул кучер и стегнул лошадей.

Пьяная компания осталась позади, и Понятовский перевел дух. Он узнал и голос великого князя Петра, и фаворитку его Лизавету Воронцову. Кто мог предположить, что Петр с собутыльниками будет болтаться по парку в ночное время?

Великая княгиня приехала в Ораниенбаум лечиться водами и павильон под жилье выбрала уединенный, близкий от источника. Понятовский же вместе с прочими послами и свитой государыни жил в Петергофе.

Великая княгиня мало посещала воды, все дневное время ее было отдано охоте и верховой езде — Сейчас, после рождения сына и дочери, некому было следить, на каком седле она ездит — мужском или женском. Дни, благодаря верховой езде, были быстротечны. Ночное время принадлежало Понятовскому.

Как-то он приехал очень рано, они вместе носились по лугам, промокли до нитки и уже по дороге назад у Большого дворца встретили портного Екатерины, маленького шустрого француза. Увидев великую княгиню, портной всплеснул руками;

— Бог мой, в каком вы виде, ваше высочество! Вы не жалеете ни себя, ни одежды. Теперь мне понятно, почему я не успеваю шить вам амазонки. А у меня все требуют новых.

Намокшее платье из шелкового камелота плотно облегало фигуру великой княгини, шляпа с мокрой вуалью лихо съехала набок, глаза ее сияли.

— В следующий раз, если что, я назовусь вашим портным, — со смехом сказал Понятовский ей на ухо.

Если бы не этот пустяковый случай, ему бы и в голову не пришло предупредить извозчика, мол, спрашивать будут, говори — портной. Раньше, если стража во дворце останавливала его:» Кто идет?«— он отвечал важно:» Музыкант ее высочества «. Но в Ораниенбаумском парке нет стражи, и предупредил он извозчика скорее из проказливого чувства, а не от предчувствия опасности. Кучер был малый не промах, он отлично знал, кого везет, а коли хочешь прозываться портным, так твое дело, знай монету гони.

Что и говорить, они стали беспечны. После того как Екатерина одержала победу над всеми своими напастями — тут и обвинение в давлении на Апраксина, и арест Бестужева, и боязнь за арестованных друзей, и страх, что вскроется ее участие в составлении манифеста о престолонаследии — много! А особенно, после того, как с императрицей договорились полюбовно и ласково, Екатерина решила, что ей все дозволено, словно Бога за бороду ухватила! И главное, откуда-то появилась уверенность, что государыня Елизавета одобряет ее связь с Понятовским. А почему бы нет? Императрица женщина, у нее тоже , были возлюбленные. Фавориты-то были, да мужа не было — официального, а у Екатерины хоть плохонький, да был. И не кто-нибудь, а наследник престола Государства Российского.

Но это они потом, каждый порознь, все просчитали да обдумали, а в ту белесую ночь до того ли им было? Сирени разбухли от воды и пахли тяжело, дурманяще, казалось, сам туман в спальне был сиреневого цвета, а Катя была тепла, податлива, ненасытна, темные волосы ее плескались по плечам, как струи колдовских ручьев, глаза горели, словно заповедные цветы в языческую ночь Ивана Купалы.

Словом, освободился пан Станислав Понятовский только под утро. Извозчичья карета стояла в условленном месте в .малой кленовой аллее, что за катальной горкой.

Но он не дошел до кареты, он успел отойти от павильона только на десять шагов, как кто-то вцепился ему в плечо.

— Осторожнее, сударь! — негромко крикнул мнимый портной, он боялся напугать Екатерину. — Кто вы такой?

На него смотрели злые и безумные глаза в прорези черной маски. Разгоряченный любовью лучшей в мире женщины, Понятовский стал необычайно смел. Он хотел выхватить шпагу, но не успел. Так, с вцепившейся в эфес шпаги рукой, его и обмотал веревкой второй негодяй, тоже обряженный в маску. От последнего крепко несло винным перегаром и какой-то вяленой, крайне простонародной рыбой, которую русские зовут» воблой «.

Нет, Понятовский, будущий король Польши, не был трусом! Его уже волокли куда-то, как куль, хмельные, веселые, спорые, наглые, их было уже четверо, а может быть и того больше, а он думал о том, что от них воняет посконно, сперто, даже запах сиреней куда-то пропал. Тело его оставляло темный след на блестящей от росы траве. В довершение всего на голову ему надели мешок из рогожи, подняли на руки и понесли все так же бегом, молча.

Скрипнула открываемая дверь, шаги протопали по половицам, потом Понятовского резко поставили на ноги и рывком стащили с головы мешок. На точеном столике в мраморной столешнице горела свеча. В первый момент Понятовский видел, только это яркое пламя, оно его ослепило. Потом из рассеянного тумана выплыло мятое, грустное и очень заинтересованное личико великого князя.

— Ах, вот он кто — наш портной! — воскликнул он азартно, даже пальцами щелкнул звонко, словно кастаньетами.

В его возгласе не было злобы, а скорее удовлетворение от того, что придуманная им игра развивается, как и предполагалось.

— Пошли, — сказал Петр вдруг, решительно направившись к двери.

Понятовский последовал за ним. Их сразу окружили люди, вначале они шли по коридору большого дворца, потом вышли в сад. Все окружавшие великого князя люди были вооружены — кто пистолетом, кто саблями наголо. Где-то на заднике бытия мелькнула вдруг лисья мордочка Левушки Нарышкина, он так же серьезно и сосредоточенно вышагивал вместе со всеми, не глядя на графа Понятовского, потом отстал, исчез за деревьями.» Бестия! Христопродавец, — подумал Понятовский, — ведь назывался другом!«Потом граф узнал в ближайшей к себе фигуре обер-камергера великого князя. Это был один из самых неприятных обер-камергеров на свете. Брокдорф и Понятовский давно и постоянно ненавидели друг друга. Теперь он злобно посматривал на пленника и все время что-то шептал на ухо Петру. Судя по направлению, шли к морю.» Там меня и прикончат… под крики чаек «, — думал молодой романтик, он был совершенно спокоен, только жалко было прекрасную Екатерину, Колетту, как ее шутливо называли в Варшаве, да еще матушку жаль до слез, право слово, она не перенесет его смерти. Отца и дядю было совершенно не жалко, им все равно, жив он или умер. Они скорее пожалеют о разбитых надеждах своих, чем о его молодой жизни.

Петр вдруг резко повернул вправо, и вот они уже не идут к морю, а стоят на берегу озера подле мраморной скамьи. В озере плавал круглый островок со стройными, подстриженными липами. Петр вдруг приблизил свое лицо к графу и спросил громким фальцетом, употребив очень грубое выражение, иными словами — вы спите с моей женой?

— Нет, что вы, ваше высочество! — Понятовский отрицательно затряс головой.

И опять в глазах князя запрыгал азартный огонек.

— Говорите правду, граф… Потому что если вы сознаетесь, все устроится отлично, — он вдруг захохотал. — Если же станете отпираться, вам будет плохо, — добавил он весело.

— Я не могу сознаться в том, чего нет, — отвечал Понятовский,

— Пошли…

И опять все деловито и молча пошли по аллее, а Брокдорф все так же шептал наследнику на ухо.

— Да успею я его убить! — вдруг в сердцах крикнул обер-камергеру Петр. — Отвяжись!

Они дошли до какой-то хозяйственной постройки — амбара или конюшни, Петр толкнул дверь. Передняя горница, очевидно, предназначалась под жилье, она была убого, но чисто убрана. Петр переступил порог первый, за ним вошел Понятовский.

— Поскольку вы не сознаетесь в очевидном, а я вас предупредил, — великий князь многозначительно поднял палец, — то вам придется посидеть здесь в обществе приличных людей… в ожидании моих распоряжений.

Дверь закрылась. Понятовский сел на лавку.» Общество приличных людей» состояло из трех караульных, тех, что были ранее в масках, и угрюмого Брокдорфа. Последний сел в красный угол под образа и уставился на пана Станислава таким тяжелым, немигающим взглядом, что у молодого поляка заломило зубы. Он демонстративно снял сапоги, подложил под голову плащ и лег, отвернувшись к стене. Лавка была узкой и жесткой. Самые дурные предчувствия надрывали душу, от взгляда Брокдорфа зудел затылок, словом, он не мог уснуть, а только храпел старательно.

А за стенами темницы события развивались весьма стремительно. Великий князь веселился от души.

— Это Лизанька подвох заподозрила. Что это, говорит, за портной такой, который по ночам мерки снимает? И какие он там части тела Екатерине обмеряет?

Главным советчиком в отсутствие Брокдорфа выступил теперь Левушка Нарышкин. Он сбросил свою обычную арлекинью маску и стал очень серьезен.

— Что вы собираетесь предпринять, ваше высочество?

— Откуда я знаю? Спать лягу. А там видно будет… Прибить бы красавчика, туды его раскачель… но не могу. Посол, черт подери! Еще международный скандал приключится.

— А почему бы вам не позвать вашего гофмаршала? Пусть разберется с этим делом.

— Вы про старшего Шувалова? Спит небось великий инквизитор и в ус не дует. Ваша правда, пошлите карету в Петергоф.

Прошел еще час.

Совет Левушки Нарышкина оказался полезным. Граф Александр Иванович Шувалов явился освобождать Понятовского уже в ясный день. Чрезвычайное смущение гофмаршал прятал под чрезвычайной важностью, тик на щеке угрожающе пульсировал.

Лежание на узкой лавке не прошло для Понятовского даром, оно помогло сосредоточиться и продумать защиту.

— Я думаю, граф, вы сами понимаете, — начал он светским тоном объяснять Шувалову, — что для чести русского двора прежде всего необходимо, чтобы все кончилось с возможно меньшим шумом. А для этого я должен поскорее удалиться отсюда.

— Удалиться? Черт, каналья! — вмешался вдруг Брокдорф, сверля поляка глазами, но Шувалов только рукой взмахнул, и обер-камергер смолк, с Тайной канцелярией не поспоришь.

— Вынужден согласиться с вами, — сказал Александр Иванович и оглушительно чихнул, табак подействовал самым положительным образом. — Через полчаса карета будет подана. Вас отвезут в Петергоф.

— А дальше?

Не стоило Понятовскому выкрикивать эту последнюю фразу, еще голос ворвался как-то по-мальчишески звонко, выдав крайнее волнение, Шувалов посмотрел на него строго.

— Все остается на усмотрение их высочества великого князя, — он коротко поклонился и вышел.

Решительный шаг

По приезде в Петербург барон Диц сказал себе: я должен все знать о жизни императрицы Елизаветы, и начал, сообразуясь с собственными наблюдениями, газетами, отчетами агентов и просто сплетнями, компоновать обширное панно русского двора. Получалось что-то азиатски пышное, чужеродное, непонятное и далекое от реальных забот нынешнего дня.

Главная газета столицы — какие-то там «Ведомости» или что-то в этом роде — писала: «Первого августа в субботу в Петергофе в церкви Петра и Павла состоялась Божественная Литургия в честь праздника Происхождения Честный древ Честного и Животворящего Креста Господня, а после на Иордани состоялось водосвящение». Описание таинства было весьма витиевато. Иордань приготовлена была в пруду противу большого прохода в зал. Во время погружения в воду креста стояла пальба из пушек, установленных возле дворца. Императрица пребывала в шелковой палатке, которая на этот раз была поставлена только для нее, прочие персоны пребывали под чистым небом. На Иордань их величество изволили пройти галереей, в которую спустились из своих покоев на втором этаже в подъемном стуле. Пройдя с Иордани, государыня опять поднялась в свою опочивальню на оном механическом кресле. После таинства обед в Эрмитаже, иллюминация, пушечная пальба, музыка, трубы, валторны…

В этом длинном описании существенными были две детали: отсутствие на празднике великокняжеской четы и подъемный стул. Первое говорило о напряженных отношениях государыни с молодым двором, а подъемный стул наводил на мысль, что Елизавета, как и утверждала Анна Фросс, нездорова, ей тяжело ходить, и даже на Иордань она всеми силами старалась сократить себе путь.

Правильные выводы? Вне всяких сомнений. Но тогда как понимать, что 3 августа императрица ездила в комическую оперу, и мало того, что дослушала ее до конца, так еще наведалась в свой Зимний деревянный дворец и в петербургскую опочивальню вернулась только в три часа ночи. Хороша больная!

Далее…

6 августа в праздник Преображения Господня Елизавета отстояла литургию в Петергофской церкви, а по выходе из храма освятила принесенные ей яблоки. Священник над яблоками прочитал молитву, а императрица потчевала знатных особ водкой и вином (конечно, и сама приложилась!). Лейб-гвардия пред покоями государыни принесла поздравление барабанным боем и музыкой. Праздничные пушки на этот раз палили с яхт, в изобилии плавающих в Петергофской гавани.

«Мой бедный король, — думал с раздражением барон Диц, — считает каждое ядро, каждого гвардейца, каждую минуту драгоценного времени, а у этих всего вдосталь! Порох-то для войны нужен, а не для каждодневных салютов!»

7 — го августа утром состоялась Конференция, на ней присутствовала и государыня, там было много людей, разговоров, конечно, обсуждение военных планов, и после всего этого императрица не поленилась поехать на дачу к своему фельцейхмейстеру Петру Шувалову в сельцо Ивановское. Тоже ведь не ближний край! Заседание Конференций потом велось каждый день, и, судя по сообщениям газет, на всех присутствовала императрица.

Потом грянул Кистрин. Сожжение города праздновали с таким размахом и ликованием, словно сам Фридрих погиб вместе с имуществом несчастных обывателей! При описании грандиозного банкета мелькнули, наконец, великокняжеские имена. Их высочества Петр и Екатерина были призваны из Ораниенбаума и могли в полной мере насладиться лицезрением государыни и всем патриотическим торжеством.

Список этих дней можно продолжать и дальше, но не стоит, светскую хронику России больше всего заботило, в какой церкви отстояла Елизавета литургию и на чьей даче изволила вкушать ужин.

Так что же получается? Императрица здорова, а отношения ее с наследником весьма прохладны. Ясное и четкое задание, с которым барон Дин прибыл в Петербург, явно усложнялось. Мало толку в физической смерти Елизаветы, надобно еще, чтоб Петр Федорович законно вошел на престол и немедленно вывел Россию из состояния войны. Особенное беспокойство вызывала гуляющая среди посольских сплетня: де, Елизавета наследником крайне недовольна и только ждет удобного случая, чтоб завещать трон в обход родителей юному принцу Павлу Петровичу.

Сплетня была порождена непрекращающейся войной между французской партией, во главе которой стоял канцлер Воронцов, и молодым двором с его окружением. Посол Лопиталь и кавалер французского посольства Месеельер оказывали на императрицу очень большое влияние. Фаворит Шувалов, как и полагается умному человеку, располагался по отношению и к тем и другим как бы в профиль, фас его видела только сама Елизавета.

Отношения императрицы и великой княгини всегда были небезопасны. В прошлый раз гроза над Екатериной пронеслась, когда были арестованы Бестужев и Апраксин, но тогда она замочила только краешек одежд в мутном потоке интриг… молнии стихли. Причиной охлаждения Елизаветы на этот раз послужил скандальный случай, приключившийся с Понятовским. Услышав об этом впервые от Анны Фросс, барон только посмеялся над пикантным положением — милый пустячок! Но пустячок этот императрица не простила ни наследнику, ни жене его. И не то разозлило императрицу, что польский посол попался — со всяким может быть, а неприятный выверт, придуманный Петром. Это что же — за дружба такая вчетвером, над которой вся столица смеется, и не только столица? Иностранные послы тоже распустили языки, стали трепать имя Екатерины, мол, излишне внимательна к мужскому полу и неприлично сладострастна.

Двор великой державы не может прощать хихиканья за спиной. Понятовского тихо выслали из Петербурга, придумав ему неотложные дела в Варшаве. Oольского посла надобно было только чуть-чуть подтолкнуть, и он отбыл в Европу, не подозревая, что дорога назад ему заказана В тот день, когда в Петербурге опускали крест в воду Иордани, молодой поляк, горько сетуя на судьбу, находился уже на пути в отечество.

Все это рассказал Дицу английский посол Кейт, он же присовокупил шепотом… есть намек, поговаривают… Словом, дело Апраксина не кончено и, похоже, выходит на новый виток.

— Неужели опять будут выяснять, подкуплен ли Апраксин королем Фридрихом или нет? Ведь не было найдено ничего, что компрометировало бы бывшего фельдмаршала в глазах Елизаветы!

— Ах, при чем здесь Апраксин, он только инструмент. Тайную канцелярию интересуют совсем другие персоны. Но к ним не подступишься. То, что искали у Апраксина, скажем, письма, можно уничтожить. Но его можно заставить говорить. Например, на допросе с пристрастием. Правда, в России уже десять лет как нет пыток, но мало ли…

Разговор с Кейтом взбудоражил барона. Надобно срочно вызывать Анну Фросс, кто как не она расскажет о настроении Екатерины и всего молодого двора — Барон наведался к Мюллеру, предыдущее свидание повторилось во всех подробностях, с той только, разницей, что старик потребовал за свой эпистолярный труд плату немедленно.

В то время как письмо из дворцовой канцелярии спешило в Ораниенбаум, куда опять вернулась великокняжеская чета, пришла весть о Цорндорфской баталии. Барон не имел немецких газет, поэтому в первый момент поверил русским, которые приписывали эту победу себе. Мой Бог, какой восторг охватил русскую столицу. Здесь как раз подоспел кавалерийский день, Ордена Св. Благоверного Александра Невского — Бал был азиатски роскошен. Пушки палили так, словно брали собственную столицу приступом. Литургию на этот раз государыня отстояла в Троице-Невском соборе.

Анна приехала в Петербург вместе с их высочествами. Отблеск чужой славы упал на эту глупую девицу, в честь победы над Фридрихом она получила в подарок кольцо и явилась на свидание с бароном чрезвычайно взволнованная, восторженная, трещала без умолку. Барон попробовал ввести ее в надлежащее русло, победа — здесь, поражение — там, глупая, но легкомысленная девица была совершенно лишена патриотического чувства. Немалого труда стоило вернуть ее на землю.

Серьезный разговор завязался вокруг имени Апраксина, и девица показала в этом деле удивительную осведомленность, прямо скажем, подозрительность. Могла, конечно, камеристка великой княгини знать, что бывший фельдмаршал все еще под стражей, и не в собственном дому, как принято у русских (так содержали до приговора и Лестока, и Бестужева), а в плохонькой усадьбице в урочище под странным названием «Три руки», могла знать и про могучих защитников опального — трех братьев Шуваловых, но то, что следствие вот-вот возобновится и за Апраксина возьмутся всерьез, этого ей было знать совсем не по чину. Но барону и в голову не вошло подозревать. Анна говорила, что Апраксина обвиняют в предательстве, в мздоимстве, в легкомысленности, и в довершение добавила, что великая княгиня очень озабочена предстоящим следствием.

— А почему она озабочена?

— Поклепов ждут, — коротко сказала Анна, потом задумалась на мгновенье: говорить — не говорить, но желание выглядеть осведомленной в каждой мелочи дворцовой жизни взяло верх: — Опорочить хотят их высочеств, а показания Апраксина могут тому способствовать.

Все подтвердилось, Кейт был прав — Апраксин смертельно опасен. И как все совпало! Цорндорфская победа русских призывала барона к немедленным действиям.

— А имеете ли вы, милая, доступ к фельдмаршалу Апраксину? — спросил он вкрадчиво.

— Ну и придумщик же вы! — обиделась Анна.

— А ты подумай, девочка моя, подумай…

— И думать не хочу! С чего бы я туда попала, в это урочище? С какими такими поручениями и от кого?

— Мы вот что сделаем, — в голосе барона звучало понимание, но слышалось и урчание голодного кота, раскидывающего на берегу сети, — алмаз, как и договорились, называется царским. А серьги пусть будут фельдмаршальскими, а? — он засмеялся, довольный своей шуткой. — Причем серьги сейчас, а сколько по исполнении. А? Подумаем, девочка… пораскинем мозгами, милая фрейлейн. А к императорскому алмазу приложены будут деньги… Большие деньги!

— Ну ладно, я постараюсь. Только не сразу, не вдруг. На это время нужно. Да и не назначен еще день, когда следствие начнется.

— Ну вот и славно, вот и договорились… — суетился барон. — Но откладывать мероприятие долго-то нельзя.

Прошло совсем немного времени, буквально несколько дней, как настроение в русском дворе, да и во всей столице, круто переменилось. Оказывается, желаемое приняли за реальность. Цорндорф вовсе не был победой. Это было поражение, причем очень болезненное для русских. Все надежды, замыслы и упования барона как бы вывернулись наизнанку, неожиданная победа Фридриха была как бы некстати, потому что разом обесценивала его собственный решительный шаг. Победа, конечно, во благо Германии, но сам-то он, может, и поторопился, дав щекотливое поручение Анне. Может, в Берлине и сморщится ктонибудь с омерзением, или того хуже — с презрением. Что это у нас за агентура такая, которая только и умеет работать с отравляющим порошком?

Мысль эта всерьез озаботила барона, и он уже было решил опять вызвать Анну и отменить свой приказ. Но потом передумал. В конце концов он один будет отвечать за свои победы и промахи, свидетелей не останется. А в Берлине можно будет вести себя в соответствии с ситуацией. Будет выгодно, он вспомнит о «фельдмаршальских серьгах»и с блеском выполненной операции, в противном же случае его никто за язык не потянет. Скоропостижно умер русский экс-фельдмаршал, так не траур же в Берлине устанавливать! А причиной смерти вряд ли кто-нибудь будет интересоваться.

Другое дело здесь, в России. Уже один раз все было на грани срыва, но будем справедливы, Анна-то здесь ни при чем! «Нет, девочке можно доверять. Такие-то многое могут, — разнежился он в мыслях и тут же одернул себя: — Однако заплати я ей хорошие деньги и сережки подари — баронские, она и меня отравит не задумываясь… простая душа».

У «простой души», то бишь Анны, было на этот счет совсем другое мнение. Вернувшись в свою комнатенку, она померила серьги перед затемненным от времени зеркалом и спрятала их до поры, решив, что и пальцем не пошевельнет ради этого наглого, напыщенного проходимца — барона Дица.

Изменить свое мнение заставил Анну неожиданный разговор. Уже отгремели праздники, связанные с мнимой победой, и великая княгиня коротала дни свои все в том же павильоне подле источника в Ораниенбауме. Павильон не отапливался, Екатерина мерзла в холодных покоях. Свое нежелание переезжать в Большой дворец она объясняла тем, что летний сезон все равно кончился и пора перебираться в Петербург, но камеристка знала — павильон защищал ее госпожу от нежелательного общения с мужем и его рябой фавориткой.

После отъезда в Варшаву Понятовского у великой княгини было много свободного времени — читала, гуляла, была скорее задумчива, чем грустна, вечером перед сном всенепременно принимала горячую ванну, а потом долго ворочалась под пуховиком, сон к ней не шел.

В один из таких вечеров, когда Екатерина сильно озябла и теперь постанывала от удовольствия, когда Анна поливала плечи ее горячей водой из ковша, камеристка за разговором как бы вскользь упомянула имя Апраксина, де, когда в Петербург приезжали, она слышала, что все весьма жалеют графиню Апраксину, добрая, мол, женщина, да несчастная.

— Агриппина Леонтьевна? Это где же это ты слышала?

— Подслушала. Слуги графини Куракиной языки пораспустили, когда после бала господ ждали. И еще говорили, что граф Апраксин в заточении и неизвестно, когда домой вернется.

Екатерина вспомнила, как приходила к ней Апраксина более года назад. Визит был прощальный, графиня уезжала с мужем в Ригу, где фельдмаршал принимал командование армией. Вспоминать об этом было тревожно.

— Она была очень грустна, почти плакала, так не хотелось ей оставлять Oетербург. Конечно, я ее утешала. Мне самой было тогда не сладко. Здоровье государыни вызывало серьезные опасения. И в такой момент остаться без верных людей Все это я ей сказала не без умысла, и она поняла, дословно передала мужу. Он потом благодарил меня в письме за доверие.

— То-то и оно, что доверие, а сейчас под замком сидит. А я слышу, ушито не заткнешь, что многие заточением фельдмаршала озабочены, иные даже неприятностей ждут. — Анна пытливо заглянула в лицо госпоже, сквозь густой пар оно выглядело размягченным и одутловатым, Екатерина словно постарела на несколько лет, вся ушла в свои мысли и не слышала болтовню камеристки.

— Тяжело графу с такой высоты упасть, вт огорчения он ведь и помереть может.

— Что ты говоришь, в самом деле! — сразу очнулась Екатерина.

— Так ведь старый уже. А вдруг бы и умер? Екатерина вздохнула, провела рукой по мокрому лицу, словно паутину со лба сняла.

— Все может быть. Человек смертей. Конечно, это решило бы многие проблемы… в положительном смысле.

Анна восприняла эти случайные слова как призыв к действию.

Следственный тупик

Август пришел и заспешил днями, тусклыми, как восковой наплыв на свече. В следствии опять учинилась полная остановка, не следствие, а канцелярская дрязга! Невостребованный Апраксин опять ел, пил, рисовал гербы да ждал жену с визитом. Разнообразие в быт внесло сообщение о Цорндорфской победе. Степан Федорович взволновался ужасно. Он и радовался славе русского оружия, и завидовал славе Фермера. У жены требовал подробностей.

— Не волнуйся, мой свет, ты свое уже отвоевал, — вот и весь сказ. — Ничего себе, утешила!

А неделей позже, когда «стали считать потери под Цорндорфом, пришло новое сообщение, никакая это не» победа, а жестокое поражение. Как близкий ко двору человек, знающий все тонкости дворцовой жизни, Апраксин понимал, что истина лежит где-то посередине, а по дипломатическим нуждам будут называть сию битву и так и эдак, поскольку Фридрих войска наши не разгромил и позволил отступить. Но сам он выбрал второй вариант, а именно «поражение». Отвергли Апраксина, так вот — получайте. Мысль эта была стыдная, и он знал об этом, но она хотя бы отвлекала от неотвязных дум про Тайную канцелярию. Однако некое домашнее происшествие вернуло все на круги своя.

В пятницу, в постный день, он никак не мог уснуть. А какое лучшее средство от бессонницы, чем бокал, а лучше чара до краев, наполненная вином. Бутылка с домашней настойкой — крепкой, пряной, с запахом полыни и гвоздики, стояла в шкапчике в закутке, который назывался буфетным.

Степан Федорович не стал одеваться, только ноги сунул в пуховые туфли и, как был в рубашке до пят, не зажигая свечи, побрел в буфетную. Хоть и грузен он был, походку имел легкую, посему шаги его никак не потревожили солдата и лейб-кампанейца, которые, попивая топливо, вели в другой комнате неспешную беседу. Ну и пусть их, он и вслушиваться не желал в их разговор, если бы не споткнулся вдруг о произнесенное шепотом собственное имя. Еще три слова: «бочонок из-под вина» заставили его подойти к самой двери.

— Да я точно тебе говорю, — шептал чернявый солдат, — это уже все знают. Привез маркитан с войны воз бочек, и на каждой было написано «вино». Хозяйка велела снести в подвал. А уж тяжелые были! Но хозяйка этим не удивилась, потому что была предупреждена самим: написано, мол, «вино», а внутри золотые монеты.

— Как же он упредил-то? Тяжело рассказывать глухому, нет-нет а и возвысишь голос. Солдат и крикнул:

— А я почем знаю? Может, адъютанта поэтому прислал — с письмом. А может, почта голубиная — самое милое дело. Депешу на ногу голубю привяжи и пускай его в чистое небо.

— Да неужто голубь прямо на дом их сиятельства обучен? — продолжал не верить кампанеец.

— А почему бы и нет? Но это не важно. А важно, что по ночи взяла супруга нашего свечу да и пошла в полном одиночестве в подвал богатство считать. Предвкушает… А бочки уже на боку лежат, пробкой вперед. Сударыня Агриппина Леонтьевна безбоязненно одну пробку выдернула, а оттуда не золото, а вино струей. Она кой-как пробку подоткнула — и к другой бочке. И там вино прямо ей в подол. И так во всей посуде. А с кого спросишь, написано-то «вино»! Маркитан вино и привез.

— И сколько таких бочонков было?

— Не считал. Говорят, воз. Штук, наверное, десять, а может, и того больше.

— На десять-то бочек золота во всем государстве прусском нет! — Капрал забулькал полпивом.

С трудом заставил себя Степан Федорович сделать первый шаг в сторону спальни, ноги как судорогой свело. Что же такое плетут эти срамники? Ложь, клевета, какие там бочки золота?! Но главное, тайная история каким-то образом стала молвой, мифом, от которого уже не отмыться. Воз! Это же надо такое придумать! Шельмы. Да и не было никакого маркитанта. Он этот бочонок махонький со своим ординарцем послал. Неужели он, кот плешивый, разболтал… Ну дай срок, выйду из узилища, я тебе глотку поганую свинцом залью!

Прости Господи, что бормочу-то, грешник!

Наутро Степан Федорович присмотрелся к чернявому солдату — молод, красив, полоска усов под носом, а вид нахальный — видно, баловало его начальство сверх меры. Ишь ты, мундир драгунский на нем как влитой сидит! Злоба уже прошла, но страх остался. «Не было золота, не было бочек, чист я. Господи!»— с фальшивым энтузиазмом уговаривал он Бога.

Перед обедом, благо погода стояла сносная, вышел он в запустелый окружавший мызу сад. Он любил гулять в одиночестве. Вид заросших тропинок, разросшейся бузины и всех этих простонародных дерев, как-то ракиты и крушины, рождал в душе простые, незатейливые мысли. На этот раз все было не так. Мысли были витиеваты, непугливы, а вместо синичек, что крошки с ладони клевали, налетели откуда-то вороны — сытые, черноклювые, мелкоглазые, словно чужеродные народы, орда.

Он уже поворачивал к дому, когда увидел, что чернявый солдат беседует у калитки с юной, чрезвычайно пригожей мещаночкой. Солдат прямо гарцевал перед ней, перебирая ногами, как заводной жеребец, приглашал идти в дом, а девица смотрела отвлеченно, улыбалась, но от калитки не отходила.

Апраксину страсть как захотелось опять подслушать их беседу — может быть, они еще какой-нибудь миф об нем вспоминают, но он только посмеялся над пустым своим любопытством. Показалось ли ему или впрямь крикнула мещаночка: жди, приду! Вечером Степан Федорович не отказал себе в удовольствии подразнить чернявого солдата.

— Кто была та хорошенькая? — спросил он строго.

Солдат вытянулся, как на плацу, но физиономию в порядок привести забыл, на ней так и осталось глуповатое, счастливое выражение.

— Звать Анна, ваше превосходительство. Я с ней еще по Калинкинскому подворью знаком. Она там в девицах состояла — Вы понимаете?.. — он глубокомысленно умолк.

— А ты, значит, тех девиц охранял?

— Так точно!

— Сладкая была служба, чистый рахат-лукум. А сейчас-то что? Любовь промеж вас?

— Ну какая у нас, ваше высокопревосходительство, может быть любовь? Я ее не видел, почитай, год. А ведь нашла. Такая, я вам скажу, штучка! — он неожиданно хмыкнул, поднял руки и пошевелил всеми пальцами, имитируя плеск ресниц или неких кокетливых щупалец. Видно, девица произвела на него сильнейшее впечатление, румянец так и горел на его смуглых скулах.

«Ну вот, теперь он девице про бочонок с золотом начнет плести», — подумал Степан Федорович с неожиданной тоской.

Ночью он — опять было хотел пойти глотнуть настойки, но передумал. Старый дом шуршал, скрипел… Показалось ли ему, что весенним ручьем звенит где-то в темноте женский смех, или это бред, слуховой обман? А ну как шельма хорошенькая не обманула чернявого солдата и явилась в дом. А он пойдет в буфетную, да еще столкнется… без парика, неприбран, больной, забытый всеми старик! Спать, спать…

Но под утро Степан Федорович все-таки добрался до бутылки и опорожнил ее всю. Виной тому был страшный сон. Будто бы стоит он один в чистом поле, тепло, солнце, стоит босиком, подошвы ног чуют землю, в травке муравьи, а сбоку, как бы слева, на него надвигается ночь. Не ночь, тьма. Ночь идет не постепенно, сумрачно, а эдак как бы сплошной черной стеной. Он смотрит на эту тьму с ужасом и знает, что если не успеет проснуться, то чернота эта его обхватит. Но проснуться-то он никак не может, только трясется весь.

Вливая в себя одну за другой чарки, он никак не мог вспомнить, поглотила ли его тьма или он успел-таки Проснуться. Но и без всяких этих догадок он знал уже, что сон сей — предзнаменование. Ужас перед наступающей тьмой был столь велик, что конец сна был как бы и не важен. Сердце стало вдруг колотиться как безумное, а потом и вовсе пропало. Степан Федорович схватил цепенеющими пальцами колокольчик, разбудил вице-капрала.

— Плохо мне, плохо… Зови лекаря! — выдохнул он, с трудом преодолевая немочь.

Степана Федоровича довели до постели, за лекарем был немедленно послан чернявый солдат. Но ведь случай-то непростой, большая особа не абы кто, а фельдмаршал, посему солдат поехал в столицу к супруге Агриппине Леонтьевне.

На подъезде к городу солдат столкнулся с арестантской каретой, которая, вихляя колесами, бешено неслась по самой середине дороги. «Уж не к нам ли?»— подумал солдат мельком и стегнул коня. Что ему вдаваться в подробности чужой жизни? Ему велели доставить лекаря, он за ним и едет, а остальное его не касается. Настроение у чернявого было самое что ни на есть расчудесное. Красотка из Калинкинского подворья не обманула, пришла ночью. Вот кто понимает в усладах любовных! Только башка трещит с отвычки. И вроде не пил, а потом как отрубило. Впал в сон… Придет ли еще веселая Анна? Придет… Они все деньги любят, а он при охране графа Апраксина кое-чего и накопил. Фельдмаршал хоть капризен, да щедр. Только бы не помер ненароком.

Арестантская карета мчалась именно в урочище «Три руки». В связи с битвой — проигрышем, а именно так называли теперь недавно яркими красками расцвеченную Цорндорфскую победу, следствие по делу Апраксина требовало немедленного продолжения.

Когда офицер N-ского полка вступил на порог мызы, Степану Федоровичу уже полегчало, сердце опять работало, хоть страх и держал его в тисках.

— Именем Их Высочества государыни… — звонко прокричал офицер, а дальше стушевался, произнес просительно: — Ваше превосходительство, извольте прочитать бумагу.

Рука не дрожала, уверенно нацепила очки на нос: следственная комиссия в самых вежливых выражениях приглашали графа Апраксина на допрос. Подписана бумага была прокурором Трубецким.

Пока вице-капрал облачал Апраксина в парадное платье, прилаживал парик, сыпал на него пудру, Степан Федорович находился в состоянии полного отупения. Мельком вспомнились бочонки с золотом, вскрытый пруссаками тайный магазин. «Пусть их, — подумал Степан Федорович. — Прости их Господь».

Опираясь на руку вице-капрала, он уселся в пыльную карету, два солдата охраны сели напротив. «Везут, как преступника», — вздохнул Апраксин и противу всех правил впал в сон. Видно, домашнее вино оказало, наконец, свое действие.

За каретой торопилась, не поспевая, гроза. Ветер рвал сучья, кропил листьями сухую землю, гром в отдалении погромыхивал осторожно, словно боялся напугать. Когда подъехали к коллегии, уже и редкие капли шлепнулись о землю. Все вдруг потемнело.

Следственная комиссия собралась полным составом. Кроме графа Александра Шувалова, прокурора Трубецкого и графа Бутурлина, были еще двое из Тайной канцелярии — нижние чины, был и писарь, сидел в углу, кусал перо. В комнате было душно, полутемно. Потом задребезжали стекла, молния сверкнула ярко, и хлынул дождь.

Напротив крытого зеленым сукном стола стоял стул с высокой спинкой, предназначенный для подследственного .

— Прошу вас, — строго сказал Трубецкой, показывая Апраксину на этот стыдный трон.

Степан Федорович нетвердой походкой прошел к .седалищу, затравленно огляделся и вдруг рухнул навзничь, хрипя что-то невнятное.

Он умер через три дня. Смерть бывшего фельдмаршала произвела на столицу самое тяжелое впечатление. Следственная комиссия сбивчиво отписала заключение по делу, слова «измена»и «подкуп»в нем отсутствовали, так… общие слова. Более нажимали на отсутствие искренности на допросах да излишнюю медлительность в военных действиях.

Похоронили Степана Федоровича Апраксина в Невской лавре почти тайно, при малом стечении народа, без всяких приличествующих его званию церемоний. Только церковный обряд был полным, торжественным и исполненным большой грусти.

Эту внезапную смерть народная молва опять-таки не обошла стороной. Скоро стала гулять в столице такая байка. Мол, не видя конца следствия, матушка Елизавета вызвала к себе главу Тайной канцелярии:

«Отчего так долго тянется дело?» Александр Шувалов ответил, что Апраксин не сознается ни в чем, и следствие зашло в тупик. «Ну так остается последнее средство, — молвила Елизавета, — прекратить следствие и отпустить невиновного». Позвали Апраксина. Шувалов и повторяет слово в слово, как сказала государыня: «Раз вы, граф, отрицаете свою виновность, остается последнее средство…» Но. он не успел досказать фразу до конца, с Апраксиным приключился апоплексический удар. Бедный фельдмаршал решил, что его будут пытать.

Самый невинный читатель поймет — в этой легенде ни слова правды — Это когда же на Руси следствие заходило в тупик? И что это за тупик такой? И Лесток, и Бестужев, и бедные Лопухины, и Анна Гавриловна Бестужева — все имели вины перед следствием, но никто их вины не доказал. И никакого тупика на следствии — отняли у кого язык, у кого имущество, у всех честь и растолкали по разным углам России. Так что тупик — это миф, легенда. Да и насчет апоплексического удара были сомнения. Опять же народная молва внесла здесь поправку, толковали об отравлении, но здесь все недоказуемо. За руку отравителя (или отравительницу) никто не поймал. В общем-то, опального фельдмаршала жалели.

Без малого 250 лет прошло с тех пор, как отгремела Гросс-Егерсдорфская битва, а историки все спорят, пытаясь выяснить, что руководило Апраксиным При отступлении: стратегия или политический расчет. Автор попытался ответить на этот вопрос, но ведь это только литература! Наш славный историк и писатель Бантыш-Каменский в жизнеописании фельдмаршала помимо перечисления военных заслуг пишет: «…он был добрый супруг, нежный отец, любил благодетельствовать старых и дряхлых воинов». Что ж, будем помнить и об этом. Мир праху его…

Отчаяние

Пастора Тесина везли в Петербург в обычной карете в сопровождении гвардейского офицера и двух солдат. Ночевали в придорожных трактирах и постоялых дворах. На третий день после сытного ужина и нескольких бутылок вина офицер сознался, что ничего не знает о причине ареста пастора, но тут же сказал, что им запрещено разговаривать, и в последующие дни твердо придерживался этого распоряжения.

Пастор был предоставлен самому себе и, наблюдая серый пейзаж за окномдля него теперь весь мир был окрашен в этот тон, — предался размышлениям о горькой своей участи. Быть арестованным безвинно, что может быть ужаснее? Воспоминание о милой Мелитрисе направило его мысли по другому руслу. А не кроется ли причина ареста в том, что он оказал участие в судьбе девушки? Своим усердием он ввязался в государственную интригу, а русские не прощают излишнее любопытство к их делам.

Этот новый взгляд на суть вещей, как ни странно, его приободрил, и он сказал себе, что скорее откусит собственный язык, чем откроет на допросе местопребывание Мелитрисы.

Охрана очень доброжелательно относилась к арестанту, но скоро Тесин понял, что это было вызвано не сочувствием к его судьбе, а примерным поведением пастора. Он не закатывал истерик, не впадал в черную мрачность, не скулил, пытаясь покончить с собой, и солдаты из благодарности были с ним очень предупредительны.

Был, например, такой случай. В трактире Тесина не водили ужинать в, общую залу, а кормили в тесной клетушке, предназначенной для сна. Во время трапезы офицер сам резал арестанту мясо, а потом прятал вилку и нож, приходилось есть руками. Чистоплотный Тесин очень страдал из-за этого. Однажды во время ужина солдаты за какой-то надобностью отозвали офицера. Вернувшись минут через десять, офицер обнаружил, что Тесин с удовольствием ест с помощью ножа и вилки. Что тут приключилось! Как только острые предметы очутились опять в руках офицера, он принялся благодарить пастора за то, что тот не воспользовался случаем (хорош случай!) и не перерезал себе вены.

— Если бы я не довез вас живым, меня сослали бы в Сибирь! — с чувством воскликнул офицер.

Пастор совершенно обалдел от этой сцены, но поскольку чувство юмора было ему чуждо, стал искренне утешать своего караульщика.

— Я христианин, — молвил он, дожевывая неподатливый кусок мяса. — Я никогда не посягну на жизнь свою. Это смертный грех!

По мере приближения к столице настроение охранников менялось, они стали озабоченны, насторожены. Офицер даже спросил Тесина, не связать ли его, чтоб не было соблазна бежать? Пастор только пожал плечами, сообщив, что подобный соблазн ему чужд, и его оставили в покое.

Когда въехали в Петербург, офицер задернул шторки на окнах кареты.

— Оставьте хоть щелку! — взмолился Тесин, — Я всегда мечтал увидеть вашу столицу… хоть одним глазом.

— Ну вот в щелку и посмотрите. Главное, чтоб вас снаружи никто не увидел.

Тесин хотел объяснить, что не знает в этом городе ни одного человека, но счел за благо промолчать, мало ли что еще выдумает подозрительный офицер.

В узкую щель было видно до обидного мало. Высокие дома со стройными окнами, роскошные дворцы, мосты, каналы — все показывало себя только какойнибудь деталью, их невозможно было увидеть целиком. И вдруг все исчезло, осталась только огромная, как залив, река, которую они пересекали по длинному мосту. Потом короткий съезд, табунок деревьев и суровые стены Петропавловской крепости.

Здесь уже офицер плотно задернул окно, лицо его стало отчужденным, даже надменным. Карета подкатила прямо к двери каземата.

Тесин успел увидеть широкую, мощенную булыжником площадь, ряд одноэтажных приветливых зданий, собор со шпилем, настолько высоким; что конца его он не увидел, и остался с мыслью, что игла эта пронзает небо насквозь. Его толкнули в спину, и он шагнул в темноту. Холод и сырость, почти могильная, буквально обожгли его. Ни единый звук не проникал сквозь толстые стены, они гасили даже эхо шагов караульных. Еще один поворот коридора, и Тесин вошел в камору, где ему предстояло теперь жить.

Узенький солнечный лучик процеживался грязным оконцем и — совершенно тонул в дыму. Было жарко, душно и нестерпимо вонюче, смрад в мгновенье забил ноздри, уши, пропитал одежду и волосы. Пастор с трудом дошел до лавки у стены, опустился на нее и тут же неуклюже сполз на пол. Он потерял сознание.

Очнулся Тесин на свежем воздухе, лежа на траве в тени берез, что росли перед комендантским домом. Над ним склонилось лицо офицера из крепостной охраны (тех, кто сопровождал его в Петербург, Тесин не видел больше никогда). Как только арестант открыл глаза, на лице офицера появилось выражение ликующей радости, стоящие рядом солдаты тоже заулыбались. Не давая арестанту подняться, офицер на плохом немецком принялся его благодарить за то, что не отдал Богу душу.

— В противном случае вас сослали бы в Сибирь? — строго спросил пастор.

— Всенепременно! — с восторгом вскричал офицер. — Эти болваны плохо протопили печь. Вы просто угорели. Но сейчас все будет хорошо.

Поддерживая Тесина с двух сторон, солдаты осторожно повели его к приземистому, серому зданию. Пастор решил, что ему предоставят другое, более удобное помещение, но надежды его были тщетны. Его привели в ту же камору. Смрад остался, но дыма уже не было, помещение проветрили. На широкой лавке лежал матрас с подушкой, была даже простыня и тощее одеяло. Тесин возблагодарил Бога, что тот не оставил ему сил даже на отчаяние. Он хотел только спать. Но живому нельзя уснуть навечно. Очнувшись, Тесин не сразу понял, где он находится, а когда суровая действительность предстала перед ним во всей ужасной красе, давешнее желание офицера спрятать нож уже не показалось ему таким невинным. Офицер знал, что ждет арестанта, а Тесин тогда пребывал в неведении. Как часто именно неведение дает нам силы жить.

В каморе было почти темно. Окошко успели забить снаружи досками, оставив вверху узкую щель, через нее и сочился призрачный свет. На противоположной стене камеры истуканами сидели на лавке четыре гвардейца. Они были совершенно неподвижны, и если бы не их глаза, с предельным вниманием следившие за каждым движением Тесина, их можно было бы принять за неодушевленные предметы, такие же как лавки, крохотный столик и икона над дверью.

— Сейчас утро или вечер? — спросил Тесин.

Гвардейцы так же молча продолжали смотреть на него, никто не сделал ни малейшего движения. «Да они не понимают ни слова!»— догадался Тесин.

Прошло полчаса, потом час. Гвардейцы сидели так же неподвижно, удивительно, что они не разговаривали и меж собой. Тесин на пальцах показал, что хочет пить. Один из гвардейцев с готовностью бросился за печь, зачерпнул из бочки воды в глиняную плошку. Когда Тесин напился, гвардеец уселся на прежнее место. Позднее пастор узнал, что охранникам было запрещено разговаривать, дабы из случайно оброненных слов арестант не узнал что-либо важное для себя. Что мог подслушать Тесин из болтовни гвардейцев? Конечно, это был особый акт воздействия на психику заключенного. Мелодия чужого голоса иногда помогает не потерять рассудок.

Когда стемнело окончательно, один из гвардейцев зажег на столике свечу. Пламя ее играло на металлическом окладе иконы и помогало молиться,

Через три ужасных, ничем не заполненных дня, которые Тесин по примеру всех заключенных обозначил на стене черточками, его утром вывели из камеры, посадили в карету и отвезли во дворец к весьма важному лицу.

— С кем имею честь? — спросил Тесин у лица.

— Граф Шувалов, — отрекомендовался тот. «Неужели это фаворит? — подивился Тесин, невольно опуская глаза. — Как могло их величество испытать чувства к столь некрасивому и старому человеку?» На правой щеке Шувалова бился безобразный тик, во всем прочем он был безукоризнен, вежлив и приветлив.

— Расскажите мне, мой друг, каким образом вы попали в русскую армию и почему стали духовником фельдмаршала Фермера?

Тесин по возможности подробно ответил на вопрос, не преминув сказать, что вступал в эту должность неохотно, понеже считает себя немцем и находиться в стане противников отечества считает для себя мучительным.

— Так почему же, попав в плен к своим, вы поспешили вернуться обратно? — вкрадчиво спросил Шувалов.

— Я вовсе не спешил. Меня обменяли по закону военного времени. Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться приказу. И сознаюсь, комендант Кистринской крепости фон Шак вовсе не принял меня за своего.

— Это тоже было мучительно для вас?

— Это было унизительно.

Шувалов понимающе кивал головой, далее разговор пошел о русских пленных, о битве под Цорндорфом. По счастию, ни в одном из вопросов даже тенью не промелькнуло имя Мелитрисы.

— Не могли бы вы по возвращению в крепость изложить все рассказанное вами на бумаге?

Тесин сразу сник. А он, глупец, думал, что этот сердечный разговор избавит его от темницы.

— О, ваше сиятельство, — воскликнул он с горячностью, — как же я смогу все описать, если не имею там ни пера, ни чернил?

— Ах, да, — Шувалов подергал щекой. — Тогда напишите прямо здесь.

Целый час, а то и больше истратил пастор Тесин, предавая бумаге свой давешний рассказ. После этого его вкусно накормили и отвезли назад в крепость.

На следующий день безмолвные гвардейцы внесли в камору приличный стол и четыре стула. Вслед за этими мебелями явились три важных, прекрасно одетых, вежливых человека. Начался допрос: фамилия, имя, дата рождения, местопроживание, место службы, имя отца, матери… Все эти данные аккуратно заносились в опросные листы. Когда последняя точка была поставлена, господа поднялись и вышли, за ними гвардейцы вынесли стол и стулья. Блеснувшая было надежда опять скукожилась до размера погасшего уголька в печи.

На следующий день допрос повторился опять, именно повторился, а не продолжился, потому что вначале уточняли дату его рождения и место последней службы. Потом слово в слово повторили вопросы, которые ему задал Шувалов.

Всех допросов было пять, и повторялись они с периодичностью раз в неделю. Каждый допрос начинался с чистого листа бумаги, а разговор начинался так, словно предыдущих не было вовсе. Какая изуверская игра — спрашивать одно и то же, записывать ответ и тут же, сознательно забывать его. Да и вопросов толковых не было. Удивительно, сколько можно жевать с вежливым лицом мякину!

— Господа, почему меня арестовали? В чем я виноват? — не выдержал Тесин.

Ему улыбнулись доброжелательно.

— Придет время, и обстоятельства ваши изменятся, — сказал один из следователей — очевидно, старший.

На этом и расстались. И потекли дни похожие друг на друга, как слезы из глаз его. Гвардейцы сидели монгольскими идолами. Тесин то молился, то плакал. Кормили, правда, хорошо, из четырех блюд за обедом.

Допрашивающие исчезли, словно их и не было никогда. Единственным напоминанием о том, что они не приснились Тесину, была Библия, которую он настойчиво просил и, наконец, получил от следователей.

Если бы не эта немецкая Библия, пастор бы впал в совершеннейшее отчаяние. О нем забыли…

Опала

Первые обвинения Фермеру, присланные Конференцией и императрицей из Петербурга, выглядели почти невинно, во всяком случае в тоне реляций слышались упреки более в недобросовестности, чем обвинения в злоумышленности. Фермеру пеняли за краткость описания Цорндорфской баталии и невнятность военных планов. «План прошлогодней кампании гораздо подробнее был, — раздражалась императрица, — там видно, который полк и когда дрался и что после чего происходилоnote 20. На планах же Цорндорфских видно было расположение полков, но в описании действия их либо совершенно умалчивались, либо говорилось все так кратко, что Конференция в Петербурге не могла составить точного представления о кампании.

Фермер трудолюбиво отвечал, что описание баталии и не может быть полным, понеже за пылью и дымом нельзя было рассмотреть движение полков и услышать внятные распоряжения офицеров. Тут же фельдмаршал несколько ворчливо присовокуплял, что вследствие непрерывного движения армии и плохой погоды, а именно жестоких осенних ветров (о, эта плохая погода!), он не имеет достаточно времени для написания подробных отчетов.

По одним из дошедших до нас документов. Фермер был англичанином, по другим — лифляндским немцем. Это не суть важно, потому что с рождения он был наделен типическими, несколько шаржированными чертами характера, присущими и той и другой нации. Его английские предки, если таковые существовали, наградили его чопорностью, немногословием и уважением к традиции. Немецкие гены сделали его аккуратным, необычайно трудоспособным и педантичным даже в мелочах. Он был чужд всякого азарта, ненавидел неожиданности. Наверное, этих качеств недостаточно для истинного полководца. Про Александра Македонского или Фридриха Великого не скажешь, что главные их качества порядочность и аккуратность, более того, эти качества характера, награди ими их Господь, были бы ярмом на шее, кандалами на ногах.

Судьба попервоначалу очень разумно подыскала Фермеру место в жизни, он стал интендантом высокого полета, бумаги были всегда в порядке, связи в свете надежды, взяток он не брал никогда, аккуратность сопутствовала каждому его деянию, и вдруг — армия, да еще русская армия, а он в ней фельдмаршалом! Как тут подчинить все бумаге и печати, если русским эта самая бумага вообще противопоказана, а воюют они хорошо только тогда, когда их разозлят, раззадорят, доведут до высшего душевного подъема, когда им на все наплевать: пусть я погибну, но тебя, германца, сук-ку чужеродную с твоим идеальным порядком — пришью, уничтожу, задавлю!

Посылая невнятные с точки зрения Конференции и Елизаветы реляции о Цорндорфской битве, Фермор страдал несказанно. Он действительно не мог представить точного и аккуратного описания битвы, потому что все с самого начала пошло бестолково, по-русски, и дым этот чертов с пылью, что застил всем глаза, и пьянство в самой сердцевине баталии, и сомнительный вывод всего происшедшего — с одной стороны, мы понесли сокрушительное поражение, но с другой стороны, Фридриху так наподдали, что весь летний сезон для него пошел насмарку.

Фермор. любил армию в те минуты, часы и дни, когда она существовала по строго заведенному порядку, а именно в мирное время. Передо мной инструкция фельдмаршала генерал-майору Панину, состоящая из наиглавнейших пунктов — как следует соблюдать дежурство в военном лагере. Здесь все учтено: пароли и приказы, отводные караулы, отряды гусар и казаков, кои следует послать ночью по большим дорогам с целью упреждения неприятеля, буде он появится. В инструкции объясняется, как составлять рапорты о больных и дезертирах, как учитывать всех въезжающих и отъезжающих из лагеря, чтобы шпионам туда ходу не было. О предстоящей же баталии сказано только, что в сражении офицерординарец от главной команды должен иметь шарф через правое плечо, дивизионному же адъютанту надлежит иметь левую руку перевязанной белым платком. Последние указания даны, чтобы сумятицы в бою не было, чтоб приказы от начальства сразу поступали подчиненным. Но баталия сразу же уничтожила этот красивый порядок.

Как уже говорилось, Цорндорфская битва воспринималась вначале как победа. Елизавета послала» нашему любимому, ныне в походе находящемуся войску» пышную поздравительную реляцию. «… Победа есть дело рук Всевышнего, и мы с должным благодарением призываем на нас и нашу армию щедро излиянную благодать». Разъяснение истинного положения дел не отрезвило ни Конференцию, ни Елизавету. В Ландсберге армия Фермера соединилась с армией Румянцева, опять войска было 40000, об отступлении не было и речи. От Фермера требовали решительных действий, кои видели в том, чтобы взять крепость Кольберг, «как место нужное для пропитания нашей армии» (к Кольбергу было удобно подвозить продовольствие морским путем) — это первое; прогнать за Одер корпус Дона — второе, а третье: «всемерно желаем, чтоб зимние квартиры для армии нашей заняты были в бранденбургских землях и буде можно по реке Одеру».

Приказ Петербурга был невыполним. Многие реляции Фермера украшались размытым обещанием, мол, все исполним, если «время, обстоятельства и неприятельские движения допустят». Теперь и время, и обстоятельства были против него.

Ну, скажем, крепость Кольберг. Во исполнение приказа для осады крепости был послан генерал-майор Пальменбах с бригадою, двумя полками пехотными, 700 человек легкого войска и артиллерией. Осада велась по всем правилам, артиллерия стреляла, армия штурмовала, но крепость не сдавалась. Шут его знает, что там у Пальменбаха не заладилось! Это ведь только в рапортах «апрошиnote 21 доведены до самого почти гласиса» note 22, а как на деле? Ну и черт с ним, с Кольбергом, главный вопрос русской армии сейчас был — чем кормить солдат и лошадей. Дров нет, достать их в этих открытых малолесных просторах негде, лошади по недостатку корма приходят в изнурение, люди болеют. Решено было все тяжелые обозы, худоконную регулярную и нерегулярную кавалерию, пеших гусар и казаков вместе с больными отправить в Польшу. Главную армию оставили на прежнем месте, «пока обстоятельства позволят», однако недостаток дров заставил Фермера в октябре двинуть всю армию к Висле.

В Петербург он послал подробный отчет, который начал с восхваления русского оружия и твердого уверения, что сделает все для укрепления этой славы, но как только Фермор перешел к деловой части, тон его сразу изменился. «Неприятеля прогнать за реку Одер способа не предвидится, поскольку оный всегда в неприступных лагерях становится, а пушками, амуницией, також кавалерией гораздо превосходен»— откровенная зависть Фридриху слышится в этих словах. Окончил отчет Фермор весьма решительно: «Итак, на сие азартное предприятие армию ее императорского величества отважить нельзя».

Ответ этот сильно разозлил императрицу. Здесь она Фермеру все припомнила, а особо скотское пьянство во время баталии. Уж на что Апраксин был лежебока, размазня и пуховникnote 23, но не допускал в армию зеленого змия. «С трепетом и ужасом должен каждый помышлять, что наибольший армии нашей урон причинен не от неприятеля, а от понятного ослушания, ибо пьяные стреляли в своих без разбору».

Масла в огонь подлил незадачливый саксонский принц Карл, написав Елизавете гневливое письмо. По отзывам видевших принца при армии, он вел себя не лучшим образом, придаваясь более охоте и играм, чем военным экзерцициям, а в разгар баталии при Цорндорфе в особо трудное время просто сбежал со своей охраной. Но сильные мира сего могут позволить себе не обращать ни малейшего внимания на реальность, внемля только собственному разумению и хотению. Неудачу в Цорндорфской баталии принц Карл объяснял тем, что злонамеренный и упрямый Фермор не захотел слушать мудрых советов его, принца Саксонского, а также австрийского генерала Андре. Принц также писал, что гусары и казаки употребляются Фермером не по назначению, дисциплины в армии никакой, обоз огромен, солдаты не дисциплинированны… и так далее.

У государыни хватило ума спокойно отнестись к письму обидчивого и вздорного мальчишки, но и без этих наскоков обвинений фельдмаршалу было предостаточно. Фермор плохой стратег, он нерешителен, он непопулярен в армии, — толковали в Петербурге, и тут же кто-то подпустил шепотливый слушок: «Да что о нем толковать, если он подкуплен Фридрихом!»

Слух этот возник как бы сам собой, как вошь на больном и неухоженном организме, но удивительно, что все сразу в этот слух и поверили. Соблазн был в том, что подкуп фельдмаршала сразу все объяснял, и не надо было ломать голову над стратегией и тактикой.

Фермера вызвали в Петербург. Вызов застал его за изнурительной и весьма нужной работой — составлением плана размещения армии на зимних квартирах, Здесь он был на своем коньке. План представлял собой огромную разграфленную, аккуратно исписанную бумагу размером с простыню, где все указывалось — в каком местечке стоять, где овес покупать, откуда провиант везти. Фермор был очень недоволен, что его оторвали от интересной работы, и в первую минуту ему было недосуг сообразить — зачем это он в столице понадобился?

Однако в дороге было время подумать. Вспомнились все упреки Конференции, пренебрежительный и раздраженный тон государыни в последней депеше, и как-то неожиданно всплыл в памяти арестованный Тесин. Об аресте своего духовника Фермор узнал стороной, очень удивился, потом возмутился, потребовал объяснений. Объяснения он получил в секретном отделе. Спокойный и вежливый чиновник в партикулярном платье, на такого не цыкнешь, сообщил, что это и не арест вовсе, просто пастора, как человека, пережившего вражеский плен, вызвали в столицу для подробного допроса. Как будто нельзя допросить в Jенигсберге! Но тон чиновника был таков, что никаких вопросов ему задавать не хотелось. Впечатление от этого разговора осталось отвратительное. Он фельдмаршал армии, у него три начальника — императрица, Конференция и Господь Бог! Но оказывается, есть еще секретный отдел, который существует сам по себе. И этот чиновничий взгляд — нескромный, липкий, ощупывающий! Адъютант донес потом (под секретом — возмутительно!), что чиновник как, бы между прочим осведомился (у самого Фермера не спросил, а посмел беседовать с нижним чином!), почему первым и пока единственным человеком, вернувшимся в армию по обмену пленными, был именно пастор Тесин? Ответа от адъютанта чиновник не дождался, только хмыкнул: «И почему, собственно, пруссаки согласились на этот обмен?»

Фермор не совладал с собой, накричал на адъютанта, как будто тот был в чем-то виноват:

— Потому что Тесин, черт побери, лютеранский пастор! Потому что немцы религиозная нация! Потому что пастор не рубится на саблях и не стреляет.

Адъютант потерянно молчал.

В карете Фермор вспомнил этот разговор во всех подробностях. Настроение его испортилось окончательно. Фельдмаршал не ждал от вызова в Петербург ничего хорошего.

Прощение

Странный для влюбленных разговор звучал ночью под сводами монастырской гостиницы.

— А какие налагают епитимьи?

— Разные, Сашенька. Как и грехи бывают — разные. Ну, скажем, незаконная плотская любовь облагается епитимьей на четыре года.

— Что так долго-то?

— Но ведь ты в этом не грешен? — лукаво улыбнулась Анастасия и продолжила: — Если человек не намеренно жизни другого лишил, то епитимья налагается на пять лет.

— А если намеренно? Например, на дуэли?

— А разве ты кого-нибудь убил на дуэли? — встревожилась Анастасия.

— Едва ли… Но все может быть! Как она проходит — епитимья?

— Это покаяние… не показное, а от сердца, до самого дна души своей… чтоб совесть очистилась от скверны, — Анастасия села на кровати и, быстро заплетая в косу растрепавшиеся волосы, тоном уже назидательным, учительским, стала объяснять: — Виновные в греховном деянии — это касается мирян — обязаны посещать богослужение во все воскресные, праздничные и другие дни, полагать земные поклоны с молитвою: «Боже, будь милостив ко мне, грешной…» — она покосилась на мужа, боясь увидеть в лице его насмешку, но Александр был серьезен, у она продолжила с воодушевлением: — Еще надобно держать в чистоте пост, в среду и пятницу довольствоваться сухоедением. Нужны еще подвиги благочестия. К примеру, надобно милостыню страждущим подавать…

— Эвон как? — удивился Александр. — А если без епитимьи, без всякого подвига благочестия, кинешь пятак в грязную шапку и пошел дальше, посвистывая. Это зачтется?

— Ты этим не шути, Сашенька!

— Да отчего ж не шутить? — и оба рассмеялись. Если Александр и был религиозным человеком, то очень в меру. Вся его вера умещалась в уважении к церковным обрядам — с детства приучили, и соблюдал он их настолько, насколько было необходимо гвардейскому офицеру и человеку образованному.

Такое неусердие в вере обижало Анастасию. Она требовала от мужа большего и в душе считала его чуть ли не еретиком, однажды даже крикнула в запальчивости:

— Бога ты не боишься!

— А что мне его бояться? Я чист… — ответил Александр, не задумываясь.

Ответ мужа был оскорбителен. Все их религиозные споры так или иначе были связаны с участью Анны Гавриловны, и в кратком ответе мужа Анастасия услышала прямое обвинение себе: «Я чист, потому что не предал свою мать, а ты свою оговорила. Не без твоей помощи она языка лишилась и попала в вечную ссылку». Объясни она мужу свою обиду, вся ссора ушла бы в песок, но она не могла говорить напрямую.

— Ты твердишь — я прав, я прав… Слова такие — стена, тупик! Как ты не понимаешь? Человек, живя, должен сомневаться, — слезы ее душили, голос срывался, словно падал в колодец. — Святые в келье, молясь днем и ночью, почитают себя великими грешниками. А ты потому пред собой чист, что груб душой. Потому что живешь невнимательно и не делаешь оценки своим поступкам. Все это не от ума, а от глупости.

— Александр пришел в бешенство и ушел, хлопнув дверью. Говоря о своей чистоте, он меньше всего хотел напоминать Анастасии о матери. Более того, он совершенно искренне считал, что Анастасия ни в чем перед ней не виновата. Ну, подписала она бумаги на допросе в утвердительном смысле, соглашаясь с обвинением следователя, но ведь это можно понять — испугалась! Да, Настя не Жанна д'Арк, но ведь не всем дано быть Жаннами. Если заглянуть в корень дела, то сразу поймешь, показания Анастасии в судьбе Анны Гавриловны никакой роли не играли. В пресловутом «бабьем заговоре» все обвинения были придуманы, и как бы ни вела себя на допросе Анастасия, и Лопухину, и Анну Гавриловну, и всех прочих все равно подвергли бы пыткам и обрекли на кнут. Анастасия не только не повредила матери, но и помогла. Переданный палачу крест сделал наказание Анны Гавриловны менее тяжелым, чем у других заговорщиков. И не надо на эту тему зря молоть языком! Он любого вызовет на дуэль, кто хоть намеком оскорбит его жену. Религиозные разговоры их потому кончались ссорой, что благочестие Анастасии казалось Александру истеричным, показным и ханжеским.

И теперь, после продолжительной разлуки сидя в уютной келье монастырской гостиницы, Анастасия искала на лице мужа отблеск того непримиримого, злого настроения. Искала и не находила. Александр был не просто ласков, в глазах его светилось понимание. А понимать значит сочувствовать… не только ей, но всему сущему.

— Кто же наложил на тебя епитимью? Мать Леонидия?

— Нет. Я сама. Моя епитимья длилась пятнадцать лет, а здесь в монастыре и кончилась.

Александр поцеловал теплые пальцы ее поочередно левой, потом правой руки.

— Все равно ведь не уснем. Давай чай пить, Они пили чай с медом, сдобными пышками и вареньями. Особенно хорош был царский крыжовник — цвета чистейшего хризопраза, с цельными ягодами и листиками лавра. Еще на столе были засахаренные вишни, груши, в меду рубленные, малина свежая, с медом тертая, морошка в сиропе, брусника живая…

Александр находился в монастыре уже третий день. Как только он увидел Анастасию, тут же понял, что приехал к другому человеку. Ожидая жену в приемной монастыря, он пытался сообразить, сколько же они не виделись? Пожалуй, с его отъезда в Нарву. Он стал загибать пальцы: ноябрь, декабрь, январь… Он знал, что их разлука длинна, мучительна, изнуряюща, бесконечна… Но бесконечной разлукой называют не только годы, но и часы. Все зависит от того, насколько разлученные жаждут воссоединиться, поэтому, с жаром ругая «вечную разлуку», он забывал смотреть на календарь. А что же получилось? Батюшки-светы! Они не виделись десять с хвостиком месяцев. Он представил, как войдет она сейчас и с порога начнет упрекать:

он ее не любит, он плохой муж, равнодушный человек, он забыл, что человечество изобрело почту…

Но ничего этого не произошло. Александр не услышал, как отворилась дверь, и теплые ладони легли ему на глаза.

— Отгадай, кто я? — музыка, не голос.

— Эта отгадка мне не по силам, — начал он бодро, но голос его вдруг пресекся, как в детстве, от слез.

Он оставил Анастасию обиженной, непримиримой, с вечными разговорами о болезни, грехе, возмездии. Тогда лихорадочный румянец полыхал на щеках ее, он не мог выдержать ее мрачного взгляда и все отворачивался, стыдясь чегото. Это была женщина без возраста, она словно задержалась навек в юности и состарилась в ней. Новая Анастасия с округлившимся лицом и спокойным взором имела возраст, Александр с удивлением понял, что ей перевалило за тридцать, но эта взрослая, улыбчивая женщина была необыкновенно хороша. Движения ее были плавны, даже замедленны, улыбка, как и должно ей быть, загадочна, а широко открытые глаза впитывали в себя весь мир — и монастырский двор, и надвратную церковь, само небо, и вселенную, и его, Александра Белова, неотъемлемую и нехудшую часть мироздания. Он засмеялся, вспомнив, как Анастасия говорила ему: от скромности ты, Сашенька, не помрешь…

— Я ни минуты не верила, что ты погиб. Ни минуты, — она пальчиком провела по бровям его, потом по губам.

— А разве был повод так думать?

— Ив монастырь газеты привозят. Я все знаю. Знаю даже, что ты в плен попал.

— Откуда? — вскричал Александр, он почему-то смущался этой новой, непохожей на себя Анастасии.

— Сон видела, — отмахнулась она. — Мой любимый… Обними крепче, не раздавишь. Вот так… и не отпускай никогда.

Подле Анастасии Александр понял, как соскучился по дому, по самому его символу, по мирному общежитию вдвоем, чтоб стол стоял, чайник дымился, чтобы на столе была та же посуда, что и третьего дня, чтоб в глиняном горшке неторопливо засыхала ветка рябины и поздние лиловые астры.

По утрам они гуляли. Вначале шли лугами по прихотливой тропке, которая вихлялась, как eй вздумается, иногда огибала холмик, иногда, привередничая, взбегала на вершину, а потом неожиданно ныряла под низкие еловые ветки на опушке. Осенний лес был торжествен и прекрасен. Березы и осины наполовину облетели, в рисунке стволов и ветвей появилась особая изысканность. Буйную крону летнего дерева глаз воспринимает как контур, здесь же каждый лист был виден со своим цветом, изгибом и рисунком. Анастасия мало говорила, но по лицу ее было видно, что она пребывает в полной гармонии с миром, попросту говоря, счастлива.

— Ты изменилась, ах, как ты изменилась, — не уставал повторять Александр.

— . Я знаю. Болезнь с меня схлынула. Знаешь почему? Матушка меня простила.

У Александра готов был сорваться вопрос — откуда, мол, знаешь, но он промолчал. Она опять могла усмехнуться и ответить — во сне видела, и будет права. Он чувствовал, что должен верить всему, что она говорит, ее интуиция была сродни знанию.

Александр не торопил жену ехать в Петербург, она сама назначила дату отъезда. Сборы были быстрыми. Мать Леонидия вышла их провожать, расцеловала Анастасию, Александра осенила крестом.

— Счастливого пути. Благослови вас Господь. Петербургский дом на Малой Морской встретил их гулкой, затхлой тишиной. Слуги были упреждены о приезде господ, все было вымыто, вычищено, печи протоплены, но, казалось, из дома ушло живое дыхание, он стал музеем чьих-то ушедших в небытие судеб, смеха и слез.

— Мы здесь все переделаем. Здесь надобно другую мебель, другие картины, шторы, здесь все надо обживать заново.

Были сделаны первые визиты. Вначале, конечно, Корсакам. С Софьей Анастасия встретилась, как с доброй подружкой, хоть и не виделись они без малого три года. Самой интересной темой для хозяйки дома были Николенька с Лизонькой. Анастасия умела слушать, и потому весь вечер выглядел как оживленная и приятная беседа. Алексей перед Анастасией робел, был очень предупредителен и ласков, а она, заметив его смущение, безобидно над ним посмеивалась.

На следующий день были у Оленевых. Мелитриса ее поразила, уж больно юна и как-то ни на кого не похожа. Разговор шел вначале вполне светский, Мелитриса чопорно разливала чай. Мужчины задержались в библиотеке, и оттуда раздавались веселые восклицания и хохот. Наконец собрались все вместе за столом под старинным шандалом в тридцать свечей.

— Анастасия Павловна, тебе, небось, Сашка все уши прожжужал про наши приключения? — спросил Никита.

— Я ей про другое жужжал, — улыбнулся Александр. — Зачем понапрасну людей пугать?

— О чем ты, Никита?

— Про Цорндорф и Кистрин! — воскликнул тот.

— Я не люблю слушать про войну…

Анастасия не уловила мига, когда разговором завладела Мелитриса. Рассказ ее был временами сбивчив, иногда она по-детски больше отдавала внимания детали, чем главному, в особо трагические мгновенья круглила глаза и, увеличенные линзами, они становились огромными и темными, как два омута. Стул ее как бы сам собой двигался к мужу и, наконец, Никита обнял ее:

— Успокойся, душа моя… все позади.

В карете Анастасия призналась Александру:

— В первые минуты я все прикидывала, может ли эта девочка быть моей дочерью? А почему нет? В крестьянстве в четырнадцать лет рожают. А потом узнала ее историю. По сумме прожитого — мы ровесницы.

По служебным делам Александра беспокоили мало, но потом вдруг появились посыльные с записками то от Никиты, то от Лядащева.

— Это как-то связано с судьбой Мелитрисы? — спросила Анастасия и, не дожидаясь ответа мужа, добавила: — Ты, Сашенька, уезжай из дома когда хочешь и на сколько хочешь. У меня сейчас в доме дел… выше головы.

Теперь она редко бывала дома вечерами, побывала в театрах, навестила старых, еще материнских знакомых, словом, жила открыто, пытаясь наверстать упущенное за годы болезни и беды.

Каждое утро лакей приносил на подносе несколько писем и приглашений. Однажды из груды надушенных, прихотливо сложенных конвертов она достала длинный, узкий, не похожий на прочие — И хотя на обертковой бумаге не было печатей и других канцелярских символов, по конверту сразу было видно — казенное. Анастасия развернула бумагу, рука ее против воли задрожала.

— Александр Иванович Шувалов удостаивает меня аудиенции, — сказала она мужу с горечью.

— Что от тебя понадобилось Тайной канцелярии? — с негодованием воскликнул Александр и осекся, предчувствуя ответ Анастасии. — Мне поехать с тобой?

— Да.

Шувалов воспринял появление Белова вместе с Анастасией как должное, хотя в депеше об этом не было сказано ни слова. Прежде чем приступить к разговору, глава Тайной канцелярии сам поставил у стола второй стул, предложил сесть, а потом долго перебирал содержимое двух папок. Нервное подергивание правого глаза сообщило, что он нашел, что искал.

— Я рад приветствовать вас, графиня Анастасия Павловна. Сразу перехожу к главному. Вынужден огорчить вас прискорбной вестью. Матушка ваша графиня Анна Гавриловна Бестужева скончалась в ссылке.

Александр резко подался вперед, стул под ним противно заскрипел. Он скосил глаза на жену. Лицо Анастасии было белым, как алебастр, но спокойным.

— Вы знаете это наверное? — она твердо смотрела в глаза Шувалову:

— А как же, голубушка. Во вверенном мне учреждении ошибок не бывает.

Белов почти физически ощутил, как напряглось тело жены, голова ее вскинулась, сейчас она заголосит, запричитает! Каким непроходимым глупцом и недоумком надо быть, чтобы, сообщая дочери о безвинно загубленной матери, загубленной этой самой канцелярией, заявить, что они не делают ошибок.

— Когда это случилось? — голос Анастасии был сух, как и глаза ее. — Пять месяцев назад, в конце мая?

Шувалов открыл правую папку, взял верхнюю бумагу, близко поднес к глазам.

— Совершенно верно. Именно двадцать пятого мая. Но почта из Якутска идет долго. Позволю вас спросить, какими источниками располагаете вы, имея знания об этом предмете прежде моей канцелярии?

— Ну какие же у меня могут быть источники, ваше сиятельство. Это не более, чем предчувствие — Вы верите в предчувствие?

Шувалов недовольно хмыкнул. Руки его опять нырнули в папку и извлекли два старых письма. Оба были писаны на плохой, измахренной по краям бумаге, жирные пятна от сальной свечи разукрасили текст. Анастасия догадалась, что это за письма, и протянула руки к ним с той трепетностью, с какой мать тянется к беспомощному младенцу. Да, так и есть, ее почерк. Анастасия не выдержала, всхлипнула, но тут же взяла себя в руки.

— Я благодарю вас, граф, что вы нашли время сообщить мне об участи несчастной усопшей. Я понимаю, вы сделали это не по обязанности, а по доброй воле вашей. Простите мне мои слезы.

— Они уместны, — сухо сказал Шувалов и задергал щекой.

— Спасибо за письма, граф.

Домой ехали молча. Александр прижимал Анастасию к себе, и она тихо плакала, плечо камзола стало мокрым от слез — Потом они сидели в небольшой, пустоватой комнате, которая была когда-то спальней Анны Гавриловны. Одинокая свеча стояла на туалетном столике. Они читали письма — Вначале вслух, потом про себя. Первое письмо было ответом Анны Гавриловны на сообщение дочери о свадьбе. Десять лет назад… Ссыльная радовалась за дочь и благословляла ее. Второе письмо было писано год назад — В нем мать писала, что силы ее слабеют, что, видно, скоро Господь призовет ее к себе, но тон письма был бодрый, де, живу благополучно, а поскольку палач не лишил ее языка, а только «резанул малость по мякоти», то говорить она может — «не очень ловко, но меня понимают». Еще писала Анна Гавриловна, что дом ее обитания хорош и совсем не тесен, что принимает много и люди все достойные, что духовник отец Кирилл тоже из ссыльных — воистину святой человек. Ни слова жалобы не было в этих письмах, и, только когда она напрямую обращалась к дочери, в ее вопросах, пожеланиях и увещеваниях звучала такая страсть и вера, что можно было домыслить и смертную тоску ее по дочери, и обиду на страшную и убогую жизнь, на которую обрекла ее императрица.

— Ты, Сашенька, не бойся за меня. Я понимаю, что страшно. Я выздоровела только тогда, когда мать померла. Совпадение или Божий промысел? Я только знаю, что она меня за все простила и благословила на жизнь.

— Мы с тобой хорошо будем жить. Не зря… Я тебе обещаю.

— И я тебе обещаю, только вот просить хочу… Увези меня, милый, из России. Помнишь, ты меня спрашивал, как я отнесусь к тому, что ты в Лондон поедешь при нашем посольстве служить?

— Это были одни разговоры. Если мне по дипломатической части карьеру делать, то надо в отставку подавать — А какая сейчас в армии может быть отставка?

— Я подожду. Я привыкла ждать. Девчонкой еще, помнишь, когда меня Брильи увез, я так по России тосковала в этом самом Париже. Мне тогда казалось, что только в России и можно жить. А сейчас не хочу. Россия матери моей стала мачехой, да и мою жизнь заела. Я Россию не простила, так и знай!

— Придется тебе еще раз накладывать на себя епитимью, — грустно сказал Александр, и трудно было разобраться, совет ли это или насмешка над многими обитателями Государства Российского, которым есть за что предъявить счет родине, но которые не предъявляют его, предпочитая обиде прощение.

Встречи деловые и светские

Утром Лядащев еще умыться не успел, а вставал он поздно, как слуга доложил о раннем визитере — князе Никите Оленеве. Никогда раньше он не бывал в доме Василия Федоровича.

— Зови…

«Видно, разобрало князюшку это дело… Ишь, прелетел!»— подумал Лядащев не без внутреннего зубоскальства.

Оленев сразу приступил .к делу.

— Василий Федорович, сознаюсь, я не спал всю ночь. Наш вчерашний разговор принял странный и неожиданный оборот. Я ставил перед собой вопросмогла ли Анна Фросс быть отравительницей государыни? К сожалению, я не могу ответить отрицательно. Эта девица загадочна. Я ничего не знаю ни о ее прошлом, ни об истинных ее намерениях. Но боюсь, если дело получит огласку, не будут ли сюда вовлечены другие особы, то есть самые высокие в нашем государстве.

— Вы имеете в виду великую княгиню?

— Язык не поворачивается произнести это имя вслух. Одно могу сказать с уверенностью: ее высочество не позволит себе ввязаться в столь гнусную историю.

— Я тоже так думаю, — согласился Лядащев. Он смотрел на взволнованное лицо князя и думал, почему меж ними столько лет были натянутые отношения? Правду сказать, и отношений-то особых не было, но уж если сталкивались они в одной гостиной, то непременно говорили друг другу колкости, а сейчас, видно, пришло время приязни, Мелитриса их подружила. Во всяком случае, этот князь ему чертовски симпатичен.

— Дело это деликатнейшее, — продолжал Никита, — и я думаю, чем меньше людей в него будут посвящены, тем лучше.

— Из стен секретного отдела тайны редко выходят.

— Безусловно, с вами согласен, но я стал невольным свидетелем ареста Бестужева. Я знаю, как в государстве нашем умеют извращать правду. А в истории с отравлением есть большой соблазн для корыстных. Главное, чтоб ничего не дошло до ушей государыни.

— И опять-таки не могу с вами не согласиться. Иными словами, вы хотите сказать, что не хотите донести эту историю во всех подробностях до ушей Ивана Ивановича Шувалова.

Мрачный и сосредоточенный доселе Никита оживился.

— Так далеко моя мысль не шла. Но вы меня упредили, и, конечно, правы. В доброте и искренности графа Ивана Ивановича я не сомневаюсь, но у него есть братья, и хоть давно я не был при дворе, успел понять, как туго сплетен там узел дворцовых интриг. Говорят, в Петербург прибыл фельдмаршал Фермор?

— Прибыл.

— Арестовали Тесина, а метят в фельдмаршала? Как бы не повторилась сейчас история несчастного Апраксина. Дело с отравлением слишком лакомый кусок для партии, настроенной против великих князя и княгини. А повторение этой истории России не на пользу.

— Не будем так мрачно смотреть на вещи. Вы кофе пили? Не составите ли мне компанию?

За завтраком разговор вертелся вокруг того же предмета, но звучал уже менее трагически. , — Скажите, князь, спросили ли вы Мелитрису Николаевну, знакома ли она с Анной Фросс?

— Знакомством это не назовешь, но они виделись как-то во дворце. Анна сама позаботилась об этой встрече — Как видите, все совпадает. Разговор с Мелитрисой был крайне… как бы это сказать, неприятный, одним словом, — доверительно пожаловался Никита. — Жена вспоминает об их встрече с горечью. Почему, я и сам не пойму. Видно, на всем здесь лежит отзвук моих подвигов. Это ведь я, болван безмозглый, помог Анне подняться на эдакую высоту. Более того, я сам назвал ей имя Мелитрисы, мол, моя подопечная во фрейлинах императрицы состоит. Анну, помнится, очень это заинтересовало, она тут же карандашиком имя и фамилию записала.

Лядащев жевал рогалик и думал, а ведь князь прав, это дело не терпит огласки. Нельзя допустить, чтобы имя Анны Фросс и деяния ее фигурировали в опросных листах.

— Давай-ка, Никита Григорьевич, наметим вчерне план действий…

Через час они расстались, и Лядащев направился в малую камеру на первом этаже в Петропавловской крепости к барону Блюму. Почкин хотел было его сопровождать, но тот сказал задумчиво:

— Дай-ка я один с ним поговорю. Свежий человек произведет на арестанта особое впечатление. Смотришь, все по-другому и высветлится. И писца не возьму. Пока он все запишет, полдня уйдет.

Почкин посмотрел на начальника с удивлением, но спорить не стал.

Маленький барон сидел на лавке нахохленным петушком, разноцветные, одежды его загрязнились, смялись, пегая бороденка придавала лицу особенно неопрятный вид, но встретил следователя он бодро, выражая всем своим видом желание содействовать истине и говорить «правду, только правду, святую правду».

Лядащев начал с главного, играть, так ва-банк.

— Вы давно знаете Анну Фросс?

— К-ка-к-кую Анну? Как-кую Фросс? — пролепетал Блюм и сразу обмяк, превратившись в кучу разноцветного, хныкающего тряпья.

— Ту самую племянницу леди Н., как вы ее изволили называть в шифровке, ту, которая явилась в Петербург с гнусным заданием отравить государыню Елизавету. Это попахивает плахой, Блюм.

Маленькие ручки барона взметнулись в молитвенном экстазе.

— Я никакого отношения не имею к этой потаскушке. Моя сфера — русский флот. А эту шельму навязали мне против воли. Я понятия не имел, какое у нее задание! В противном случае никогда бы не согласился брать ее с собой. Верьте мне, господин следователь! Заклинаю! Она дрянь, дрянь… — он разрыдался.

— Какую отраву Анна Фросс давала государыне?

— А я откуда знаю? Может, и не было никакой отравы. Может быть, это все блеф чистой воды. Может, она про порошки все выдумала, чтоб награду получить. Я подозре-е-вал такое!

— А барон Диц?

— Это страшный человек. Страшный! « — Поговорим подробнее…

Беседа с Блюмом все еще продолжалась, когда Никита вступил в особняк на углу Садовой и Невской першпективы, принадлежащий Ивану Ивановичу Шувалову. В кабинете было жарко натоплено, граф по обыкновению был нездоров. Знаток моды сразу заметил бы изменения в облике хозяина и в убранстве его кабинета — французское влияние сейчас во всем брало верх.

Еще год назад знающий в моде толк человек завязывал шейный платок большим мягким узлом, и чтоб длинный конец лежал на правую сторону — этак небрежно. Над этой небрежностью иногда часами бились! Война во все внесла изменение. Теперь, извольте видеть, платок на шее вообще не завязывается, а устраивается в виде жабо, в костюме не должно быть никаких лент, воланов, во всем военная строгость и чтоб кружав не в избытке.

Разумеется, Никите и в голову не приходило знать эти подробности, а Шувалов, хоть и знал, не следовал им рабски, но его атласный камзол жюс-окор был сшит у лучшего французского портного, а мягкие домашние туфли были привезены из самого Парижа. Палевыми шторами на окнах обогатил кабинет все тот же город, и только пышный букет роз на инкрустированном черепахой столике был отечественного производства.

Встреча была необычайно теплой.

— Что же вы, мой друг? Уехали с непременным обещанием написать, и ни одной эпистолы. Это на вас не похоже…

— Ваше сиятельство, обстоятельства чрезвычайные понудили вести меня столь неблагородным образом. Я вам писал, что поехал в прусские земли, чтобы найти опекаемую мной девицу. Но мирный вояж привел к тому, что я участвовал в Цорндорфской .баталии.

— Вы? Невероятно! — измученное болезнью лицо графа оживилось. — Вы же штатский человек!

— Но вы сами изволили снабдить меня рекомендательным письмом к фельдмаршалу Фермеру.

Шувалов рассмеялся и замахал бледными, ухоженными руками, камни на перстнях вспыхнули радугой.

— Друг мой, это было сделано в тех видах, чтобы фельдмаршал помог в ваших поисках. Но я не рекомендовал вас в волонтеры! Расскажите же, и не опускайте подробностей. Это необычайно интересно!

Шувалов говорил вполне искренне. Цорндорфское сражение и по прошествии двух месяцев продолжало волновать умы придворных, а сам фаворит задался серьезной задачей — беспристрастно выяснить вину Фермера в нашем поражении. Впрочем, при дворе битву прямым поражением не называли. Была в Цорндорфской баталии какая-то тайна. Мы не победили, но и не проиграли — такая оценка больше всего устраивала двор.

Никита стал с жаром описывать события тех страшных дней. Он подготовился к разговору, заранее проконсультировался с Беловым и теперь мог вполне отчетливо воссоздать картину боя: вот здесь стояла наша артиллерия, там шуваловские» единороги «, здесь полки гренадерские, там кирасирские, конница, казаки… Конечно, не оставил он вниманием страшный натиск прусской армии, ее организованность, четкость, в рукопашной они, ваше сиятельство, пожалуй, слабоваты, но особенно выпукло в его рассказе выглядела мужественность наших солдат, они гибли сотнями, тысячами с именем государыни и России на устах. Раненых, ваше сиятельство, свозили в лазарет, оборудованный в низинке. Имя пастора Тесина выплыло в рассказе вполне естественно. Далее Никита не пожалел красок, чтобы описать поведение пастора во время битвы и его высокие моральные устои.

— Вы говорите о духовнике Фермера? О том пасторе, что в Петропавловской крепости сидит?

— Именно о нем, ваше сиятельство. Он арестован безвинно.

— Не надо» сиятельства «, — машинально заметил Шувалов, он посерьезнел, насупился и с раздражением крикнул в полуотворенную дверь:

— Я просил токайского! Нельзя ли побыстрее подать!

Никита с полной уверенностью мог сказать, что ни о каком токайском речи не было, но лакей появился с такой быстротой, словно все время их разговора стоял с подносом под дверью.

Выпили золотого токайского, посмаковали, похвалили.

— Вы ведь о пасторе рассказывали не без тайной мысли? — спросил, наконец, Шувалов, лицо его уже разгладилось и опять светилось благодушием.

— Вы правы, Иван Иванович, не без тайной…

— Кто вас уполномочил… нет, скажем иначе, кто вам посоветовал просить за Тесина? Уж не фельдмаршал ли Фермер?

— Помилуйте, ваше сиятельство, я с графом Фермором двух слов не сказал, только присутствовал один раз на званом обеде. Просить за пастора Тесина меня уполномочила только моя совесть. Мы очень сблизились с пастором за время знакомства. Он носит свой сан с честью, он воистину пастырь духовный, и к нему не может пристать никакая скверна.

— Хорошо, князь, что вы пришли с этой просьбой ко мне, а не к другому. Сейчас просить за Тесина небезопасно. Обвинения, предъявленные ему, очень серьезны.

— Да слышал я об этих обвинениях. Вздор и грязные сплетни! — в сердцах воскликнул Никита.

— Ах, мой друг, кабы можно было все так легко обозначить и с рук сбыть. Тесин выйдет из крепости только тогда, когда будут сняты обвинения с графа Фермера. А он виноват перед государыней. Тут и отступление нашей армии к Висле, и невзятый Кольберг…

— Но как может Тесин отвечать за невзятый Кольберг?

— Да уж так жизнь наша дурацкая устроена. Судя по вашим рассказам. Тесин честный человек. Его держат в крепости как бы заложником. Оправдается Фермор за Цорндорфскую баталию, это для всех ладно будет.

— Он может оправдываться за нее всю жизнь, — с горечью заметил Никита

Он почувствовал, что устал от беседы, которая началась так многообещающе. Будь они неладны, эти светские визиты! Дома его ждет не дождется Мелитриса. Казалось, дорвался до счастья — ликуй! ан нет… Жизнь немедленно предъявила иск по старым счетам, и опять он влип в тайны и заговоры. И кто жертва? Тесин… воистину жертвенный агнец, овца бессловесная. Сидит теперь в темной каморе, вид отвлеченный, молится за все человечество, а самого-то ангел-хранитель оставил без присмотра. Вначале думалось, что доказать невиновность Тесина будет так же просто, как белое назвать белым, а черное, соответственно… ну и так далее. А на поверку вышло, что перед тобой стена, ты будешь биться об нее головой, пытаться прошибить с разбегу, а она, неприступная, будет упруго отбрасывать назад, не оставляя на своей гладкой поверхности ни вмятины, ни трещинки…

— Все решит государыня, — участливо заметил Шувалов, и Никита отметил вдруг, какие тревожные у него глаза, — и хоть поручиться за благополучный и скорейший исход событий не могу, но заверяю, разговор сей не пропадет втуне. Я вам верю, Никита Григорьевич.

— Но могу ли я просить о свидании с Тесиным?

— Пока нет. В кистринских подвалах сидят раненые русские офицеры. Я веду переписку с прусской стороной об обмене пленными. Пока сия переписка не дает результатов. Заручитесь терпением, мой друг. Одно я вам обещаю — сделать все возможное, чтобы пребывание Тесина в крепости было сносным.

Они уже прощались, когда Иван Иванович спросил весело:

— А как же с девицей-то? О ней и забыли?

— Она жена моя.

— Не-ет, так я вас не отпущу. Шампанского сюда!

Еще час ушел на рассказ о том, как отыскал Никита свою невесту. Шампанского было выпито много, и это помогло и хозяину, и гостю избежать острых углов, которые неизменно возникали по ходу не очень ловко придуманного повествования. Шувалов помнил дворцовую сплетню о побеге фрейлины с кем-то по роковой любви и потому из деликатности не задавал гостю лишних вопросов, а Никита больше распространялся о том, как бедствовала несчастная девушка на чужбине, всеми брошенная, больная и, наконец, нашедшая пристанище в приличном немецком семействе. Фамилия семейства названа не была.