26
Стук копыт по лесной дороге первой услыхала Устинья Тихоновна и толкнула спящего мужа локтем:
— Принимай, Калистрат Иванович, еще татары скачут. Видно, кончится скоро наша мука, съедут гости.
Сторож торопливо оделся, запалил свечу и пошел отпирать дверь. Бергера он узнал сразу и зашептал:
— Вас ожидают и очень изволят то скучать, то гневаться.
— Прими лошадей. Да не перепои их с дороги. Они чуть живые, — сразу начал распоряжаться Бергер. — Мы сами устали, как собаки. Вина дай да поесть что-нибудь принеси. Камин растопи, парит, как в бане. Пока не буди никого, понял? Дай в себя придем. — И повернулся к Белову: — Садись, отдыхай.
Камин наконец запылал. Устинья Тихоновна собрала на стол, украсив тарелки с различной снедью штофами водки, настоянной на зверобое, мяте и чесноке.
Бергер уже опрокинул в себя изрядную рюмку для храбрости, но против обыкновения молчал, чему Саша был рад. В любую минуту в комнату может явиться похититель Анастасии. Узнавать или не узнавать? Саша может по-разному сыграть свою роль… Можно сказать Бергеру, что он видит этого человека впервые, а потом, оставшись наедине с похитителем, предупредить его, что грозит Анастасии.
Может, удастся узнать что-нибудь о судьбе девушки… А если догадка Лестока неверна и в комнату войдет совсем незнакомый человек? Нет, путь уж лучше похититель… Самому бы только признать его! Ведь и впрямь было темно. То-то будет мука — смотреть на него и думать:» То ли он, то ли не он… «
— Он! — воскликнул Саша неожиданно для себя. Появившееся в проеме двери лицо было так рельефно, так носато,
так похоже на то, которое запечатлелось в памяти, что признание
вырвалось само собой.
Сидевший спиной к двери Бергер вскинулся взглядом на Белова
и чуть заметно кивнул головой.
— Я думал, вы никогда не приедете, — сказал де Брильи вместо приветствия. — Отчего такая задержка. Вы привезли паспорт?
Он был в черном вышитом халате, в мягких домашних туфлях на босу ногу. В руке он держал канделябр и пытливо всматривался в приехавших, словно тоже надеялся узнать их.
— Здравствуйте, сударь! Разрешите представиться, — Бергер щелкнул каблуками, — поручик лейб-кирасирского полка Карл Бергер к вашим услугам, а этот молодой человек, мой сопровождающий… — он вдруг сообразил, что не знает его имени.
— Белов, — негромко подсказал Саша.
— Вот именно — Белов. Садитесь, шевалье, выпейте водки.
— Вы меня угощаете? — Француз насмешливо прищурился, однако сел за стол, плеснул в бокал водки и повторил настойчиво: — Вы привезли паспорт?
— Нет, — важно сказал Бергер и вдруг зачастил скороговоркой. — В связи с чрезвычайным положением в столице на паспорте должна стоять виза самого вице-канцлера, а он отказался завизировать ваши документы.
— Вот как? Я пленник России?
— Ну что вы, шевалье? Ваш отъезд домой только несколько задерживается… до выяснения неких сложных отношений при дворе. Вы меня понимаете? Вам надлежит ехать в Петербург.
— Что значит» мне надлежит «? Кто мне может приказывать? Лесток?
Бергер понял, что переборщил и быстро поправился:
— Вы вольны поступать, как вам заблагорассудится и ехать куда угодно, кроме как за пределы России.
— В Париже меня ждет Шетарди.
Де Брильи говорил спокойно и сдержанно, но легкая усмешка, проскользнувшая в начале разговора, опять появилась на его губах и стала ширмой, за которой он прятал закипающий гнев. Под этой усмешкой Бергер вдруг съежился, словно из потаенного нутра души своей, если была таковая у Бергера, он получил четкое указание, что этот носатый старше его чином в иерархии человеческих характеров, и сразу сменил привычное амплуа хозяина на роль просителя.
— Нам стало известно, сударь, — Бергер выдавил из голоса легкую дребезжинку, — что маркиз де ла Шетарди находится в дороге в Петербург.
Это была ложь. При русском дворе поговаривали, что государыня простила маркизу чрезмерное усердие в ее делах и опять готова принять Шетарди — более приятного собеседника было не сыскать во всей Европе. Но то, что Шетарди решил воспользоваться милостивым прощением, было чистым вымыслом. Лесток посоветовал Бергеру бросить пробный камень, чтобы по реакции француза определить, общается ли тот с Шетарди в обход его, Лестока.
— Это приятная весть для меня, — произнес де Брильи угрюмо. Бергер понял, что француз не верит ни одному его слову. Де Брильи явно не хотел брать инициативу в разговоре. Он сидел, мрачно рассматривая свои худые вытянутые ноги, и молчал. Бергер выпил водки на чесноке и с хрустом закусил огурцом.
— Я могу вам сказать, почему вас не выпускают из России, — сказал он, наконец, стараясь придать голосу некоторую интимность.
— Только ради бога, не надо одолжений, — де Брильи поморщился.
— Вы ввязались в чужую игру, — продолжал Бергер, словно не замечая пренебрежительного тона, — и у вас могут быть более серьезные неприятности, чем эта временная задержка. — Он молчал, ожидая вопроса, но де Брильи был безучастен: — Заговор, следственная комиссия ведет доследование, работает днем и ночью, и вдруг становится известным, что вы похищаете девицу, имеющую прямое отношение к делам заговорщиков.
Де Брильи оторвался от созерцания собственных ног и внимательно посмотрел на Бергера.
— Кому становится известно?
— К нашему счастью, об этом не знают ни Ушаков, ни князь Трубецкой. Лесток готов помогать вам, — Бергер так и подался вперед, — но вы должны отдать бумаги, которые везете в Париж!
— А… — де Брильи неожиданно рассмеялся. — С этого и надо было начинать. У Лестока неплохие ищейки. Отдать бумаги? — закричал он вдруг, стиснув подлокотники кресла так, что пальцы побелели: — Может, Лестоку отдать и шпагу впридачу? Или подарить мой родовой замок?
— Отдайте бумаги, и вы получите паспорт, — почти умоляюще выдохнул Бергер. — И можете ехать в Париж со своей красавицей. Или вы не собираетесь везти ее с собой? — неожиданно для себя курляндец хихикнул. Он не хотел придать своим словам игривого оттенка, боже избавь, но этот нервный всхлип, фамильярный, как подмигивание, сообщил его словам именно тот оттенок, и де Брильи, задохнувшись от ненависти, вскочил с кресла.
— Убирайтесь, — прошипел он. — Передайте вашему Лестоку, что он не получит от меня ничего.
Бергер тяжело повел шеей, пытаясь поймать взгляд Белова и подать ему оговоренный и чуть ли не прорепетированный в дороге знак. Но Саша сосредоточил все свое внимание на горящих в камине поленьях. Когда курляндец опять посмотрел на Брильи, тот стоял в дверях, держа в руке бронзовый канделябр и с угрозой шептал французские ругательства.
— Ax ты! — крикнул фальцетом Бергер и, добавив Белову: — Навались! — метнулся к французу, обхватил его колени и рывком дернул на себя. Прием этот был неожиданным для Брильи, но падая, он все-таки успел ударить Бергера по выпирающим лопаткам.
— Ну же, курсант! — Бергер дергался, пытаясь сбросить с себя выпавшие из канделябра свечи, но ноги француза держал крепко. — Я же заживо сгорю! Белов!
Рука француза замахнулась для нового удара. Миг, и Саша придавил тело Брильи к полу.
— Скажите, где Ягужинская, и я помогу вам, — шептал он в ухо французу. Тот извивался под тяжестью двух тел.
— Руки вяжи ему, руки, — хрипел Бергер. — Веревку бы надо! Калистрат, где ты, каторжник? Веревку!
— Скажите, где Анастасия, — твердил Саша. — Ради всего святого, где Ягужинская?
— Зачем это я вам понадобилась?
Перед Сашиными глазами мелькнула золоченая туфелька, наступила каблуком на дымящие фитили свечей и скрылась под зеленой оборкой. Затканная серебром ткань царапнула щеку.
» Она! « — произнес внутри Саши ликующий голос. Тело его обмякло, и Брильи скинул его с себя, как тяжелый куль. Вложенная Анастасией в руку француза шпага ткнулась острием в налитую кровью шею Бергера.
— Защищайся, негодяй! — гаркнул француз.
Бергер вскочил на ноги и выхватил шпагу.
Они носились по комнате, падали перевернутые кресла, со звоном разбивалась посуда, закатив глаза от ужаса, маячил в дверях сторож, а Белов стоял на коленях перед Анастасией, не в силах пошевелиться под ее рукой, словно не кружева украшали эту ручку, а тяжелые доспехи. Она посвящала его в рыцари, забирала в пожизненный полон и даже не знала об этом. Ей и дела не было до застывшего в нелепой позе молодого человека, с веселым любопытством она наблюдала, как метался по комнате, потерявший в пылу битвы туфли, Брильи, как победно развивались полы халата у его крепких, поджарых ног, как Бергер, втянув голову в плечи, отражал удары француза.
Курляндец уже понял, что его игра проиграна, и теперь боялся потерять большее, чем расположение Лестока и обещанное богатство.» Господи, только бы не убил, проклятый! — молился Бергер. — Только бы не убил… Ишь, как глаза горят! Каторжник! Ну пырни куданибудь несмертельно, каналья, и проваливай ко всем чертям! О, Господи… «
Всевышний внял жалостливой молитве, шпага де Брильи пропорола правое плечо курляндца, и он рухнул на пол, зажимая пальцем рану.
В комнату тут же вбежали сторож и Устинья Тихоновна.
— Серный запах нюхала, анчоусы ела — к несчастью! — загадочно причитала бедная женщина. — Лань, бегущая и прыгающая, — обманчивая мечта. Все не к добру, все…
— Да вы живы ли, сударь? — лепетал сторож, пытаясь поднять Бергера.
Брильи стоял рядом, широко расставив босые ноги, и тяжело дышал.
— Не трогайте меня, я жив, — произнес Бергер, неуклюже поднялся и тут же упал в объятия сторожа. Калистрат Иванович натужно крякнул, супруга его, ласково твердя про» лань, бегущую и прыгающую «, словно призывая Бергера перейти на аллюр изящного зверя, обхватила курляндца за талию, и вся эта живописная группа повлеклась в верхние апартаменты делать перевязку.
— Теперь этого. — Анастасия сняла руку с плеча Александра. Де Брильи вытер салфеткой окровавленную шпагу.
— Вы опять меня не узнали, мадемуазель, — прошептал Саша и встал с колен. — Я приехал сюда в надежде помочь вам…
— Вот как?? — Она махнула рукой французу. — Погоди, Сережа, не петушись. Подними кресло и поставь к камину.
Анастасия села в кресло, откинула голову на жесткую спинку и с минуту внимательно рассматривала юношу. Потом сказала нерешительно:
— Да, я тебя видела…
— Я был представлен вам в доме госпожи Рейгель.
— Веры Дмитриевны? А… вспомнила. Ты курсант навигацкой школы. — Она звонко расхохоталась. — А нынче урожайный месяц на курсантов. Сережа, сознайся, ты случайно не курсант навигацкой школы?
— Тебя никогда совершенно нельзя понять, звезда моя, — проворчал де Брильи, разыскивая свои туфли.
— Чем же ты можешь мне помочь, курсант?
— Вся моя жизнь принадлежит вам! — пылко воскликнул Саша.
— Щедро… А что мне с ней делать, юноша? Скажи лучше, этот… Бергер привез паспорт для шевалье?
— Да. Выездной паспорт в его камзоле во внутреннем кармане.
— Сережа, пойди поищи в тряпках этого… Де Брильи брезгливо поморщился, но тем не менее пошел наверх.
— Садись, курсант, поговорим…
Саша сел на пол, обхватив колени руками. Его не оставляло чувство неправдоподобности всего происходящего. Эта гостиная с опрокинутой мебелью, битой посудой, с раздавленной каблуками жареной рыбой, огурцами, пронзительным запахом чесночной настойки — разве это место для НЕЕ? И он сам — только очевидец, но никак не действующее лицо. Все дальнейшее происходило для Саши словно во сне — в том нереальном состоянии, когда тело легко может оторваться от пола и взмыть к потолку, когда можно читать чужие мысли, как раскрытую книгу, и когда при всех этих щедрых знаниях ты со всей отчетливостью понимаешь, что ничего нельзя изменить в книге судеб и никому не нужны твои взлеты и понимание происходящего.
— Странно, — сказала Анастасия, — я не помню твоего лица, но хорошо помню фигуру и как ты стоишь — руки опущены, голова чуть вбок. Где?..
— Под вашими окнами.
— Так это был ты? И в последнюю ночь? — Анастасия вдруг всхлипнула по-детски. — А я все думала — кто же провожал меня в дальнюю дорогу?
И всматриваясь в Сашины черты и узнавая их, Анастасия не просто поверила каждому его слову, а растрогалась, вся озарилась внутренне. Ей казалось, что еще в Москве в толпе безликих вздыхателей она выделила настоящий взгляд этот и потому только не откликнулась на него, что время еще не пришло. Сколько же надо было переплакать, перетерпеть, чтобы понять со всей очевидностью, что время пришло…
— Что о матери моей знаешь? — спросила она тихо.
— На дыбе висела…
— Ой, как люто… Как люто! У тебя мать жива? Не дай бог дожить тебе до такого часа. Ты мне все говори, не жалей меня. Что ее ждет, знаешь?
Саша опустил глаза. Анастасия заплакала, заломила руки.
— Голубчик, но ведь все знают, что Елизавета обет дала не казнить смертию…
— Помилует.
— Если помилует, то кнут. В умелых руках он до кости тело рассечет, я знаю, рассказывали. Все прахом… Все надежды, вся жизнь. Видел, как горит мох на болотах, быстро, ярко, только потрескивает, вот так и моя душа… Матушка моя, бедная моя матушка…
Саша хотел пододвинуться ближе, но Анастасия сама легко соскользнула с кресла, села рядом и положила к нему на грудь голову. От раскаленного, как кузнечный горн, камина несло нестерпимым жаром.
— Я люблю вас, — прошептал Саша еле слышно.
— Вот и славно, мой милый. Люби меня. Хорошо, что здесь на родине будет живая душа по мне тосковать и плакать. А я не умею… Француз говорит, что я холодная, студеная… Тошно мне, голубчик мой, скучно. Живу, как холопка, — невенчанная. В Париже мне католичкой надобно стать, чтоб под венец идти. Дед мой был католик, но мать, отец, я сама — все православные, воспитаны в вере истинной. Это не хорошо — менять веру?
— Веру нельзя поменять. На то она и ВЕРА, — прошептал Саша отрешенно.
Анастасия чуть отстранилась, вглядываясь в его лицо, словно пыталась запомнить навеки.
— Как тебя зовут?
— Александр, — выдохнул он, — Белов.
— Са-аша, — ласково протянула Анастасия и осторожно, пальчиком погладила его брови. — Красивый, грустный… Са-а-шенька…
Радостный де Брильи ворвался в комнату, размахивая над головой паспортом.
— Звезда моя, все отлично! Через неделю мы будем в Париже! — И тут же осекся, взглянув в красное, раскаленное от каминного жара и слез, лицо Анастасии: — Что это значит? Ваше поведение… Почему вы сидите на полу и обнимаетесь с этим?..
— Этот мальчик последний русский, с которым я говорю, — запальчиво сказала Анастасия и еще теснее прижалась к Саше. — Он меня понимает и жалеет. — И, видя, что удивление де Брильи близко к шоку, добавила: — Я же еду с тобой, что же ты еще хочешь? Иди, упаковывай сундуки!
— Да как вы смеете так..? — Француз оторвал Анастасию от Саши и, словно куклу, бросил ее в кресло.
— Не прикасайтесь к ней, сударь! — Саша не помнил, как очутился на ногах, как выхватил шпагу. Он готов был биться со всей Францией, со всей Курляндией, со всем светом, но Брильи отмахнулся от него с досадой.
Анастасия вдруг вскочила и выбежала из комнаты. Де Брильи последовал за ней.
Саша сидел у камина до тех пор, пока последний уголек, исходя остатками тепла, не вспыхнул алым пламенем, чтобы сразу потускнеть и погаснуть. Тогда он встал и пошел к Бергеру.
Курляндец лежал на высокой кровати с выцветшим, когда-то розовым, балдахином и надрывно стонал. Добрые руки Устиньи Тихоновны запеленали его бинтами до самой шеи, подсунули тугой валик под раненое плечо. Услышав, что кто-то вошел, он осторожно сдвинул мокрую тряпку со лба и поднял на Сашу мутные от боли глаза.
» Ловко пырнул его француз «, — подумал Саша. Лицо Бергера посерело, нос заострился, как у покойника, веки набрякли.
— Какие будут распоряжения? — Саша нагнулся к его лицу. — Мне находиться при вас?
— Нет… — Бергер пожевал губами. — Скачи в Петербург.
— Что сказать Лестоку?
Бергер опять надолго замолчал, рассматривая пыльный полог над кроватью, изъеденные древесным жучком резные столбики.
— Скажи, что ты ничего не видел и не слышал, — сказал он наконец громко и зло: — Опознал, мол, и ушел. И еще скажи, что француз-каналья чуть меня жизни не лишил. А лишнее скажешь, то, как вернусь в Петербург, такого о тебе расскажу, что Сибирь станет твоей родиной и кладбищем.
» А еще говорят — страдание облагораживает «, — подумал Саша и ушел, хлопнув дерью.
Светало… В доме царила предотъездная суета. Саша бесцельно мерил шагами гостиную, спотыкаясь о сундуки и чемоданы, он старался ни о чем не думать:» Горевать будем потом, когда она уедет… «
— Вас барышня кличут. — Маленькая горничная выглянула из двери и поманила Сашу пальцем.
— Куда идти? — прошептал он непослушными губами. Анастасия, в белом утреннем платье, исплаканная, бледная, словно не ходила, а плавала в утренней полутьме.
— Исполни, Саша, мою последнюю волю. — И, словно испугавшись своего высокопарного тона, она испытующе заглянула ему в лицо. — Передай это моей матери.
Саша послушно раскрыл ладонь, и на нее лег четвероконечный, ярко сияющий крест. В середине — тело спасителя взметнулось в последней муке, крупные алмазы украшали перекрестия, а в оглавии, в финифтяной рамке, матово поблескивал гладкий, выпуклый изумруд.
— Анне Гавриловне в крепость? — растерянно прошептал Саша.
— Да, сделай доброе дело.
— Я передам.
— Что бы ни присудили ей — смерть или кнут, казнь будет всенародной. Ты пойди туда, донеси до нее мои молитвы.
— Донесу.
— Обо всем, что с ней будет на эшафоте, об ее последнем слове, знаке ли, о том, как примет муку, напиши мне. Дай срок, я человека пришлю из Парижа, ему и отдашь письмо. Скажи только, как тебя найти?
Саша назвал дом Лукьяна Петровича Друбарева.. Анастасия хотела еще что-то сказать, но смутилась, отвела
глаза, глядя на еловые ветки за окном, их раскачивал ветер и сыпал
обильную росу.
— Что на память тебе дать? — спросила она вдруг.
— Вот эту ленту, — глухо сказал Саша. Анастасия тряхнула головой, и розовая лента, стягивающая волосы, упала к ней на колени.
— Нет, лента — это не то. — Она с трудом стала отстегивать от пояса сапфировую брошь, сделанную в виде букетика фиалок. — Коли попадешь в Париж, это будет твоя визитная карточка. Вот и все…
Через полчаса Анастасия спустилась в гостиную уже в дорожном платье и больше не отпускала от себя Сашу до тех пор, пока не села в карету.
— Прощай, Саша, — она протянула ему руку. — Прощай, голубчик.
Де Брильи окинул его недобрым, ревнивым взглядом, но ничего не сказал.
» Мы еще свидимся… «Впрямь ли она это шепнула или только почудилось? Колеса тяжело повернулись, заскрипели, и карета покатила по усыпанной хвоей дороге. Глядя ей вслед, Саша подошел к березе, погладил влажную кору.
— А правда ли, что русские делают нарезки на березах, собирают сок в сосуды и потом из этого варят мед? — очень серьезно спросил у него шевалье за завтраком. — У нас во Франции мед собирают пчелы… Кто поймет этих русских? — добавил он словно про себя.
— А правда, кто их поймет? — сказал Саша. — И почему я не умер? И почему не бегу вслед за каретой? — И он заплакал, прижимая к лицу жесткие ветки березы.

28
До острова, как и в прошлый раз, Алексей добрался вплавь. Пользоваться лодкой он остерегался, чтобы не быть заметным.
Жара уже набирала силу. В полном безветрии над травами, ярки ми осенними цветами, над опутанными паутиной кустарниками повисло знойное марево. Густые ветки топорщились орехами, и Алексеи стал машинально обрывать их. Орехи только чуть-чуть позолотились,
но зерна были полные, и некоторые даже подернулись коричневой пленкой. Он раздавил зубами мягкое зерно и почувствовал, что не может проглотить — ком стоял в горле.
Почему он так уверен, что увидит сейчас Софью? Может, она не захочет встретиться с ним. Даже мысленно трусил Алексей признаться, что боится не того, что Софья не придет, а того, что обязательно придет. Он страшился ее взгляда, слов, которые должен будет сказать ей, и того, что услышит в ответ. Уже не светлая любовь была в сердце, а мука, томление. Он шел, озираясь по сторонам, каждый случайный звук — треск сучка под ногой, птичий клекот — заставлял его вздрагивать, сердце начинало стучать гулко, и к пересохшему горлу подступала горькая, как желчь, тошнота.
— Аннушка, — послышалось вдруг. Он оглянулся и увидел Софью.
Она сидела под кустом орешника в своей любимой позе, уткнув подбородок в колени. Ядовито-черное, еще нестираное платье торчало жесткими складками, подчеркивая худобу тела, голова в белой косынке казалась забинтованной, как после тяжелой травмы.
— Вот и свиделись, — произнесла Софья глухо, оглядывая исподлобья Алексея, такого незнакомого ей в мужском платье, и, убедившись, что от прежней Аннушки не осталось и следа, покраснела так мучительно и ярко, что Алексей не выдержал, первым отвел взгляд.
— Садись сюда. — Он аккуратно, только бы что-то делать, не стоять истуканом, расстелил на земле плащ. Софья осторожно переместилась на его край, тронула пальцем прожженные углями дырки и улыбнулась ласково: совсем недавно этот плащ служил им и одеялом и палаткой, старый знакомый…
— Сюда никто не придет? — Алексей не знал с чего начать разговор.
— А кому приходить? За мной не следят. С острова не убежишь. Да и куда бежать? Я бумагу дарственную в монастыре подписала. Потом меня привезли в этот скит. Здесь хорошо. Тихо… Сестры добрые, любят меня.
— Сними платок, — прошептал Алексей, стесняясь говорить громко.
Софья опять вспыхнула тревожным румянцем, но послушно стала развязывать тугой узел дрожащими пальцами.
— Дай я, — пододвинулся Алексей.
— Нет, нет. Я сама.
Коса упала на руку Алексею, и он раскрыл ладонь мягким прядям. Софья замерла, глядя на его руку, но потом тихонько отвела голову, и коса медленно выползла из ласковых Алешиных пальцев.
— Зачем ты пришел?
— Увезти тебя отсюда.
— Отсюда не уходят. Да и куда идти? В Кронштадт? Зачем я тебе там нужна? Подожди, не маши руками-то… Послушай, прежде чем говорить. Я тебе про свою жизнь расскажу. — Софья обхватила колени руками, склонила голову и, внимательно глядя на подсушенную зноем траву у ног, смотреть Алеше в глаза она не осмеливалась, начала. — Родилась я в Смоленске…
» В Смоленске… — эхом отозвалось в душе Алексея. — А почему бы не в Смоленске «? Он поймал себя на мысли, что уже знает про Софью все, что рассказ ее никак не может повлиять на уже предопределенные события, и потому не столько слушал, сколько следил, как обиженно вздрагивает ее подбородок, как шевелятся губы и хмурится лоб.» Пострадал отец безвинно… деньги отдал монастырю на сохранение, и сестры приняли нас с матушкой на жительство… «Голос Софьи звучал доверительно и спокойно, но по мере того, как воспоминания овладевали ею, как оживали, казалось, навсегда забытые подробности, в ней разжигался внутренний огонь, и в рассказе, поначалу безучастном, проглянули такая тоска и боль, что Алексей весь сосредоточился на повествовании девушки.
— … Уезжали мы ночью, тайно. Снег шел… Меня закутали в лисью доху. Отец разгреб мех и поцеловал меня ледяными губами, словно гривну ко лбу приложил. Поцеловал и отнес в кибитку. Лежу и слышу — матушка кричит, да так страшно:» Сокол мой, навсегда… «Батюшка положил ее на сиденье рядом со мной, она руками его шею обвила и не отпускает. Отец простоволосый, без шапки, а в одном кафтане. Отрывает ее от себя и кричит кучеру:» Трогай! «, а кибитка ни с места. В ту ночь его и взяли. Больше я батюшку не видела. Было ему тогда двадцать семь лет. Жив ли он сейчас — не знаю, но думаю, что нет его на этом свете. Иначе не умерла бы матушка этой весной.
После смерти матушки я заболела. Ночь простояла у раскрытого гроба, а в церкви холодно было — вот и остудилась. Выходили меня сестры, а как встала от болезни, стали проводить со мной тихие беседы: про мерзкий мир, про соблазны греховные и про чистую жизнь в нашей обители. Я со всеми соглашалась, после смерти матушки мне весь мир постылым казался. А потом одна молодая монашка — сестра Феофана — и шепнула мне слово: постриг.» Беги, — говорит, — из монастыря. Ищи защиты. Уговорят тебя сестры! «Тут я разговор случайно подслушала. Мать игуменья, добрая душа, сказала:» Рано. Больно молода. Подрастет, пусть сама решит «, а казначейша Федора:» Да что она может решить? За нее все мать — покойница решила. Кому она теперь нужна? Одна на всем свете «. Тут я вспомнила про тетку, и ты, как грех, явился. Тетка от меня отреклась:» Мыслимое ли дело — с гардемарином бежать! «Когда везли меня сестры в обитель, спеленали, положили на дно кареты.» Смирись! Умерь гордыню! «— говорили, ноги ставили, как на шкуру. Во рту кляп, а я с кляпом-то вою…
Привезли… Игуменья мать Леонидия проплакала надо мной всю ночь:» Девочка моя, как ты могла? Как не уберегла я тебя, не защитила? Откуда он взялся, похититель? «Вот от этих слов мне страшно стало. Уж если мать Леонидия, самая праведная, самая ласковая, если и она поверила, что я с мужчиной бежать могла, и не нашла для меня других слов, кроме как» погибель души, греховные страсти «… Если и она в самую горькую для меня минуту, не слыша моих объяснений, стала проклинать порок и призывать меня, молясь и плач?, на подвиг во имя Веры — то нет правды на земле!
— Есть! — воскликнул Алексей горячо. Он хотел сказать, что полон жалости к ее покойным родителям, что презирает тетку Пелагею Дмитриевну, что не может без содрогания думать о монастыре и, главное, что жизнь свою готов отдать ради Софьи, а это и есть — правда. Но девушка по-своему поняла его возглас.
— Наверное, я несправедлива к матушке Леонидии. Она на коленях стояла передо мной — умоляла поехать в этот скит. К чистоте моей взывала, плакала и все про подвиги Пахомия Великого рассказывала да про какие-то пандекты Никона Черногорца.» Иноком наречешься, понеже один беседуешь Богу день и ночь «.
— Иноком? — голос Алексея дрогнул. — Так ты уже…
— Нет. Я еще не пострижена. Игуменья настояла, чтобы я еще год киноваткой жила.
— Не будешь ты жить киноваткой. Я увезу тебя отсюда.
— Нет. Я не могу. Я игуменье обещала.
— Мне ты еще раньше обещание дала.
— Нет. Разные наши дороги. — Голос Софьи зазвенел и погас, стал торжественным и стылым, глаза распахнулись и словно остек, ленели: — Меня ждет последование малой схимы. Знаешь, как это происходит? Свечи горят, голоса в соборе гулкие, им эхо вторит. Я на коленях стою и протягиваю ножницы матушке Леонидии, а она их отвергает. Я опять протягиваю ножницы… Трижды игуменья будет испытывать мою твердость, а на третий раз примет ножницы и выстрижет мне крестообразно волосы. И потом ряса, пояс, камилавка и веревица…
— Какая веревица? Что ты бормочешь? Мне так трудно было тебя разыскать! Я даже про Кронштадт позабыл, а ты мне про веревицу с камилавкой.
— АО чем же мне с тобой говорить? — Софья попыталась встать, и Алексей, удерживая, крепко схватил ее за руку.
— Подожди, да не рвись… Послушай! — Он силился найти те самые единственные слова, которые смогут все объяснить и поставить на свои места, но эти слова не шли на ум, и он торопливо и сбивчиво рассказывал про родную деревню, про матушку Веру Константиновну, повторял, что люди должны, просто обязаны помогать друг другу, обвинял Софью в строптивости и упрямстве и чем больше он говорил, тем мрачнее она становилась.
— Мне идти пора. — Она осторожно высвободила руку и встала, угрюмо глядя на землю.
— Вечером, когда стемнеет, буду ждать тебя на этом же месте. — Алексей тоже поднялся и, пытаясь скрыть смущение, откуда оно только приходит, стал стряхивать плащ. — Приходи да оденься потеплее.
— Зачем?
— Ах ты господи, опять все сначала. Неужели ничего не поняла?
— Все я поняла. Камнем на твоей шее быть не желаю! — Она внимательно всмотрелась в Алешине лицо, словно надеясь увидеть в выражении что-то недоговоренное, а может быть, запоминая черты его перед вечной разлукой, потом отвернулась и вдруг бегом бросилась гфочь, ныряя под низкорастущие ветки орешника.
— Я тебя ждать бу-у-уду! — крикнул Алексей с отчаянием, поднял» забытую Софьей косынку и промокнул вспотевшее лицо. Косынка слабо пахла какими-то травами, ветром, свежестью. Он поцеловал этот белый лоскуток, старательно свернул и спрятал сеОе \\'л грудь. «
Софьз^ бежала без остановки до самой калитки и только за пенами ски|га усмирила шаги, переводя дыхание.
» Глаза-то у него какие синие… Как он меня разыскал? Не спросила… Все забыла, как его увидела. Что я ему такое говорила? Не помню. Правы сестры, я и впрямь бесноватая… Да разве я LMOIV прожить жизнь в этих стенах? «
Бревенчатые избы на высоких подклетях. Чистые кельи с дере вянными божницами, свет лампады, тихая молитва.
На крыльцо вышла старица Мария, протянула исхудалую руку, погладила непокрытую Софьину голову.
— Пошли, деточка, пелену вышивать. Я и жемчуг припасла, и шелка желто-коричневые десяти тонов для лика и дланей свяюю Макария Желтоводского.
Иголка не слушается, выскальзывает из дрожащих пальцев. Мелкий речной жемчуг струится, течет, как вода. Едва намеченный на тафте лик преподобного Макария вдруг нахмурился, потемнел. Что это?» Я плачу. Слезы мочат пелену. Прости меня, матушка Леонидия. Испытала я свою твердость. Тверда я. Прости… «
Когда красная луна выползла из-за верхушек дальних сосен и стройный хор вечерней службы славил уходящий день, Софье почудился далекий зов, и она побежала на него.
Две монастырские собаки, ночные сторожа, увязались за девушкой и метались вместе с ней среди оживших стволов, кружились в хороводе веток, в качающихся тенях и тихо скулили. Воздух был липким, гнал испарину.
» Где же ты? Разве я найду тебя в этой кромешной тьме? А может, и не было того далекого крика? Где ты, Аннушка? «
Собаки вдруг остановились, заворчали, и Софья упала на Алешину грудь.» Не плачь, милая… Все хорошо. Скорее отсюда, скорее… «
Лодка тихо отошла от берега. Собаки подошли к воде и долго пили, слабо помахивая хвостами. Алексей греб стоя, и казалось, что он погружает весло в туман.
Софья лежала на охапке мокрой от росы травы. Волны слабо ударяли о дно лодки, и ей чудилось, что это Алешины руки гладят спину. Весло путалось в кувшинках и с каждым взмахом кропило ей лицо брызгами.
» Помнишь, я рассказывал тебе про сосновые корабельные леса? Все сбылось, туда наш путь. Софья, Софья, нежность моя… Ежевика поспела, и из ее колючих веток я сплету нам свадебные венки. Ведь это ночь нашего венчания, Софья.
Из смытой в роднике травы я сделаю обручальные кольца, листва зашумит свадебной песней, и месяц будет наш посаженый отец. Люблю… «
Когда лодка вошла в узкую протоку и деревья подступили с двух сторон, Алексей положил весло вдоль борта и тихо лег рядом с Софьей. Она повернула голову.
— Алеша.
Это было сказано так тихо, что трудно было понять, впрямь ли она назвала его по имени или почудилось давно ожидаемое.
Течение протоки подхватило лодку и понесло к другому озеру, туда, где на далеком берегу в самодельном шалаше спал, не видя снов, кучер Игнат и паслись нестреноженные кони, которым перед дальней дорогой дали наесться вволю.

2
   День у Василия Лядащева выдался неудачным.
   Во-первых, вместо ожидаемых из Москвы от дядюшки Никодима Никодимыча денег пришло пространное письмо, в котором граф
   описывал очередную, найденную для племянника невесту, на этот раз вдову, и не просто советовал жениться, а брал за горло и предупреждал, что «с первой же оказией пришлет оную кандидатку в Петербург».
   «… Хочу тебе паки напамятствовать, что бедны мы с тобой, и от всего прежнего фасону остался только титул да герб, мышами порченный.
   И пребываю я в таком рассуждении: хоть дама сия не больно крепка умом и до танцев, музыки и сплетен большая охотница, да все можно стерпеть, понеже она еще в девках богата была, а после смерти мужа, подполковника Рейгеля, и вовсе стала ровно Крез какой и связи имеет немалые…»
   Лядащев задумчивым взглядом окинул свое жилище. Стены, мебель, сама одежда пропитались едким, неистребимым запахом плесени. Потолок пробороздился еще одной трещиной, и достаточно самого малого дождя, чтобы она начала сочиться влагой. Скоро сентябрь… И опять тазы и ведра на полу, и звонкая капель, и звук падающей штукатурки.
   «… а сынок у нее семи годков, весьма смышлен, так что можно тебе в продолжение потомства не трудиться, — все за тебя уже сделано».
   — Не хочу вдову, — громко сказал Лядащев и прислушался — вторая неприятность этого дня уже поднималась по лестнице, пыхтя от одышки. Хозяин Штос собственной персоной… Полчаса тягомотного разговора про погоду, дороговизну, ностальгию, и, наконец, с притворной ужимкой смущения (Штос хорошо знал, кто у него квартирует): «Только деликатность, господин Лядащев, а не забывчивость, мы, немцы, никогда ничего не забываем, в отличие от вас, русских, так вот — деликатность мешает напомнить мне о долге…»
   За квартиру не плачено полгода. Черт бы побрал этого немца!
   — Я готов ждать сколько угодно, но не согласитесь ли вы, господин Лядащев, похлопотать… не столько похлопотать, сколько выяснить обстоятельства дела, касаемого племянника моего…
   Кровь из носу, а денег этому борову надо достать. Не хочу хлопотать за твоего племянника!
   — Мы еще поговорим об этом, господин Штос, а сейчас мне на службу пора.
   Как только Лядащев представил себе свой служебный кабинетишко — тень в клетку от решетки на окне, скрипучую дверь, колченогий стол, который при самом деликатном прикосновении начинал трястись, как эпилептик, его охватила такая тоска и скука, что даже физиономия Штоса показалась ему не такой противной, а просто хитрой и нахальной.
   — Нам, Василий Федорович, еще бумажки из юстиц-коллегии перекинули, — встретил Лядащева следователь. — Андрей Иванович сказали: «Почитай и выскажи свои догадки». Может, и сыщешь в этих бумагах что-нибудь касаемо лопухинского дела.
   «Знаю, какие догадки нужны, — подум1ал Лядащев. — Коли сам Ушаков сказал — почитай да сыщи, то хоть из пальца высоси, хоть на потолке прочитай… Начальник наш шутить не любит. Дураку ясно, что копаете вы, Андрей Иванович, под вице-канцлера. Месяц возимся, а Бестужев все сух из воды выходит. И этим бумажкам тоже небось цена прошлогоднего снега. Тухлые бумажки-то… Потому мне их и подсунули. А потом нарекания — Лядащев работать не умеет!»
   Лядащев снял кафтан, повесил на спинку стула, искоса поглядывая на две пухлые папки. Потом долго точил перья…
   При первом, самом поверхностном осмотре содержимого папок, Лядащев понял, что догадка его верна — бумаги были никчемные. Все эти прошения, челобитные и доносы были писаны когда-то в Синод, долгое время пылились там в столах, испещрялись пометами на полях, залежались, потускнели, потом были переданы в Сенат и наконец легли на его стол.
   Бумаги передали в Тайную канцелярию, потому что все корреспонденты украсили свои эпистолярные измышления обязательной фразой, различной у всех по силе и страсти, но единой по содержанию: такой-то «возводил хулу на бога и императрицу», то есть шел противу двух пунктов государева указа, первый из которых — будь верен идее, второй — будь верен правителю.
   » Благоволил меня Господь объявить о лукавых вымыслах еретика Феофилакта, диакона церкви Тихона Чудотворца, что у Арбатских ворот. Еще когда пьянством беснующийся Феофилакт в храме образ Богородицы Казанской оборвал и носил с собой с ругательствами, вот тогда я и написал первую челобитную на него, еретика… «
   Далее перечислялись мерзкие грехи заблудшего диакона и как бы вскользь упоминался амбар, которым завладел окаянный вероотступник. Автор челобитной грозился скорее сжечь оный амбар вместе с лошадьми, чем допустить» лукавого изверга» распоряжаться в амбаре, «… говорил Феофилакт про императрицу нашу некоторые непристойные слова и, мол, родилась до брака». Далее шел перечень непристойных слов. Письмо было без подписи.
   — Дурак безмозглый, — проворчал Лядащев. — Помойное твое чрево! — И взялся за следующую бумагу.
   Это был донос архимандрита Каменного вологодского монастыря на местного воеводу. Донос был написан на толстой, как пергамент бумаге, и украшен нарядно выписанной буквицей.
   «… и вышли у нас большие неудовольствия вот отчего, — писал архимандрит, — землю, монастырю принадлежащую, обидчик отнял, материал, уготовленный для построек, взял себе и употребил свой дом строить, рощу подле архиерейского дома вырубил, сад выкопал и пересадил на свой двор, диакона и двух церковников велел отстегать прутьми до полусмерти».
   Донос был какой-то бескровный, безучастно казенный, как опись конфискованного имущества. Весь свой пыл архимандрит вложил в последнюю фразу: «Не только своими противностями, коварством и бессовестными поступками мерзок сей столп государства нашего, а наипаче за богомерзкие слова и предерзкие разговоры, в которых яд свой изблевал на государыню нашу и весь христианский мир».
   — Пересолил, дорогой, — усмехнулся Лядащев. — Если б воевода тот действительно «изблевал мерзкие речи», ты бы, голубь мой, цитировал их целиком, а не ходил бы вокруг и около. Я вашу натуру знаю.
   Следующим шел донос окаянного воеводы на уже знакомого архимандрита Каменного монастыря. «Пусть доноситель со своей неправдой сам себе мерзок будет, а коли есть моя вина, то не прошу никакого милосердия, но бороните меня от наглой и нестерпимой обиды. Многие по его старости и чину верят ему, а ведь он плут…»
   Не рубил воевода рощи, не крал бревна, не отнимал землю, битые церковники сами виноваты, понеже, шельмы, повадились купаться в воеводином саду. А монастырь свой архимандрит Сильвестр ограбил сам, церковные вещи продал, живет в непристойной монашеству роскоши, употребляя вырученные от продажи деньги на покупку вина.
   — Побойся бога, воевода. Зачем старцу вино? — удивился Лядащев.
   На этих обвинениях воевода не остановился и упрекнул архимандрита в поношении Синода: «… а поносил он Синод тетрадочками, книжечками и словесно старался вводить свое злосчастное лжеучение».
   — Ой, воевода, тебе бы вовремя успокоиться. Какие книжечки, какие тетрадочки?
   Дворянин Юрлов обвинялся приходским священником в потворстве раскольникам, пристрастии к псовой охоте на монастырских лугах, в дерзких потехах — стрельбе из малых мортир, трофеев турецкой войны, а далее… «предерзские речи, мерзкие поношения…»
   — Голова от вас кругом идет, честное слово…
   Штык-юнкер Котов жаловался на «болярина Че… кого»— фамилия была написана небрежно, а потом замазана, словно клопа раздавили, — мол, гайдуки князя беспричинное избиение по щекам учинили, а потом колотили по всем прочим местам.
   С первой папкой покончено. Теперь выскажем догадки. Лядащев взял перо, обмакнул в чернила и аккуратно вывел на чистом листе бумаги: «Оные доносы и жалобы интереса для дела не представляют и надлежат считаться прекращенными за давностью лет». Стол отозвался на «догадки» хозяина мелкой, противной дрожью.
   Лядащев посидел минуту с закрытыми глазами, затем вытащил жалобу штык-юнкера и еще раз внимательно прочитал. Как она попала в эту папку? При чем здесь Синод? В жалобе нет и намека на какие-нибудь церковные дрязги. И кто этот таинственный «болярин Че… кий»?
   Странное письмо — ни даты, ни места, откуда писано. Стиль — бестолковый, словно Котов в горячке строчил.
   «… о защите всепокорнейше молю! Состоял я в должности наставника рыцарской конной езды и берейторскому обучению лошадей отроков навигацкой школы, что в башне Сухарева у Пушкарского двора, но хоть и мала моя должность, тройной присягой я верен Государыне нашей, а не вор и подлец, как обидчик мой кричит. Потому как слово и дело, сударь мой, СЛОВО и ДЕЛО! Захватил меня тайно, когда я находился при исполнении государству нашему зело важных дел и много чего для пользы отечества сообщить имею. Теперь едем денно и нощно неизвестно куда с великим поспешанием, но не об удобствах размышляю, а паки единожды о сохранении живота своего…»
   Навигацкая школа… Странное письмо. Лядащеву представился штык-юнкер Котов — тщедушный молодой человек со впалой грудью, в замызганном, как шкура бродячей собаки, парике, глаза голодные, затравленные…
   Однако это глупость. Может, он и не такой совсем. Может, он толстый, ленивый и вороватый. Может, он этому болярину столько крови попортил (иначе с чего бы он захватил Котова тайно? ), что не только гайдукам позволишь «колотить по всем местам», а сам захочешь об него палку обломать. Хватит! Стоп… Что-то я не туда гребу… Дикость все это. Надоели…
   Он положил письмо штык-юнкера в папку и пошел домой.
   Вечерело… В окнах домов зажглись свечи, с залива дул свежий ветер, неся с собой запах болота, на опаловом небе рельефно, каждым листиком, вырисовывались ветки деревьев.
   «В. Москву хочу, домой, — думал Лядащев. — Может, и правда жениться? И не обязательно на вдове, черт ее возьми… Есть прекрасная женщина, сама красота — Елена Николаевна. Правда, на нее Пашка Ягупов смотрит — не насмотрится. Но можно с Пашкой потягаться. Когда же я ее видел в последний раз? В июле… нет, в июне. Еще до всех этих лопухинских дел. А как поет Елена Николаевна! Ну, женюсь на ней, а дальше что?»
   Фонарь около дома опять не горел. Хозяин соседнего кабака никак не мог договориться со Штосом, кто будет платить за конопляное масло. Штос заявлял, что не намерен по ночам освещать пьяные русские рожи, не по карману, мол. Хозяин кабака, или, как он называл свое заведение, аустерии, тоже был немец и не уступал соседу в бережливости и силе логического мышления, утверждая, что фонарь «несравненно ближе к дому Штоса», а потому пусть Штос и освещается.
   «Напишу на вас, сквалыг, жалобу и отправлю самому себе, — подумал Лядащев, — мол, конопляное масло жалеют и ругают ругательски государыню нашу в полной темноте. Выжиги проклятые! Хотя проще самому конопляное масло купить, честное слово».
   У палисадника дома Лядащев к своему удивлению заметил белую лошадь. Голова ее ушла в кусты, находя, очевидно, вкусным пыльную городскую траву, и только могучий круп и стоящий опахалом хвост были выставлен на всеобщее обозрение.
   — Кто мог явиться ia этом одре? Просители, дьявол их дери! Он распахнул дверь.
   — Вас ожидают, — раздался из темноты голос хозяйской дочки, потом кокетливый смешок, шорох юбки, и все стихло.
   «Хоть бы лучину запалили, по-нашему, по-русски». — Лядащев ощупью поднялся к себе на второй этаж.
   У окна смутно вырисовывалась чья-то сидящая на кушетке фигура. Лядащев зажег свечу, поднял ее над головой.
   — Ба! Белов! Вернулся! Ну как, удалась поездка?
   — Удалась.
   — Что поделывает твой новый приятель Бергер?
   — Стонет, — с неохотой отозвался Саша. — Он ранен.
   — Неплохо. И впрямь, удачная поездка. А где мадемуазель Ягужинская? Я думаю, подъезжает к Парижу.
   Лядащев внимательно посмотрел на Сашу, улыбнулся не то насмешливо, не то сочувствующе.
   — Ладно. Ну их всех: Есть хочешь?
   — Нет, Василий Федорович. Я к вам по делу.
   — Я-то надеялся — в гости, — с наигранным сожалением сказал Лядащев. — Ну раз по делу, надо все свечи зажечь. Не люблю темноты. Даже, можно сказать, боюсь. Это у меня с детства. Меня дядя воспитывал — страшный скопидом. В людской было светлее, чем в барских покоях.
   Он достал подсвечники, расставил их по комнате — на столе, на подоконнике, запалил свечи.
   — Ну, рассказывай.
   — Я должен передать как можно скорее Анне Гавриловне Бестужевой вот это. — Саша расстегнул камзол, запустил руку под подкладку и положил на стол ярко блестевший алмазный крест.
   — Бестужевой? — усмехнулся Лядащев. — И как можно скорее? Он взял крест, всмотрелся в него и вздохнул тем коротким сдержанным вздохом, который словно спазмой охватывает горло при встрече с ослепительной красотой. При каждом движении руки камни вспыхивали новой гранью, посылая пучок света из своей мерцающей глубины.
   — Эко сияет, свечей не надо, — пробормотал Лядащев, потом перевернул крест, прочитал мелкую надпись: — О тебе радуется обрадованная всякая тварь, ангельский собор, — и умолк.
   Саша терпеливо ждал, но когда Лядащев вернул ему крест, тревожно спросил:
   — Что же вы молчите?
   — Нет, Белов. В этом деле я тебе не помощник, — строго сказал Лядащев и, видя, что Саша так и подался вперед, прикрикнул: Имя Бестужевой и вслух-то произносить нельзя! Имущество ее конфисковано в пользу: казны и крест этот будет конфискован.
   Сам я доступа к Бестужевой не имею, и посредника тебе не найти. Совет мой — брось ты это дело.
   — Вы предлагаете оставить этот крест себе? — спросил Саша запальчиво.
   — Не ершись! Если Бестужева жива останется, то после экзекуции передать ей крест не составит большого труда. А в Сибири он ей больше чем здесь пригодится. Ссыльных у нас не балуют деньгами и алмазами.
   — Я должен передать этот крест до казни, — сказал Саша твердо. — Сколько у меня времени?
   — Дня четыре, может, неделя…
   — Что ее ждет?
   — Кнут.
   — Можно подкупить охрану?
   — Говори, да не заговаривайся! — повысил голос Лядащев. — Думай, с кем говоришь, прежде, чем спрашивать.
   — Простите. Считайте, что этого разговора не было. Саша взял крест, старательно спрятал его за подкладку камзола, потом зажал ладони между коленями и замер, напряженно глядя на свечу. Лядащев искоса наблюдал за ним. «А мальчик повзрослел за эту неделю, — думал он. — Складочка меж бровей залегла. Прямая складочка, как трещина. Все морщится мальчик, губы кусает. Дался ему, дуралею, этот крест!»
   — Василий Федорович, какие священники посещают заключенных? — спросил вдруг Саша.
   «Он испытывает мое терпение», — мысленно скрипнул зубами Лядащев, но раздражения своего не показал.
   — Александр, оставим этот разговор, — сказал он дружески. — Алмазы — не хлеб голодному, а если уличат тебя в сношениях с преступницей, то попадешь под розыск. Тебя в доме Путятина, считай, не допрашивали, а по головке гладили. Хочешь узнать, как быть подследственным? В России из-за поганого амбара шею человеку, как куренку, готовы свернуть, такую напраслину наговаривают, а ты сам в петлю лезешь. Кто дал этот крест тебе? — спросил он вдруг резко.
   — Не будем об этом говорить.
   — Да я и сам догадываюсь. Дочка грехи замаливает. Сама хвостом вильнула и, как щука, в глубину.
   — Лядащев, не говорите о ней так! Как вам не стыдно? — Губы у Саши задрожали.
   — Стыдно? А то, что девица Ягужинская жизнью твоей играет, это ты понимаешь? Стыдно! Я не сплю какую ночь… Я обалдел от человеческой подлости и глупости! Ладно, хватит. Скажи лучше, ты ведь учился в навигацкой школе?
   — Да.
   — Кто такой штык-юнкер Котов?
   — Негодяй один, — насторожился Саша. — А что?
   — Где он сейчас?
   — Откуда я могу знать?
   «Что-то мы вопросами разговариваем… А ведь смутился, мальчик-то… Или мне показалось?»
   — А зачем вам Котов? — не удержался Саша. — Откуда вы знаете про нашего берейтора?
   — А мы, брат, все знаем. — Лядащев подмигнул многозначительно.
   — Ну, ну… — Саша посмотрел на него внимательно, в этом взгляде не было ни удивления, ни страха — одна тоска. Вся фигура его, в мятом камзоле, в пыльной, пропитанной потом рубашке с обвислыми манжетами, выражала такую усталость, что кажется, толкни его и он упадет и не сможет подняться без посторонней помощи.
   Саша вышел из комнаты, не простившись. Лядащев выглянул в окно. Фонарь — о радость! — зажгли, и в мутном его освещении было видно, как Белов отвязал лошадь, тяжело перевалился через седло и медленным шагом поехал к пристани.
   — Небось целый день в седле, — подумал Лядащев. — Не надо было на него орать. И Ягужинскую помянул я зря… Но ведь дурак, дурак! И вопросы у него идиотские, и ответы глупые. Вот так читаешь опросные листы бесконечных чьих-то дел и думаешь: «Что ж ты, глупый, говоришь-то? Мозги у тебя, что ли, расплавились? Тебе бы вот как надо ответить, тогда бы не было следующего вопроса. А ты, как муха в паутину… Вопрос — ответ, смотришь, крылышко прилипло, дернулся, не думая, быстро-быстро заговорил, а следователю только этого и надо, все лапки у тебя в паутине…»
   Занимайся своими делами, Саша Белов. Но боже тебя избавь стать моим делом, моей работой. Сиди тихо, мальчик!
   Лядащев дернул за шнур колокольчика. Хозяйская дочка, скрепя гродетуровой юбкой, явилась на зов. Губы сердечком, на взбитых кудрях белоснежный чепец.
   «Может, на ней жениться? Отчего у немок такие бездумные фарфоровые глаза? Забот у них, что ли, нет? Впрочем, у меня, наверное, тоже фарфоровые глаза, хотя забот полон рот. Женюсь на ней, и будем весь день друг на друга таращиться…»
   — Что прикажете, сударь?
   — Кофею да покрепче…
   — Кофий нельзя пить на ночь! У вас же бессонница.
   Лядащев только кашлянул злобно.
   «Бульотку надо завести. Буду воду на спиртовке греть. И никакая дура не будет учить, что мне пить перед сном».
   Кофе, однако, принесли быстро. Служанка была новая, Лядащев никак не мог запомнить, как ее зовут, — Катерина, Полина, Акулина… Чашка, конечно, была с трещиной, но кофе горячий, крепкий.
   Лядащев достал читаное и перечитанное дядюшкино письмо. Безумный старик! «… и мой совет учиняю тебе во мнении, что вызовет оная жениться у тебя, наконец, побуждение бросить должность твою, весьма нашему государству полезную, а по сути своей палочную и мерзопакостную».
   Все, к черту, спать…
   Но уже четвертая и, может быть, главная неприятность этого дня была на подходе. У дома Штоса остановилась неприметная карета, и из нее вышел друг далекого детства — когда-то тихий и умненький мальчик Павлуша, а теперь взрослый и хитрый Петр Корнилович Яковлев, секретарь всесильного вице-канцлера.

4
   Карета свернула на Большую Введенскую улицу. Над черепичной крышей старого гостиного двора, как и прежде, кружились голуби, в лавках суетился народ, шла бойкая торговля суконными и сурожскими тканями, золотом, серебром, книгами… Когда-то здесь мать купила ему» Историю войн Навуходоносора «. Книга была так велика, что он смог пронести ее сам только десять шагов.» Отдай Гавриле, милый, — со смехом сказала тогда мать. — Эта книга еще тяжела для тебя «. — —» Мы понесем ее вместе «, — ответил Никита, не выпуская из рук драгоценную книгу. Так они и шли до самого дома, неся» Историю войн «, как тяжелый сундук.
   Собор… Церковная ограда скрылась за кустами сирени, и можно было только угадать, где находится тот лаз — овальная дыра в чугунной решетке, — через которую он мальчишкой пробирался на берег Невы, чтобы издали наблюдать за каменными бастионами и куртинами Петропавловской крепости.
   Зеленый приземистый дом священника, сад, дальше полицейекая будка у фонарного столба, поворот… и он увидел родительский дом.
   Въезжающую карету заметил кто-то из дворни, запричитали, заохали голоса, и на крыльцо проворно вышел дворецкий Лука.
   — С приездом, батюшка князь, — и глубокий поклон в землю.
   — Все ли в добром здравии? — Никите хотелось расцеловать старого дворецкого.
   Лука еще раз поклонился и, ничего не ответив, прошел в дом. Дворня кинулась разгружать карету. Гаврила засуетился:
   — Тихо, тихо! Здесь стекло. Здесь реторты, здесь… Да не рви веревки-то! Осторожно развязывай! Это ко мне. Это к барину. Это ко мне… это тоже мое…
   — Лука, где отец? Почему он меня не встречает?
   — Уведомление их сиятельству о вашем приезде уже послано.
   — А где Надежда Даниловна?
   Лука строго посмотрел на Никиту и сказал торжественно:
   — Их сиятельства князь с княгиней сменили место жительства и обретаются теперь в новом дому на Невской першпективе. Мне ведено передать, что дом этот — ваша собственность.
   — Вот как? — Никита с недоумением осмотрелся, словно увидел впервые эту гостиную. Она сияла чистотой, нигде ни пылинки. Начищенные подсвечники пускали солнечных зайчиков на стены. Мебель, знакомая с детства: круглый, инкрустированный медью, столик на точеных ножках, резные голландские стулья, горка с серебряной посудой.
   Радоваться или печалиться такому подарку? Отец позаботился, чтобы он ни в чем не чувствовал стеснения. Своей щедростью он как бы говорил — ты вырос, ты имеешь право на самостоятельность, но за этими словами слышались другие — ты должен быть самостоятельным, живи один, ты сам по себе, у меня теперь другая семья…
   К гостиной примыкала библиотека. Тисненые узоры на корешках книг образовали сплошной золотой ковер — до потолка, до неба. Отец не только оставил ему свою библиотеку, он купил массу новых изданий. Книги со всего света: Париж, Гамбург, Лондон… Спасибо, отец.
   Никита поднялся на второй этаж. Спальня, туалетная, маленькая гостиная. Как напоминание, как вздох — вышивки матери на стене, а под ними крашеный синий ларец с игрушками: серый в яблоках конь с выдранным хвостом, пиратская галера, отец привез из Дрездена на рождество.
   — Кушать подано, — раздался внизу голос Луки. Стол был накрыт в библиотеке. Старый дворецкий сам прислуживал за обедом. На секунду показался озабоченный Гаврила.
   — Банку со спиртом разбили, Никита Григорьевич. Всю дорогу везли в сохранности, а при разгрузке разбили. И надумали, шельмы, полакомиться остатками. Ванька Косой себе рот до уха располосовал. Швы надо наложить, а у него на щеке пустулы. Запустили вы дворню, Лука Аверьянович. Рожи у всех немытые, у Саньки-казачка трахома…
   — Иди, Гаврила, иди, — сказал Лука строго. — Самое время князю про болячки дворни слушать. Распустил тебя Никита Григорьевич по доброте своей.
   Гаврила насупился и вышел, но скоро вернулся, держа в руке письмо.
   — От их сиятельства, — и он с улыбкой протянул письмо барину. Никита сидел с протянутым бокалом в руке, а Лука стоял рядом и тонкой струйкой наливал в этот бокал токайское, но это не помешало старому слуге вырвать из рук Гаврилы письмо:» Так ли подают? «Он поставил бутылку на стол, распечатал конверт, положил письмо на поднос и протянул с поклоном.
   Никита рассмеялся, одним глотком ополовинил бокал и начал читать.» Любимый друг мой, дорогой сын Никита Григорьевич! Зело сожалею, что встреча наша с тобой омрачена столь роковым событием. Тошно и скучно мне, друг мой! Уповаю только на бога, в нем ищу силы. С Надеждой Даниловной, маменькой твоей, от великой печали приключилась болезнь. Врач Круз велел ей поболее шевелиться, но она из дому не выходит, а проводит свое время в слезах и молитвах. Приезжай к нам завтра поутру. Любящий родитель твой… «
   — Лука! О каких роковых событиях пишет мне батюшка? — вскричал Никита.
   — Прошу прощения, Никита Григорьевич, что не уведомил сразу. Язык не повернулся убить вашу радость. Беда у нас… Братец ваш, Константин Григорьевич, десять дней назад скончаться изволили.
   Пальцы Никиты, беспечно державшие бокал, свело судорогой, тонкое стекло лопнуло, и вино, мешаясь с кровью, потекло по манжету рубашки.
   Гаврила быстро схватил одной рукой барина за запястье, а другой нырнул в карман его камзола, куда сам всегда клал платок:
   — Mors omnibus communisnote 22, — сказал он с чудовищным акцентом и плотно обернул платком порезанную руку. — Омнибус, голубчик мой, коммунис. Что ж вы так-то… А?
   Лука аккуратно собирал с полу осколки бокала.
   Ночь Никита провел без сна в состоянии того странного оцепенения, когда становятся неподвластными мысли, поведение и чувства. По слабому шороху за дверью он угадывал где-то рядом Гаврилу.» Тоже не спит, — думал он с благодарностью. — Только бы не лез с успокоительными каплями «. Шорох затихал, и Никита тут же забывал про Гаврилу и опять возвращался к мыслям об отце. Он пытался представить себе его лицо и не мог, искал в лексиконе памяти слова сочувствия, утешения и не находил. Потом вдруг с удивлением обнаружил, что уже не лежит, а ходит по комнате, старательно измеряя шагами периметр спальни и считает вслух:
   »… десять, одиннадцать, двенадцать… «
   » Тьфу, напасть… О чем я думал? О людях… «Мысль о людях, не каких-то конкретных, знакомых людях, а о людях вообще, принесла неожиданное облегчение. Он представил себе огромный мир, населенный одинокими, несчастными, обездоленными… Но если он, тоже одинокий и несчастный, так понимает всех и сочувствует им, то значит есть кто-то в мире, который тоже жалеет его в эту минуту. И еще вспоминалась Анна Гавриловна и бумаги, отданные Алешкой. Завтра он поговорит об этом с отцом. Если посмеет.
   Он вспомнил, как в детстве, наслушавшись рассказов про грешников в аду и жалея их всем сердцем, сказал матери:» Когда я вырасту, стану Христом. Я возьму на себя все грехи, и люди попадут в рай «.» Милый, так нельзя говорить, — ответила мать с улыбкой, — это большой грех. Человек должен отвечать только за себя. Нельзя посягать на боговы дела… «
   » Господи, научи… Разве я мог предположить, что тревоги мои и беды разрешатся именно так? Я надеялся, что все как-нибудь устроится. Но не такой же ценой, господи… Неужели я так закостенел в своем эгоизме и черствости, что даже невинная детская душа… «— Никита поймал себя на мысли, что обращается не к Богу, а к покойной матери и даже слышит ее слова:» Милый, грешно так думать. Ты пожалей брата, пожалей… «
   На минуту в памяти всплыло лицо Алексея, и он обратился к нему, словно Алешка не был игрой воображения, а стоял рядом.
   — Неужели я живу только для того, чтобы вымолить любовь отца и стать законным князем Оленевым? — спросил он его. Алексей страдальчески сморщился и исчез. — Да что я в самом деле? Нельзя просто так вымолить чью-то любовь. Человеком надо быть хорошим, вот что…
   На туалетном столике стоял кувшин с водой, приготовленный Гаврилой для утреннего обтирания. Никита припал к кувшину и пил до тех пор, пока не почувствовал, как в животе булькает вода. Тогда он лег, закрыл глаза:» Вот и легче стало… Надо просто жить… по возможности быть добрым, честным… «
   Он представил себе, что уже написал замечательные трактаты, нарисовал полные глубокого смысла и красоты картины или, нет… он врач и может излечить любую хворь. Он спасет от смерти человека, над которым священник читает уже глухую исповедьnote 23. Кто этот человек? Нет, не отец, боже избавь… Он вдруг представил себя на смертном одре, и это не было страшно, потому что священником был тоже он сам, и врач, неслышно входящий в комнату… тоже он, Никита Оленев. Он был един в трех лицах — умирал, исповедовал и лечил. И это было прекрасно.
   Никита заснул только на мгновение, так ему показалось, и вот уже утро и карета везет его в родительский дом на Невской першпективе.
   Он пытался вспомнить, что очень важное и большое открылось ему ночью, и не мог, осталась только память короткого и мучительного счастья, которого он стыдился теперь.
   Встреча с отцом произошла куда сдержаннее, чем ожидал Никита.
   — Здравствуй, друг мой. — Князь без парика, в траурном платье казался ниже ростом, он стоял, опираясь пальцами о стол, и строго смотрел на сына.
   Никита хотел броситься ему на шею, но оробел вдруг, ноги стали чугунными.
   — Батюшка, примите мои… — Слезы заполнили глаза, и он, низко склонившись, поцеловал теплую, набрякшую венами, руку.
   На минуту лицо князя смягчилось, жалкая улыбка смяла губы, уголки глаз опустились, как на трагической маске, но когда Никита поднял голову, перед ним стоял сдержанный подтянутый человек, любимый и недосягаемый.» Отец, скажи, как тебе больно… «
   — Как успехи в школе?
   — Хорошо, батюшка… — Никита слышал свой голос издалека, словно из соседней комнаты.
   — Пойдем, Надежда Даниловна хочет тебя видеть, — и вздохнул, — такие у нас дела…
   На лестнице, рассеянно сунув руку в карман, Никита наткнулся на пакет, тот, что отдал ему Алешка:» Это дело неотлагательное! Как только увидишь князя — сразу скажи. Понял? «
   » Прости, Алешка… Погодят бумаги эти пару часов… Ну не имею права говорить сейчас об этом с отцом… «
   Окна спальни были плотно закрыты войлоком, иконостас пылал свечами, пахло лампадным маслом и валерьяной. Черный креп, закрывающий зеркало, взметнулся при их появлении, и по блестящей поверхности пробежали тени, словно гримаса сморщила чье-то изображение. Надежда Даниловна в домашнем платье сидела боком на большой с балдахином кровати.
   — Никита, мальчик мой! — Она протянула руки. Одеяло соскользнуло на пол, Никита бросился поднимать его, и сразу головой его овладели мягкие ладони, нежно погладили волосы, шею. — Ой, ой! — причитала она, с восторгом глядя на смущенного юношу. Ей показалось вдруг, что сын ее не лежит на кладбище, что он жив и успел за десять дней вырасти и возмужать, чтобы явиться к ней в новом обличье. — Какой ты красивый, — шептала она отвлеченно, — а мне сказали, что ты умер… Как глупо, боже мой…
   — Наденька, ложись, — князь с испугом гладил жену по плечу, — успокойся, друг мой… Да где же Наталья? Где люди?
   Горничная вбежала в комнату, сняла с волос Надежды Даниловны черный чепец и прижала к вискам смоченное в уксусе полотенце. Надежда Даниловна вздохнула глубоко, заплакала, потом откинулась на гору подушек.
   — Прости, Никитушка. Я в своем уме. Сердце болит. Я сейчас на кладбище поеду. Не согласишься ли ты сопровождать меня? Поклонишься брату.
   — Не рано ли, Наденька, ты затеяла столь дальнюю поездку? — обеспокоился князь.
   — Мне уже лучше. — Она отерла лицо полотенцем, встала и, подойдя к Никите, пояснила: — До кладбища ехать долго. Мы похоронили Костю подле Александре-Невского монастыря. А ближе нельзя. Он рядом с твоей матушкой похоронен. Плиту и памятник еще не сделали, а ограда уже стоит — чугунная, красивая, на ней букеты и листья акантовые. Может, и ты с нами поедешь, друг мой? — обратилась она к мужу.
   — Прости. Не могу. Занят.
   — Твой отец через три дня уезжает в Париж, — пояснила Надежда Даниловна виновато. Никита вопросительно посмотрел на отца.
   — У нас еще будет время поговорить, — сказал князь. — Поезжай на кладбище.
   Карета тащилась медленно, как катафалк. Видимо, князь позаботился, чтобы поездка как можно меньше утомила княгиню. Никита чувствовал себя растерянным и смущенным. За два года, проведенных вне дома, он ни разу не вспомнил о мачехе. Он не хотел думать о ней только как о виновнице, пусть невольной, но виновнице его разлада с отцом. Но больше ему было не к чему привязать ее образ, он не знал ее ни плохой, ни хорошей, и она стала никем, пустым местом, даже рождение и смерть брата он видел только глазами отца. И вдруг вместо нереального, словно и не существующего человека он встретил прекрасную, измученную женщину, оказавшуюся неожиданно понятным и родным человеком.
   Лицо княгини смутно белело через плотную черную вуаль, и нельзя было понять, смотрит она в окно, плачет или молится.
   — Как изменился Петербург! Что это строят? — спросил Никита, стараясь отвлечь Надежду Даниловну от грустных мыслей.
   — Где? На Фонтанной речке? — с готовностью отозвалась княгиня. — Здесь Аничкова слобода, а строят, кажется, палаты царские или нет… Графа Разумовского здесь дом строят. Архитектор иностранный, очень дорогой.
   Проехали по зеленому мосту речку Мью. От зеленой же, крашеной набережной к воде шли узкие ступени. На последней ступеньке стояла баба в алом сарафане и полоскала белье. Усатый драгун, стоявший на карауле, успел подмигнуть Никите и опять уставился на обширные телеса прачки.
   Потянулась серая линия заборов, фонарей стало меньше, мостовая сменилась пыльной проселочной дорогой. На веревках, натянутых меж берез саженой аллеи, трепыхались на ветру нижние юбки и простыни. Откуда-то раздался многоголосый собачий лай.
   — Где это собаки лают?
   — Царская псарня рядом. Полпути проехали, — отозвалась Надежда Даниловна. — А за забором — Слоновый двор. Так его все называют. Это зверинец царский. Дурное место. В Москве, говорят, провели слона по улице и появилась в городе страшная болезнь. Не к добру это — ночью мимо сонных людей слонов водить.
   — Выдумки все.
   — Ну и бог с ними, голубчик мой. Чего только не придумают. Никита, посмотри, — сказала она вдруг с интересом, — что это за люди там маршируют?
   По улице шел гвардейский отряд. Барабаны выбивали дробь, тяжело прихлопывали пыль сапоги. За отрядом бежали мальчики, обыватели испуганно шарахались в стороны. Офицер махнул рукой, и барабаны замолкли на середине фразы. Гвардейцы остановились, хмуро переговариваясь вполголоса. Вперед протолкнулся худой человек и, натужно выкрикивая слова, начал читать царский манифест, в котором сообщалось, что третьего сентября сего года подле коллежских апартаментов будет учинена публичная экзекуция.»… Лопухиных всех троих и Анну Бестужеву высечь кнутом и, урезав языки, сослать в Сибирь… «
   Боже мой, завтра казнь. А бумаги? Бумаги, что передал Алексей. Поздно… Боже мой, поздно… Бедная Бестужева.
   » Милосердие наше, принятое с наичувствительным удовольствием, будет принято не только осужденными, но и их фамилиями… «
   — О чем они говорят? — Надежда Даниловна пыталась сосредоточиться, но хриплый голос чтеца был невнятен, и она разбирала только отдельные слова.
   — Завтра казнь, — сказал Никита.
   — А… — Она откинулась на подушки и крикнула кучеру: — Трогай!
   »… Бывший обер-штер-кригс-комиссар Александр Зыбин, — кричал осипшим голосом чиновник вслед карете, — слыша многократно от Натальи Лопухиной о ее замыслах и зловредных поношениях и признавая их худыми, о том, однако, не доносил, поныне молчанием прошел, тем самым явным сообщником себя являл. Бить его плетьми, сослать в ссылку, имущество конфисковать «.
   — Ужас какой! — не выдержал Никита. — Простите. Надежда Даниловна. Я должен вас оставить. Дела… важные дела. Я хочу посоветоваться с отцом.
   — Никита, мы на кладбище едем. Какие могут быть сейчас дела? — Она схватила его за руки, прижалась к плечу, и, словно догадавшись, что эти» дела» как-то связаны с царским манифестом, добавила: — Пусть их, голубчик. Они сами по себе, а мы сами по себе.
   — Да. Я опоздал, — сдавленным голосом сказал Никита. — Отец уже ничем помочь не сможет. Это ужасно.
   На кладбище было безлюдно и тихо. Иволга пела в кроне высокого вяза. Надежда Даниловна быстро прошла мимо царского склепа, мимо свежих могильных холмов и остановилась возле высокой чугунной решетки. Потом быстро откинула вуаль и боком, цепляясь пышной юбкой за железные листья, сползла на землю.
   — Ой, ой, ой, — приговаривала она, давясь слезами. Никита встал на колени рядом с ней, закрыл глаза и прижался лбом к решетке, чтобы всласть поплакать об умершем брате и всех тех, чьи грехи он хотел принять на себя в далеком детстве.

6
   Петербург поразил Алексея запахом — это был вкус, аромат, свежесть находившегося где-то рядом моря. Он полюбил этот город задолго до того, как увидел. Никитине ли детство — мозаика слов, образов, отрывочных воспоминаний — ожило перед глазами, или рассказы старого бомбардира Шорохова обрели плоть? Канал с зеленой водой, шевелящиеся водоросли, ялик у дощатой пристани, развешенные для просушки сети, ограда парка, сбегающая прямо в воду…
   — Сударь, как пройти к морю?
   Прохожий усмехнулся, оглядев Алексея с головы до ног.
   — Здесь всюду море, юноша. Спросите лучше, где здесь суша. Земля под ногами всего лишь настил на болотах и хлябях, пропитанный морской солью.
   У прохожего колючий взгляд и словно оструганное топориком лицо: острый нос, острый подбородок. Худая рука коснулась шляпы в знак приветствия, скривился рот — ну и улыбка, насмешка, ирония — все в ней, и мужчина пошел дальше, не пошел, побежал, придерживая шляпу от ветра. «Не знаешь, так нечего голову морочить», — с обидой подумал Алексей.
   Потом он спросил про море у солдата, потом у пожилого, тучного господина, потом у старухи с огромной, плетенной из лыка кошелкой. Никто из них не дал толкового ответа, и все при этом досадливо морщились, словно он спрашивал их заведомую глупость.
   — Ну и шут с вами. Я сам море найду, — подытожил Алексей опыт общения с петербуржцами.
   Ноги вынесли его на широкую, громкую улицу, и он побрел наугад, рассматривая богатые особняки, церкви, лавки с яркими вывесками. Скоро гвалт и пестрота улиц утомили его, он свернул в проулок, потом в другой.
   «Русский человек моря не любит, — часто повторял Шорохов. — Боится, потому и не любит». Алексею показалось, что он явственно слышит голос старого бомбардира, который сидит перед огарком свечи, прихлебывает квас и чинит старый валенок. Вокруг курсанты — кто на лавке, кто на полу. Слушают…
   «… и издал государь правильный указ — каждое воскресенье, дождь не дождь, ветер не ветер, а как выстрелит пушка в полдень, изволь являться всей семьей к крепости Петра и Павла на морскую прогулку.
   Приписали тогда обывателям, сообразно их положениям, лодки разных чинов и начали сей сухопутный люд приучать к морю. А как приучать? С божьей да нашей, старых моряков, помощью. Я в ту пору на верфи работал и получил, как и многие мои товарищи, приказ — служить по воскресным дням государству Российскому особым способом, а именно — сопровождать на морскую прогулку некоего шляхтича. Шляхтич этот. Воинов его фамилия, служит в юстиц-коллегии и, говорили, был заметной фигурой там. В его шлюпке я был рулевым, но не столько должен был рулить, сколько следить, чтобы Воинов с семейством исправно являлся на морские прогулки. Ну, а если не исправно, то доносить куда следует, сами знаете, не без этого…
   Никогда, братцы мои, я не видел, да и не предполагал, что может человек так по-куриному бояться моря. Идти надо было далеко, до самого Петергофа, а то и дальше — на Кронштадт. И всю дорогу мой Воинов сидел с опущенной за борт головой За это я его не судил. Куда крепче мужиков видел, а тоже желудок при шторме бунтовал, желудок человеку не подвластен. Но не трусь! Он так потонуть боялся, что в обморок падал. Женушка его, однако, эти прогулки переносила неплохо, только мерзла и очень по мужу убивалась, а сынок и вовсе радовался волне. А сам… Еще, бывало, к шлюпке идет, а уже белый, как мел. По первому времен» он, как мог, отлынивал от прогулок, штрафами отделывался. Но потом получил взбучку от высокого начальства, и не просто взбучку, а с угрозами. А угроз в те времена боялись, как самой виселицы.
   И началась у нас с Воиновым великая борьба. Как говорится — кто кого. С моей стороны были усердие и святая вера в правильности государева указа, а им, сердечным, одно руководило — страх. И что же, шельмец, выдумал? Совсем, видно, голову потерял — подпилил под банкой доску. Только от берега отошли — шлюпка полна воды. Мадам в крик-юбку замочила, сам уже не белый, а серый… Поворачиваем назад. А на берегу он мне так с усмешкой сердобольно говорит: «Беда какая, Василий… Видно, останемся мы сегодня без прогулки». А я щель эту проклятую конопачу и отвечаю, как ни в чем не бывало: «Не извольте беспокоиться. Я мигом все поправлю. Через час можно будет выходить».
   Алексей рассмеялся своим воспоминаниям. Не этот ли остроносый прохожий пилил когда-то дно своей шлюпки?
   «… и пошло. Он в субботу шлюпку уродует, а мне, значит, чинить. Ну и обозлился я тогда на этого дохляка проклятого. Сказано — гуляй во славу государства по воскресным дням — так и гуляй, претерпи страх! Соорудил я стапель, благо мой шляхтич у канала жил, и стал по всем правилам производить еженедельный ремонт. Что он только не делал… Пробоины рубил, весла ломал, руль гнул, но я мастер был хороший, не скромничая скажу. Приду, бывало, затемно, шлюпку на стапель вытащу… Руки в кровь источу, но за полчаса до пушечного выстрела иду с докладом — так, мол, и так… гулять подано.
   Возненавидел он меня люто, и кончился наш поединок бы не иначе как смертоубийством, потому что все к тому, что он меня вместо шлюпки продырявит. И продырявил бы, да Нева встала. На следующую весну этот Воинов исчез куда-то. Да и прогулки отменили. Не знаю, почему…»
   Алексей сам не заметил, как из мощеного каменного города попал куда-то в грязный, полуразвалившийся поселок. Ну и трущобы! Неужели в таких лачугах люди живут? А это что за бревна? Сваи… Дома стояли словно по колено в болоте. Земля под ногами пружинила, чавкала. К счастью, в самых непроходимых местах лежали кем-то брошенные слеги.
   — Эй! Это какая река? — спросил Алексей у сидящего на берегу мужика.
   — Фонтанная.
   — Как к морю пройти? Мужик поскреб шею.
   — Туда. — Он неопределенно махнул рукой. — Или нет, туда, — и показал в противоположное направление. — Ты, барин, по реке иди и придешь. — И видя, что Алексей нахмурился, торопливо добавил: К самому морю придешь. А то куда ей деться, реке-то?
   Проплутав еще два часа, Алексей вышел к устью Фонтанки. Мощенная когда-то, проросшая травой дорога нырнула под каменную арку. Одной створки ворот не было, а вторая, с облупленной краской и остатками позолоты на деревянных завитках, висела на ржавой петле. Алексей вошел в ворота и очутился в старом парке. За дубовой рощицей виднелся длинный, двухэтажный дом. Алексей прошел по земляному валу, обогнул пруд, вернее не пруд, а подернутую ряской лужу, прошел по ветхому мостику, перекинутому через ручей, и увидел группу людей. Они стояли на лужайке перед домом вокруг большого стола и что-то обсуждали. На столе лежал ворох бумаг, ярко раскрашенная карта, какие-то инструменты.
   «Как генералы перед сражением», — подумал Алексей с неожиданной симпатией к этим людям.
   Алексей не знал, что находится в Екатерингофе, что невзрачный длинный дом был когда-то роскошным дворцом, подаренным Петром I своей жене-шведке. Дворец пришел в такую ветхость, что его смело можно было пустить на дрова, но Елизавета в память покойных родителей решила его починить, внеся кой-какие, подсказанные временем переделки. Стоящие вокруг стола люди были замерщиками и архитекторами. Они скользнули по юноше любопытным взглядом, но не окликнули.
   — Господа, где море?
   — За домом. — И несколько рук взметнулось вверх, указывая на крышу дворца.
   Алексей обогнул дворец, продрался через колючий кустарник. Вот оно, наконец, море!.. Он жадно, полной грудью вздохнул свежий, дурманящий воздух, задохнулся, рассмеялся и сел на испещренный узорными следами песок. В первую минуту Алексей не понял, что это следы чаек. Они так важно прогуливались по берегу, были так ослепительно белы и независимы, что вспомнилось детское, радостное — голуби! Потом он хохотал над своей ошибкой.
   Море… Пусть это только серый залив под неярким небом. Отсюда можно плыть и на Камчатку и в Африку. С галерной верфи доносился запах дегтя и свежеструганого дерева. Ветер ровно и упруго раскачивал верхушки сосен. Далеко на горизонте виднелась одинокая шхуна. Справа, на уходящей в море косе, вращала крыльями мельница, слева на маленьком, как гривна, словно плывущем островке стоял небольшой павильон с башней и шпилем.
   Алексей разделся, аккуратной стопкой сложил одежду. Море было мелким и обжигающе холодным, но он входил в него медленно, подавляя дрожь в теле, и, только когда вода достигла подмышек, нырнул с головой, потом, как поплавок, выскочил на поверхность и поплыл к павильону с башней.
   Павильон, прозванный в былые времена Подзорным дворцом, был построен по приказу Петра I. Государь любил этот дом и проводил в нем время в полном уединении, высматривая в подзорную трубу появление иностранных кораблей. Теперь дворец перешел в ведомство Адмиралтейства, здесь хранили деготь и смолу для галерной верфи. /
   Алексей активно работал руками и ногами, но остров с загадочным павильоном, казалось, все дальше и дальше уплывал от Него, словно корабль, взявший курс в открытое море.
   Алексей еще раз нырнул, играя с волной, как дельфин, встряхнулся, с силой ударил по воде, подняв фонтан брызг, прокричал что-то невнятное, ликующее и, шалый от восторга, поплыл к берегу.

8
   Чтобы правильно изложить дальнейшие события, необходимо сказать несколько слов о других героях нашей правдивой повести, людей, может, и второстепенных по малости своей, но не второстепенных по той роли, которую они сыграли в этих событиях.
   Отношения дворецкого Луки и барского камердинера Гаврилы не сложились, более того, они приняли даже враждебный характер.
   Еще при разгрузке прибывшей из Москвы кареты Луку поразило обилие багажа, принадлежавшего лично камердинеру. Он тут же попытался образумить Гаврилу, внушая ему, что собственного у него ничего быть не может, разве что душа, и то это вопрос спорный, понеже душа принадлежит богу, а все остальное — барское, не твое, но камердинер речам этим не внял, продолжая ретиво командовать разгрузкой ящиков, чемоданов и сундуков.
   И уж совсем ранила сердце Луки покладистость барина и даже, страшно сказать, некая его зависимость от камердинера.
   Гаврила по приезде осмотрел дом и прокричал загадочные слова: «Где ж мне работать-то? Дом весь захламлен. Мне бы пару горниц, а лучше три. Или терциум нон датур?note 24 А, Никита Григорьевич?» — На что тот рассмеялся и ответил загадочно: «Будет тебе» терциус «. — И выделил для Гаврилы три просторные горницы в правом крыле дома, переселив обретающуюся там дворню во флигель.
   В освобожденном помещении разместили столы, поставцы, стеклянную, медную, порцелиновую чудных фасонов посуду, а в самой большой горнице каменщики за три дня сложили невиданных размеров печь, совершенно изуродовав потолок устройством огромной на голландский манер вытяжки.
   От своих непосредственных обязанностей, как-то: умыть, одеть и причесать барина, Гаврила явно отлынивал, а Никита Григорьевич, ему потворствуя, ухаживал за собой собственноручно.
   Лука послал было к барину, чтоб обихаживал его, высоченного, представительного, правда, умом тугого лакея Степана, но Никита Григорьевич Степана прогнал, а дворецкого отечески потрепал по плечу и сказал со смехом:» Я с Гаврилой-то с трудом справляюсь, а ты мне еще Степана шлешь на мою голову «.
   Гаврила меж тем совсем распоясался. Запалил в этакую жару новую печь, навонял мерзко на весь дом да еще стал без всякой видной нужды приставать к барину с вопросами, тыча черным, словно пороховым пальцем, в книгу. Никита Григорьевич, хоть и раскричится без удержу, но все камердинеру растолкует, а то и заглянет зачемто в» Гавриловы апартаменты «, как стала называть этот приют чернокнижья дворня.
   Старый дворецкий решил костьми лечь, но привести окаянного бездельника в божеский вид. Уж если он с самим барином вольничает, то о прочих и говорить нечего. Никакого почтения к возрасту, к положению, встретит дворецкого в коридоре, кхекнет высокомерно:» Ну и порядки у вас, Лука Аверьянович! «
   Лука держал себя степенно, в грубые пререкания с Гаврилой не вступал, но однажды не выдержал:» Ах ты, петух нещипаный! Как это ты со мной разговариваешь? И какие такие порядки тебе, порченому камердинеру, могут у нас не нравиться? «
   Так начался этот разговор, который смело можно назвать открытым объявлением войны. Гаврила приосанился и, явно чувствуя себя выше низкорослого Луки не только в прямом, но и в переносном смысле слова, назидательно произнес:
   — Рукоприкладствуете вы. Лука Аверьянович, без меры. Скажите на милость, за что третьего дня кучера Евстрата секли? Уж какую такую провинность он совершил, что ему надо было всю задницу розгами исчертить? Я на эту задницу флакон бальзамного масла извел. А платить кто будет? Никита Григорьевич? Масло-то денег стоит.
   Лука посмотрел на Гаврилу, как на совершенно помешанного человека, хотел ответить, да слов не нашел.
   — Я на вашу дворню. Лука Аверьянович, половину компонентов истратил! — продолжал Гаврила, словно не замечая негодования дворецкого. — У Феньки синяк под глазом — примочки делай! Глафира себе на кухне бараньим супом ноги обварила. Хорошо, на ней две холщовые юбки были надеты, а то бы до костей мясо спалила. И я знаю, почему она сожглась. Потому что вы в той поре на кухне глотку рвали, а Глафира боится вас, как сатану.
   — Гаврила, — выговорил наконец смятенный Лука. — Да что ты такое говоришь? Где твой стыд? Да если бы мать твоя, покойница, или отец твой, царство ему небесное, услыхали твои гнусности, то из гроба бы встали, не посмотрели, что тебе, индюку глупому, четыре десятка, а схватили бы за вихры…
   Но Гаврила не дал дорисовать страшную картину расправы пробудившихся от вечного сна родителей над своим чадом.
   — Полно языком-то молоть! Я так понимаю — за компоненты, траченные мной на битую дворню, вам и платить, Лука Аверьянович, потому что вами» ману проприа «note 25. А не будете платить — ' пожалуюсь Никите Григорьевичу. Он с вас за каждый синяк и за каждую поротую задницу подороже возьмет, так и знайте!
   Разум Луки помутился от гнева, но не настолько, чтобы он решил раскошелиться, а только пламень разгорелся в душе:» Сокрушу негодника! В порошок сотру! «
   А Гаврила, наивный человек, даже не понял, что ему была объявлена открытая война, не до того ему было. Он жил, как в угаре. Натренированный чутьем опытного предпринимателя, он сразу уловил в Петербурге дух наживы. Дух этот словно витал в воздухе.
   В Москве, патриархальной, сонной, ленивой большой спрос был на ладан. И хотя приготовление ладана было делом доходным, на боге человек не экономит, Гаврила чувствовал себя профессионально уязвленным — компоненты не те… подделка. Дерево босвеллие, из чьей коры добывают ароматную смолу, не растет в подмосковных садах. Ладан приходилось из таких компонентов стряпать, что вслух не скажешь.
   А город святого Петра — чистый Вавилон! Тут пудру для париков можно не по щепотке продавать, а пудами, в мешки грузить. Румяны расходятся с такой быстротой, словно не ланиты ими раскрашивать, а церковные купола. Только работай! А рук не хватает. Все один, все сам. А спать когда?
   Дураку ясно, что необходим помощник, и изворотливые мозги Гаврилы измыслили смелый план. Как только ягодицы кучера Евстрата стали пригодными для сидения на них и обладатель оных перестал поминутно охать, Гаврила заманил его к себе в горницу.
   — Платить тебе за бальзамное масло нечем. Так? А платить должно.
   — Как же, а? Как же? — заныл Евстрат, кланяясь камердинеру в пояс, словно барину.
   Гаврила деловито защелкал на счетах и через минуту сказал, что» подвел черту»и теперь Евстрат в погашение долга будет помогать ему, Гавриле, в составлении лекарств и всего прочего, в чем нужда будет.
   — Сударь, кто ж мне позволит? Меня Лука Аверьянович не отпустит! «Я совсем другое должен делать!
   В продолжение всего монолога, выдержанного на одной истошной, плаксивой ноте, Евстрат выразительно держал себя за место, подверженное недавней экзекуции. Гаврила с трудом оторвал от этого места правую руку Евстрата, дабы скрепить договор рукопожатием, и сказал сурово:
   — Работать будем тайно. По ночам. Сегодня и приходи. Или плати. — Евстрат перепугался до смерти.» Это как же — тайно? — думал он, творя в душе молитву. — Будь что будет, а ночью на твой шабаш я не пойду «. И не пошел.
   Это была та самая ночь, когда встретились, наконец, трое наших друзей. Когда громоподобный крик:» Вина! «— потряс дом, Гаврила в полном одиночестве, проклиная человеческую леность и глупость, толок серу. Еще старый князь приучил Гаврилу моментально и беспрекословно подчиняться подобным приказам, и хотя камердинер был великим трезвенником и весьма скорбел о склонности молодого барина к горячительным напиткам, он сразу оставил ступку и бегом направился в подвал. Укладывая в корзину пузатые бутылки, он услышал под лестницей мерзкий храп кучера Евстрата.
   — Живо наверх! — скомандовал Гаврила, растолкав несчастного кучера. — Затопи печь да колбы вымой!
   — Тайно не пойду! — взвыл Евстрат. На лице его был написан такой ужас, словно он во сне видел кошмары, а Гаврила воплощал в себе самый ужасный из них.
   — Ну погоди, бездельник! Ужо с Никитой Григорьевичем сейчас потолкую. Ты у меня будешь работать!
   Трое друзей встретили камердинера с восторгом.
   — Гаврила, выпей с нами! За удачу, гардемарины! Гаврила горестно вздохнул и пригубил вино.
   — Здесь такое дело… Евстрат, парнишка молодой, помощник кучера… изъявляет пристрастие…
   — О, Гаврила, только не сейчас, — взмолился Никита. Камердинер прошел в свои апартаменты, растопил печь, перемыл посуду и опять принялся толочь серу, но образ безмятежно дрыхнувшего кучера стоял перед глазами, как жестокая насмешка, как напоминание о зря упущенных деньгах, и Гаврила опять пошел в библиотеку.
   Там было шумно. Он приоткрыл дверь, прислушался.
   — Для меня ясно одно, — услышал он голос Белова. — Лестоку эти бумаги отдавать нельзя. Если бы я мог спросить совета Анастасии, она бы сказала — сожги, порви, утопи в реке, только не отдавай их Лестоку.
   — Да я про Лестока сказал только в том смысле, чтоб он от тебя отвязался, — попробовал оправдаться Алеша. — А бумаги теперь… так, пыль. Анне Гавриловне они уже не помогут. Понимаешь?
   — Он все отлично понимает, — вставил Никита, — я хочу добавить… Жители древних Афин говорили…
   — К черту Афины!
   — К дьяволу древних жителей!
   — А оные жители, — невозмутимо продолжил Никита, — говорили: взял слово-держи. Это дело чести! Бумаги надо вернуть Бестужеву.
   — Вот и верни, — обрадовался Алеша. — Через батюшку своего. Это дело государственное. И хватит про эти бумаги, надоело. Тост…
   — Тост… — согласился Саша. — За любовь, гардемарины! Гаврила опять отправился восвояси, а когда час спустя он вернулся в библиотеку, она уже была пуста. Друзья наши, оставив приют веселья, смотрели сны, каким-то невообразимым способом разместившись втроем на широкой Никитиной кровати.
   — Это ж надо, столько винища вылакать, — ворчал Гаврила, убирая библиотеку. — А завтра:» Голова болит… не до тебя… потом «. А мерзавец кучер тем временем будет мои деньги по ветру пускать!
   Он убрал бутылки, вытер разлитое вино, подобрал разбросанные по полу старые письма.» Сжечь, что ли? — подумал он, вертя в руке пожелтевшие листы, потом посветил свечой. «Черкасский» было написано внизу убористо исписанной страницы. — Это какой же Черкасский? Уж не Аглаи ли Назаровны муженек? «
   Он сложил письма в пачку, перевязал грязной, атласной лентой, что висела на стуле, и спрятал пакет за книги. Внимание его привлек обшитый в красный сафьяновый переплет толстый фолиант, он раскрыл его — о, чудо! Это был Салернский кодекс здоровья, написанный в четырнадцатом столетии философом и врачом Арнольдом из Виллановы. И, забыв про ленивого Евстрата, про пьяного барина и зловредного Луку, Гаврила с благостной улыбкой погрузился в чтение.

10
   Каждый новый правитель в России начинал свое царствование с амнистии политических и уголовных преступников. Начала с этого и Елизавета. В ее желании освободить пострадавших в прежнее царствование угадывалась не только обязательная по этикету игра в либерализм, а живое человеческое чувство. Среди огромного количества ссыльных находилось немало людей, которые пострадали за верность ей, дочери Петра. И она помнила этих людей.
   По осеннему бездорожью, по зимнему первопутку, по трактам Байкальскому, Иркутскому, Тобольскому, Владимирскому… всех не перечислишь, потянулись убогие кибитки и телеги. Назад… домой. Россия ждала свою опальную родню — клейменую, пытаную, битую, а потом заживо похороненную в серебряных рудниках, заводах, острогах и монастырях, где содержались они «в трудах вечно и никуда не отлучно».
   Старые доносы не считались больше заслугами, а расценивались теперь как «непорядочные и противные указам поступки», но доносителей не наказывали, разве что отставляли от должности, чтобы никуда не определять. Наверное, каждый согласится, что эти «непорядочные поступки» заслуживают большей кары, чем отставка с должности. Их бы туда, в Сибирь, на еще не остывшие и пока не занятые нары! Но ведь если одни — туда, другие — оттуда, то всю Россию надо с места поднять, не хватит ни дорог, ни кибиток, ни охраны, начнется великая миграция народов — вот что. Освободили пострадавших, и на том спасибо.
   Одним из первых вернулся в столицу прапорщик Семеновского полка Алексей Шубин, попавший под розыск и прогнанный по этапу за любовную связь с Елизаветой. Вернули из заточения князей Долгоруковых, Василия и Михаилу, графу Мусину-Пушкину дозволили вернуться на жительство в Москву, детям Волынского вернули конфискованное имущество отца. Вспомнили и об Антоне Девьере, верном слуге Петра Великого. За безвинные страдания пожаловали его прежним чином генерал-лейтенанта, графским достоинством и орденом Александра Невского. А кто знает, безвинны ли его страдания, коли до сих пор жива в народе молва, что поднес Девьер царице Екатерине яду в обсахаренной груше, отчего и померла шведка в одночасье. Да теперь и не разберешь, прав иль виновен. Да и надо ли? Все страдальцы.
   Люди эти были близки ко двору, о них радела сама государыня. Возвращение же людей малых чином и знатностью шло много медленнее. Не только дальняя дорога и болезни мешали им вернуться в родные края. Должны были амнистированные иметь усердных напоминателей, которые бы неустанно и настойчиво, продираясь через бумажную волокиту, тупое равнодушие и леность советников, сенаторов, президентов и вице-канцлеров, секретарей, асессоров и прокуроров, щедро раздавая взятки, хлопотали бы о безвинных жертвах бироновщины.
   Темное было то время, смутное. Манштейн, даром что немец, русский побоялся бы, да и не до того было, накропал в книжечку сочинение и сберег в мемуарах для потомков страшную цифру — двадцать тысяч человек упекла в Сибирь Анна Иоанновна, а из них пять тысяч таких, которых и следу сыскать нельзя.
   Тайная канцелярия часто ссылала людей, не оставляя в своем архиве ни строчки в объяснение, за что и когда был сослан подследственный. Особо опасным или по личным мотивам неугодным преступникам меняли имя, и ехал осужденный под кличкой, недоумевая, почему охранники зовут его Федоров, если ок Петров. Иногда о перемене имени не предупреждали Тайную канцелярию, след человека совсем терялся, и как бы рьяно и отважно не боролись за возвращение ссыльного родственники, все их усилия были бесплодны. Одна надежда-если не умер от тоски и болезней, то, услышав о великих переменах в государстве, сам позаботится о своей судьбе.
   Всего этого Белов не знал и только после встречи с Лядащевым понял, какую непосильную задачу поставил перед собой, пообещав Алеше сыскать след пропавшего Зотова.
   К Сашиному удивлению, Лядащев с готовностью вызвался помочь. Он удивился бы еще больше, если бы мог прочитать мысли Лядащева: «Поищем выдуманного родственника… По доброй воле мальчишка лишнего слова не скажет. Но если его рядом иметь да осторожно тянуть за ниточку, то, может, и выведет меня он куда-нибудь… в нужное место».
   — Если этот твой родственник серьезным заговорщиком был, — сказал Лядащев, — то, пожалуй, его нетрудно будет отыскать — в каком-нибудь остроге или монастыре. Но если он мелкая сошка, как говорится сбоку припека, то долго в бумагах придется покопать.
   — Может, письмо написать на высочайшее имя?
   — Письмо надо написать. Его наверняка подпишут в утвердительном смысле. Но надо найти сперва, откуда возвращать человека.
   Встретились они через три дня.
   — Садись. — Лядащев указал на приставленную к окну кушетку. — У меня перестановка, всю мебель передвинул. Сплю теперь при открытом окне, бессонница замучила. По ночам смрадом с Невы тянет, но все легче, чем в духоте.
   Перестановка произошла не только в комнате, но, казалось, и в самом хозяине. Саша впервые увидел его без парика. Вместо золотистых, пышных локонов — короткая щетина черных волос, и от этого лицо его стало старше, обозначились болезненная припухлость под глазами, запавшие виски, собранная гармошкой кожа на лбу. Время от времени Лядащев быстрым плотным движением приглаживал стриженые волосы, и жест этот, такой незнакомый, рождал мысли о нездоровье и душевном смятении.
   — Ну, стало быть, как там наш Зотов? За этим пришел? Саша смущенно кивнул.
   — Задал ты мне задачу, Белов. Бумаг в архиве до потолка. Обвинения самые разные. Фамилию твоего родственника я пока не нашел. В тридцать третьем году много дел было начато. Давай вместе будем думать — от какой печки плясать. Я тут кой-какие выписки сделал.
   — Вряд ли я смогу быть вам полезен, — сказал Саша поспешно, но Лядащев, словно не услышав этих слов, принялся листать изящную книжицу.
   — Разговоры о делах царского дома, — прочитал он вполголоса. — Это не то…
   — Да разве за это судят? — удивился Саша. — Об этом вся Россия разговаривает. Это всех надо брать.
   — Всех и брали. Всех, на кого донос имели, — задумчиво сказал Лядащев, продолжая листать книжицу. — Поинтересовался человек, чем великая княжна больна да в какой дом великий князь гулять любит… Любопытство — дело подсудное. Кнут и Сибирь.
   — А скажите, Василий Федорович, — Саша поерзал на скрипучей кушетке, не зная, как начать, — вот вы разыскиваете по моей просьбе Георгия Зотова… Я знаю, вас и другие просили о помощи и получали ее…
   — Откуда знаешь? — насторожился Лядащев. — Ягупов говорил. Так вот… такая помощь — ведь большая работа. Денег вы не берете. Взяток, я имею в виду. «Барашка в бумажке»… И разговариваете так откровенно.
   Саша окончательно смутился, покраснел и заметался взглядом. «Я идиот», — мелькнула у него короткая и ясная мысль.
   — Пока еще доноса на меня никто не настрочил, — угрюмо сказал Лядащев и подумал: «Надо же… как все на один лад устроены. На коленях стоят, руки ломают — помоги, узнай… А потом тебя же и обругают, трусы! И мальчишка туда же…» — Он опять уткнулся в книжку. — По расхождению в спорах богословского характера не могли твоего Зотова привлечь?
   — Кто его знает? Может, и выступал где-нибудь за древнюю веру, — с готовностью отозвался Саша, стараясь бодрым тоном скрыть неловкость.
   — А размножением «пашквилей» наш подследственный не баловался?
   — Каких пашквилей?
   — Так называли самописные подметные тетради.
   — От руки переписывали?
   — От руки. В обход типографии и цензуры.
   — И о чем в тех пашквилях писали? Вот бы почитать! Только где их достанешь? Разве что в архивах Тайной канцелярии. — Саша не без ехидства рассмеялся.
   — А ты не хихикай, — оборвал его Лядащев. — Следователи очень начитанный народ. Все, что надо, читали, и свое мнение имеют. Не глупее вас, молокососов.
   — Не сердитесь на меня, Василий Федорович. Этот Зотов — мой о-очень дальний родственник. Я его и не видел никогда. Может, и читал он эти тетради. Ведь могли же пашквили попасть в Смоленск?
   — Так твой Зотов из Смоленска? Что же ты раньше мне этого не сказал. Избавил бы от лишней работы…
   Лядащев провел рукой по голове. Затылок отозвался тупой, знакомой болью. Господи, неужели опять начинается? Раньше он понятия не имел, что такое головная боль… Словно ведро с водой на плечах держишь, и только судорожно выпрямленная спина удерживает голову в равновесии и не дает боли выплеснуться в позвонки и жилы.
   — Что с вами, Василий Федорович?
   — Ничего, пройдет. Забот много. Будь другом, спустись вниз да скажи хозяйской дочке, чтобы кофею принесла.
   Смоленское дело… Странная штука — жизнь. Все в ней идет по кругу, вертится, возвращается на уже прожитое. Словно одно огромное дело, а подследственный — сама Россия. Смоленское дело! Много народу тогда висело на дыбе… И было за что. Заговорщиков обвиняли не только в поношении и укоризне русской нации. Они посягали на жизнь самой государыни Анны Иоанновны.
   О заговоре смоленской шляхты Лядащев услышал случайно, когда допрашивал в сороковом году Федора Красного-Милашевича — бывшего камер-пажа княгини Мекленбургской Екатерины Ива — «новны. Милашевича арестовали за крупную растрату и взятки, и ни» кто не ждал, что он вспомнит на допросе дело семилетней давности.
   Через толстую, заскорузлую от ржавчин решетку окна в комнату бил свет. Так ярко и щедро солнце светит только в марте. Красный-Милашевич сидел против окна, щурился и, горбя плечи, прикрывал глаза рукой. Вопросы выслушивал внимательно, согласно кивал головой, мол, все понял, все расскажу, только слушайте.
   Его никто не спрашивал про князя Ивана Матвеевича Черкасского — смоленского губернатора. Он вспомнил его сам, вспомнил слезливо и злобно. Распрямил вдруг плечи, подбоченился, опер локоть о стол. Когда-то холеная, а теперь грязная, синюшная рука в оборках рваных кружев метнулась, словно держал что-то в кулаке, да бросил вдруг в лицо следователю.
   — А Черкасского я оклеветал, — и засмеялся. — Запомните, оклеветал! Вы все думаете, что он о пользе Елизаветы, дщери Петровой, радел? АН нет. Ничего этого не было. И послания Черкасского к герцогу Голштинскому я не возил.
   — Какого послания? — спросил Лядащев и с уверенностью подумал: «Режьте мне руку, но послание Черкасского ты возил».
   — Все у вас в опросных листах уже описано. Мол, возжаждали губернатор Черкасский, да генерал Потемкин, да шляхта смоленская посадить на престол малолетнего внука Петрова при регентстве отца его герцога Голштинского или тетки Елизаветы Петровны, а государыню Анну Иоанновну с трона сместить. И еще написано в ваших опросных листах, что послание с этими предложениями я, Красный-Милашевич, должен был отвести в Киль, к герцогу. Все это вранье, молодой человек, хотя в экстракте, мною составленном, я изложил дело именно так.
   — Зачем вы это сделали?
   — Клеветой моей руководила страсть! Мне тогда не до политики было. Я был влюблен. Из всех фрейлин, украшавших когда-либо Летний дворец, из всех этих потаскушек она одна сияла чистотой.
   Я был влюблен и имел надежду на успех. А тут этот баловень… — Милашевич опять засмеялся и утер слезы: — Князь Черкасский в амурных делах был скор. О похождениях этого мерзкого, подлого донжуана знали обе столицы. Он был женат на прелестной женщине, но ему нужен был гарем, он не пропускал ни одной юбки. Но отвернулась от него фортуна. Ссылка! Почетная ссылка — губернатор… Но ведь всего лишь Смоленск, сударь! Расстался он с прелестной фрейлиной, не буду здесь порочить ее чистое имя. «Бог мой, — думал я, — она моя!» Но скоро я узнал, что лукавый князь обольстил ее скабрезной перепиской. Я должен был отомстить. Я еду в Смоленск… Что вы на меня так смотрите? И писарь перо опустил. Пусть пишет! Я медленнее буду говорить. Итак, я еду в Смоленск. А там ропщут, недовольны заведенными порядками и поговаривают, мол, Петр Голштинский
   законный наследник, а не Анна Иоанновна…
   Я сам написал письмо от имени князя Черкасского, сам привез это письмо, но не в Киль… Вы меня понимаете? Я поехал в Гамбург к Алексею Петровичу Бестужеву. Это был человек, который смог бы сжать пальцы на шее Черкасского. И сжал! Зачем ему нужен был Черкасский? Да ни за чем… Бестужев в ту пору в опале был, а каждому сладко раскрыть заговор. Бестужев сам повез меня в Петербург. Мы меняли лошадей каждые три часа. Вечерами на постоялых дворах Алексей Петрович перечитывал мое послание со слезами на глазах, с восторгом. Все, хватит! Черкасского я оклеветал и — баста.
   Лядащев так и не понял тогда, покаяться ли хотел КрасныйМилашевич или выдумал все про клевету, боясь, что дотошные следователи сами вспомнят старое дело, начнут розыск и найдут возможность отягчить и без того тяжелые вины подследственного.
   И почему-то запомнилось, как по жести подоконника вразнобой ударила капель и большая сосулька, сорвавшись с карниза, брызнула снопом осколков, и Лядащев подумал тогда с внезапной жалостью: «Это твоя последняя весна, Милашевич…»
   — Василий Федорович, я кофий принес.
   — Почему сам? Бабы где?
   — У мадемуазель Гретхен мигрень, а служанка в трактир за свечами ушла.
   — Зачем им свечи? Они впотьмах любят сидеть. Лядащев взял чашку обеими руками и, обжигаясь, стал пить кофе. Саша выжидающе молчал.
   — Если твой Зотов взят в тридцать третьем году в Смоленске, то помочь тебе может один человек — князь Черкасский, — сказал Лядащев, внимательно, даже, как показалось Саше, испытующе в него всматриваясь. — Он был смоленским губернатором и стоял во главе заговора. Знаю, что был пытан, в хомуте шерстяном висел, но никогда никого не выдал, ни одной фамилии не назвал, и это спасло ему жизнь. Казнь заменили пожизненной ссылкой в Сибирь. Год назад вернулся он в Петербург.
   — Вы можете поискать в архиве по смоленскому делу фамилию Зотова?
   — Нет. Это секретный архив. Чтоб в тех протоколах рыться, надо иметь бумагу за подписью самого вице-канцлера.
   — Старый архив… Почему он секретный? — удивился Саша. — Виновные наказаны, и делу конец.
   — Нет, Александр. Дела в нашей канцелярии никогда не кончаются. Так и с Лопухиными, и с Бестужевой. Казнь у Двенадцати коллегий состоялась, ты знаешь, но дело не прекращено… нет.
   В этот момент Саша подумал вдруг про Алешку Корсака и даже взмок весь от волнения, и боясь, что волнение это просочится наружу, он как можно беспечнее сказал:
   — Вы говорили о Черкасском, Василий Федорович. А как его найти? Где его местожительство? Отцовскую книгу у меня арестовали в вашей канцелярии… то бишь, конфисковали…
   — Я забыл совсем. Открой вон тот ящик. В нем лежит твоя книга.
   Саша с трудом повернул ключ в замке и извлек из бюро отцовские записки. Книга распухла, поистрепалась в чужих руках, обложка украсилась каплями застывшего стеарина и чернильными разводами, но все страницы были целы.
   — Василий Федорович, вообразите… нашел! — воскликнул Саша.
   — Еще бы не найти, — усмехнулся Лядащев. — В этой книге только что местожительство государыни императрицы не указано, — и вспомнил, что уже говорил эти слова ретивому следователю. «По всем этим адресам будем обыски делать и допросы снимать!» вопил тот. — «Какие допросы? — сказал тогда Лядащев. — В этой книге — вся Россия, кроме государыни и великих князей».
   — Черкасский. Алексей Михайлович, князь, — прочитал Саша.
   — Это не тот, — перебил его Лядащев. — Это покойный кабинетминистр.
   — Ладно, найдем, — сказал Саша, деловито запихивая книгу в карман, но вдруг задержал руку: — Знаете что, Василий Федорович… Хотите я эту книгу вам подарю?
   — Зачем еще?
   — Дак ведь для работы вашей — очень полезная книга. А вы мне скажите только — зачем вам нужен берейтор наш. Котов? Помните, разговор был? Поганый человек-то. Почему он вас интересует?
   — Не твоего ума дело. А книгу забери. Нечего ей делать в Тайной канцелярии.
   — Я ее вам лично дарю. При чем здесь Тайная канцелярия?
   — А при том, что я ее работник, ее страж и верное око! — гаркнул вдруг Лядащев, потрясая перед Сашиным лицом кулаком, но внезапно остыл, подошел к окну.
   «Зябко что-то. Дождь собирается… здесь всегда дождь или идет или собирается… А князь Че… ский — это и есть смоленский губернатор, — подумал Лядащев уверенно. — Интересный узелок завязывается — Зотов, Котов, Черкасский… И всем этим Белов почему-то интересуется. Значит, пустим его по следу… Господи, а мне-то это все зачем? О, богатая вдова подполковника Рейгеля, я жажду твоих костлявых объятий…»
   — Запомни, Белов, — сказал Лядащев, не оборачиваясь. — Найдешь Черкасского, найдешь и Котова. А теперь уходи.
   — Вы сказали «Котова»? Вы не оговорились? Отцовскую книгу я на подоконнике оставил… Пригодится, ей богу… Так Зотова или Котова?
   — Пошел вон! — взорвался Лядащев, запустил в опешившего Сашу книгой и отвернулся к окну.

12
   По вечерам на Малой Морской улице часто собирались приятели Друбарева играть в штос. К игре относились со всей серьезностью, хотя карты были не более чем предлогом для того, чтобы посидеть в уютной горнице, поговорить и оценить кулинарные способности экономки Марфы Ивановны. Большинство игроков были отставлены от службы по возрасту, только Лукьян Петрович да еще один господин — Иван Львович Замятин, отдавали государству свои силы. Иван Львович служил простым переписчиком, но старики его очень уважали, так как переписывал он бумаги в весьма секретном учреждении.
   Александра любили в этой компании. Умение приспосабливаться к любому обществу не подвело Сашу и здесь, и много полезных сведений и советов получил он, осваивая нехитрую карточную игру. Он узнал, где старики служили раньше, кто были их начальники, а также начальники над их начальниками. Жизнь двора тоже не была оставлена без внимания, и Саша не раз дивился, откуда такие подробности может знать скромный обыватель. Узнал он также, какие за последние тридцать лет в славном городе Святого Петра были наводнения, пожары, бури и великие знамения, какие блюда хорошо готовят в трактире на Невской першпективе и отчего партикулярная верфь работает судов мало и плохого качества.
   Сегодня карты были отложены, потому что в честь какой-то годовщины старики решили приготовить жженку. Приготовление этого напитка требует, как известно, абсолютного внимания, полной сосредоточенности и даже некоторой отрешенности от всех мирских забот, а также наличия доброкачественного изначального продукта — мед должен быть непременно липовым, водка — чистейшей, без сивушного запаха.
   После разговора с Лядащевым, Саша бегом пустился к друзьям, но опять не застал их дома. «Пол третья часа изволили в карете уехать в Петергоф, дабы смотреть на море», — важно доложил Лука.
   Саша не стал их дожидаться, а поспешил домой на Малую Морскую, надеясь разговорить стариков и выведать что-нибудь о князе Черкасском.
   Саша незаметно сел в угол, прислушиваясь к оживленным разговорам.
   — И где ж ты, трепливый человек, у них готовил жженку? В Версалии самом или где?
   — Не смейтесь, именно в Версалии. Есть у них поварня, учрежденная особливо для королевской фамилии. Называется «гранде-коммоноте». Там и готовил. Так не поверите ли, они у меня все под столами лежали!
   — Вся королевская фамилия? — хохотали старики.
   — Нет. Повара французские да хлебники.
   — Горит, горит! — раздались радостные крики.
   — Пламя хорошее, понеже все пропорции в соблюдении.
   — Саша, голубчик, иди к нам…
   — Да, да, — сказал Саша растерянно.
   «… А ведь Никита может знать этого Черкасского. Все-таки тоже князь… Балбесы! Помощи от них никакой! В Петергоф, вишь, потащились, на море пялиться… А что на него пялиться, лужа серая, огромная…»
   Жженка, она была превосходной, несколько остудила обиду Саши, а стариков и вовсе настроила на легкомысленный лад.
   — Были у меня тогда три комиссарства по полку. — Щеки Лукьяна Петровича раскраснелись, глаза взблескивали от приятных воспоминаний. — Состоял я у денежной казны, имел должности при лазарете да еще заведовал амуничными вещами в цейхгаузе. А что еще ротой правил, так это совсем сверх меры. Уставал страшно. Но занятость моя никого не интересовала и меньше всего эту девицу. Была она красоты средней и такого же ума, но резва была совершенно непристойно и стыда не имела никакого, даже притворного девичьего.
   — Ну и дела, — прошептал Саша. — Старики принялись вспоминать свои амурные дела!
   — Я, бывало, приплетусь вечером к себе с одной целью — только бы поспать, а она стоит в дверях, я забыл сказать, что в доме ее матушки квартировал, так вот, стоит, бедром вертит:
   «Ах, Лукьян Петрович, вы давеча обещали мне гулять». — «Не могу, милая дева, устал». — «Да что вы, право. Уж и лошади готовы. Поедем верхами». А я лошадей с детства боюсь. Стою перед ней, отнекиваюсь, как могу, а она меня подталкивает, глядь, я уже у конюшни. А то щекотать начнет… Тут не только на лошадь, на колокольню взберешься. Избавился я от этих прогулок только тогда, когда упал с проклятой кобылы и сломал ногу. Прелестница моя так хохотала, что я думал, помрет в коликах. Привезла она меня домой, уложила в кровать и стала за мной ухаживать. Но как, господа! Нет бы что поесть или выпить, она таскала мне огромные букеты цветов и каких-то пахучих, очень жестких в стеблях трав. «Что вы мне сено носите? — спрашивал я. — Чай, не конь?»А она мне: «Ах, кабы мне выпала болезнь, я б желала лежать в зеленых лугах!»— и сует мне эту осоку в голова. Шея в царапинах, одеяло в репьях, в чае плавают сухие лепестки и что-то, судя по запаху, совсем непотребное. Слава богу, явились через неделю сослуживцы с руганью, что, мол, не являешься в цейхгауз, и в тот же вечер унесли меня на носилках в лазарет. Так она, негодница, и туда приходила. Как услышу ее хохот под окном, одеяло до бровей, потому что знаю — сейчас букетами обстреливать начнет. Теперь понимаете, братцы, почему я до сих пор не женат? — закончил свой рассказ Лукьян Петрович под общий смех. — Правда, сейчас мне кажется, что она просто меня дурила, а если из нас двоих и был кто-то зело глуп, так то была не она.
   Гости не захотели остаться в долгу, каждому было, что вспомнить, за одной любовной историей следовала другая.
   «Как бы исхитриться и свернуть их на политику, — думал Саша, — а там можно будет и вопросик ввернуть». Но рассказы шли сплошняком, как доски в хорошо пригнанном заборе, и неожиданно Саша размяк, перед глазами высветился охотничий особняк на болотах, и он увидел Анастасию: надменную, потом веселую, потом нежную…
   Любовные истории, наконец, истощились. Кто-то уже похрапывал над пустой рюмкой, догорели свечи до плавающего фитилька, и Марфа пришла ставить новые.
   — А скажите, господа, что вы знаете про Черкасского, смоленского губернатора? — Саше показалось, что это не он, а кто-то другой задал вопрос, и удивился, кому еще мог понадобиться этот загадочный человек.
   Старики очнулись от спячки и заговорили все разом.
   — В Смоленске губернаторствовал Войтинов, если память моя еще не продырявилась. Нет, не Войтинов, а Воктинов.
   — Воктинов никогда смоленским губернатором не был и вообще не был губернатором, а был капитан-командором в Кронштадте, и звали его не Воктинов, а Воктинский. Он был поляк и кривой на один глаз.
   — К чему сии гипотезы? — величественный Замятин развернулся в кресле, упер руку в бок и с видом значительности, ни дать ни взять римский император, продолжал: — Сиятельный князь Иван Матвеевич Черкасский, племянник покойного кабинет-министра, действительно состоял в смоленских губернаторах. Не больно-то он стремился оставить столицу, но против Бирона не пойдешь. Государыня Анна Иоанновна души в Черкасском не чаяла, Бирон и услал его подальше. Да и как не заметить такого мужчину? Я его видел в те времена.
   Замятин выпрямился, вскинул голову и сложил губы сердечком, как бы давая возможность слушателям представить Черкасского во всей красе.
   — Горячий был человек, — продолжал он, — красив, чернобров, черноглаз, весь такой, знаете… как натянутый лук! Немцев не любил. Да и кто их любил? Да молчали… А он не молчал. Говорил безбоязненно, что хотел. Мол, теперь в России жить нельзя, мол, кто получше, тот и пропадает. А за такие слова в те времена…
   — Опять, Иван Львович, больше других знаешь? — заметил Друбарев. — Язык у тебя прямо бабий — никакого удержу!
   — А почему не рассказать? — Замятин смущенно посмотрел на приятеля и сразу как-то уменьшился в размерах. Видно было, что подобные замечания делаются частенько и что Замятин признает за Друбаревым право на такие замечания. — Почему не рассказать? — повторил он виновато. — Дело давнее, а Сашенька интересуется.
   — Очень, — искренне заверил Саша. — Продолжайте, прошу вас.
   — Плесни-ка мне жженочки холодной, — попросил Иван Львович. — Нету уже? Тогда хоть поесть принеси и рюмку водки.
   Когда Саша вернулся со штофом водки и закуской, гости уже разошлись, и только Замятин, как захмелевший пан, сидел у стола, свесив голову на грудь и шумно всхрапывал. Саша тронул его за плечо.
   — Нет, милый, — вмешался Друбарев, — тебе его не разбудить. Скажи Марфе, чтоб постелила Ивану Львовичу в кабинете. Да пусть принесет туда колпак, войлочные туфли и мой тиковый халат.
   — А как же его рассказ? — огорчился Саша.
   — Поменьше бы ему рассказывать да побольше слушать, — вздохнул Друбарев.
   «Вот ведь какая штука — жизнь, — думал он, — нет в ней никакой логики и смысла. И слава Богу. Потому что будь в ней логика, сидел бы мой велеречивый друг за решеткой. Что есть в России более секретное, чем» черный кабинет «? Человеку, который там служит, с собственной тенью нельзя разговаривать, язык надлежит проглотить! Перлюстрация иностранных писем — подумать страшно! А этот хвастун с каждым норовит поделиться своими знаниями. Как на него, дурня, еще не донесли?»
   Утром Саша попытался возобновить вчерашний разговор, но Замятин был скучен и немногословен.
   — За что Черкасского пытали и на каторгу сослали? Про то один господь знает да еще Тайная канцелярия.
   — Она знает, да молчит, — вздохнул Саша.
   — И правильно делает. Если все будут знать, что людей без всякой вины по этапу в Сибирь гонят, то какой же в государстве будет порядок?
   — Иван Львович, — укоризненно заметил Друбарев, — зачем Саше знать твои дурацкие измышления по поводу порядка в государстве нашем?
   Замятин с тусклой миной жевал томленную в сметане капусту, потом вдруг улыбнулся, заговорщицки подмигнул Саше.
   — Сказывают, что попал на дыбу Черкасский из-за женских чар, — и, видя недоверие на лице Саши, он добавил, — князя оклеветали, а виной тому была ревность к некой красотке-фрейлине, фамилию ее запамятовал.
   — Не может этого быть! — воскликнул Саша. — Тут непременно должно быть политическое дело. Ведь с Черкасским и другие люди на каторгу пошли.
   — А ты откуда знаешь? — Замятин звонко ударил ложечкой по маковке вареного яйца. — А если и пошли на каторгу, то все по вине той же юбки. Точно так, друзья мои… Это со слов самого Бестужева известно.
   — Кого? — крикнули Саша и Лукьян Петрович в один голос. Замятин подавился желтком, закашлялся, потом долго пытался отдышаться, ловя воздух широко раскрытым ртом.
   — Все, Саша, — сказал он, наконец. — Больше я тебе ничего не могу сказать. Но поверь — «шерше», Саша, «ля фам»…
   — Пусть, — согласился Саша. — Женщина так женщина. — Где в Петербурге дом Черкасского?
   — У Синего моста. Ро-оскошный особняк! Только он там почти не живет. Там супруга его хозяйничает, Аглая Назаровна. Горячая женщина! Поговаривают, кому не лень языком молоть, что она так и не простила князю его измены.
   На этом разговор и кончился.
   «Ладно, — утешал себя Саша, надевая перед зеркалом великолепную, подаренную накануне Друбаревым шляпу. — Эти сведения тоже не лишние. Только были бы на месте мои неуловимые друзья. Впрочем, в такую рань они еще дрыхнут…»
   Шляпа, великолепное сооружение с круглой тульей, загнутыми вверх полями и плюмажем из красных перьев, была великовата и при каждом движении головы сползала на лоб. Можно, конечно, и без шляпы идти к друзьям, но перья на плюмаже чудо как сочетались с камзолом цвета давленой вишни, и Саша решил для устойчивости чуть взбить на висках волосы.
   — Сашенька. — Марфа Ивановна просунулась в комнату. — Вам вчера письмо посыльный принес. Поздно уже было, вы уж спали… пожалела будить… А сейчас и вспомнила.
   Посыльный? От кого бы это? Саша поспешно разорвал склейку. «Саша, друг! Обстоятельства чрезвычайные заставляют нас срочно покинуть город. Подробности нашего отъезда знает Лука.
   Он же откроет тебе тайну нашего временного убежища».
   — Черт подери! Посыльный просил ответ?
   — Нет, голубчик. Ничего он не просил. Сунул лист в руку и бежать. Торопился, видно, очень. — Видя Сашину озабоченность, Марфа Ивановна очень перепугалась.
   «… тайну нашего временного убежища. Скажешь ему пароль:
   » Hannibal ad portas!«note 26
   Недеемся увидеть тебя в скором времени. Никита. Алексей».
   Что еще за «Ханнибал ад портас?» Ганнибал — это Котов, больше некому… Проворонил я берейтора! Пока я этим Зотовым и Черкасским занимался, Котов Алешку и высмотрел.
   Саша бросил шляпу на стул и с размаху сел на нервно вздрагивающие красные перья плюмажа.

14
   Уже Лопухины, Бестужева Анна Гавриловна и все пытаные и наказанные в сопровождении отряда гвардейцев ехали к месту ссылки, уже начали затягиваться раны на их спинах, а дела по раскрытию заговора не только не прекращались, но продолжали жить еще более полнокровно, словно созданный руками алхимика фантом. Следственная комиссия, оставив надежды увязать вице-канцлера с его опальной родственницей, рьяно искала против него новые улики. Франция и Пруссия активно ей в этом помогали.
   Бестужев был в курсе всех дел, перлюстрация писем в «черном кабинете» шла полным ходом. Английский посланник в Париже писал английскому же представителю в России Вейчу: «Французы теперь стараются достать фальшивые экстракты и прибавить к ним еще такие вещи, которые должны повредить вице-канцлеру Бестужеву. Так как они эти фальшивые документы хотят переслать императрице, то уведомите об этом тамошнее правительство и употребите все средства для открытия такого наглого и ужасного обмана».
   «Стараются, значит, — думал Бестужев. — Если мой архив всетаки попадет к императрице, я воспользуюсь этим письмом и докажу, что похищенные бумаги — фальшивые… Но если французы ищут фальшивые экстракты, значит, подлинных у них нет. Где ж они?»
   И тут на стол Бестужева легла еще одна расшифрованная депеша, и какая! — от Лестока к Шетарди. Шифровка была послана в обход официального канала, и Яковлеву большого труда стоило заполучить ее. Как следовало из текста, депеше предшествовало какое-то тайное письмо из Парижа. Даже цифирь не могла скрыть крайне раздраженного и обиженного тона Лестока: «Господин Дальон, подобно всем, недоумение выражать изволил, что я бездействую, и присовокупил, что если я-де хочу получить за оные бумаги пособие в ефимках или талерах, так за этим дело не станет! (» Oro, — подумал Бестужев, — лейб-медик обижаться изволят, что ему взятку предлагают… Никогда раньше не обижался, а теперь вдруг обиделся — притворство! «). Крайнее выражаю удивление вашей уверенности, что оные бумаги у меня в руках. Не принимайте вы действия в обход, а действуйте сообща с вашим покорной слугой, оные документы давно бы свою роль сыграли и врага нашего низвергли».
   — Бумаги у Лестока, — сказал себе Бестужев. — Не иначе как этот каналья цену себе набивает. И меня хочет сокрушить и денежки получить!
   У Лестока, однако, были совсем другие заботы. Нет, не притворными были его обида и раздражение. Он был зол на Дальона, на Шетарди, на уже покойного Флери, на Амелота — фактического правителя Франции и на самого Людовика XV. С какой целью все они пытаются убедить Лестока, что его агенты перехватили бестужевские бумаги? При этом имеют наглость утверждать, что у них на руках неоспоримые доказательства! Нет и не может быть этих доказательств! Цель у них одна — опять вести игру самочинно, а на Лестока свалить собственные просчеты. Хитрят парижане… Подождем.
   А пока он срочно послал гонца в охотничий дом, дабы привести хоть под конвоем этого недоумка Бергера, послал арестовать этого шустрого курсанта Белова, сам решился на разговор с императрицей. После казни Елизавета запретила чернить вице-канцлера, словно публичная экзекуция у здания Двенадцати коллегий совершенно утвердила благонадежность Бестужева.
   Пришло время ввести на страницы нашего романа, ввести всего на миг, царственную Елизавету, Петрову дщерь, тридцатипятилетнюю красавицу. Потомки говорили, что царствование ее прошло не без пользы и не без славы. Современники утверждали, что нрав она имела веселый, доброжелательный, обидчивый, но отходчивый, а что до государственных дел не охоча, так умела препоручить их в достойные руки, а в нужную минуту и сама могла сказать веское, умное слово. Дамы присовокупляли, что умела она одеться красиво и со вкусом, что никто не мог сравниться с ней в танцевании и манерах, что на лошади сидела, как амазонка, и как бы ни был изнурителен бал или маскарад, она всегда успевала к заутрене.
   В этот сентябрьский день Елизавета никуда не спешила, встала поздно, что-то нездоровилось, и до самого вечера, до предобеденного времени просидела она в парадной спальне. Предобеденное время в царских покоях начиналось где-то с пяти часов и длилось иногда до глубокой ночи. Всякий временной регламент во дворце был неуместен — как захочется государыне пробудиться — так и утро, как вздумается трапезничать, хоть ночь на дворе, — так и обед, а хочешь, назови его ужином. К столу вызывались непременно все придворные, бывало, из кроватей поднимали. Трапеза бесконечно длилась. За столом требовалось вести непринужденную беседу, и зачастую сонные сотрапезники получали нарекания от императрицы — скучны, злобливы и не рассказывают ничего интересного. А беседовать свите надо было с осторожностью, потому что много было тем, весьма неугодных Елизавете. Нельзя было говорить о болезнях, смерти, прежнем правлении, о науках, красивых женщинах, о недавнем заговоре и королеве Австрийской Терезии и маркизе Ботте — ее после.
   Поздний будет сегодня обед, есть императрице совсем не хотелось, да и живот что-то побаливал, словно кирпичами набит. Скучно… Елизавета прикрыла ладонью рот, пытаясь подавить зевоту, встала с кровати и направилась к алькову, где прятался рабочий стол — модная игрушка, прихотливо сочетающая в себе стиль канцелярский и будуарный: инкрустированная палисандровым деревом и черепахой столешница, зеркала трельяжем, множество деловых ящичков и бронзовый письменный прибор.
   Надо, наконец, прочитать письмо от Марии-Терезии, которое вручил ей вчера Бестужев, прочитать и составить свое мнение. На глаза ей попалась еще одна свернутая в трубку бумага — доставленный из Берлина циркуляр. Бумага эта была точной копией прочих циркуляров, разосланных Марией-Терезией по всем европейским дворам, в нем вполне оправдывали Ботту и нарекали на русский двор, мол, возводят напраслину на бывшего посланника. Циркуляр всколыхнул былую злость и досаду: «Мы поддерживаем эту Терезию, а она забыла о простом уважении к нашему императорскому достоинству!»
   Но Елизавета одернула себя, решив до времени не сердиться, а поговорить с Бестужевым — уж он-то придумает достойный ответ. Она отбросила циркуляр и с неудовольствием заметила, что неведомо как испачкала палец в чернилах.
   Дверь тихо скрипнула. Елизавета подняла глаза и увидела в зеркале Лестока. Он словно медлил войти, ждал, когда его кликнут, но потом решительно вошел и застыл перед императрицей в глубоком поклоне.
   — Вы прекрасно выглядите! У вас давно не было такого чудного цвета лица, Ваше Величество. Осенний воздух и эта необычная сухость в погоде…
   — Ну хватит, хватит, — притворно рассердилась Елизавета, она любила комплименты. — Принес капли?
   — О, конечно! И еще, как вы просили, пилюли от бессонницы.
   — Просила? Глупости. Ты все перепутал! Зачем мне пилюли, я и так все время сплю. Да и как не заснуть, если только сон врачует и защищает от этих безобразий. Читал циркуляр? — Она опять потянулась к отброшенной бумаге. — Мерзость, мерзость!..
   — Усердие Ботты против Вашего Высочества доказано, — с почтением сказал Лесток.
   — А Терезия пишет, что у Ботты при венском дворе безупречная репутация, а у нас, якобы, нет письменных улик.
   — А зачем письменные улики, когда доподлинно известно, что о революции в России им было говорено, и не раз.
   При упоминании о революции, то есть смещении императрицы в пользу Петра Федоровича или, еще того хуже, в пользу свергнутого младенца Ивана, Елизавета пришла в бешенство.
   — Не хочу об этом слышать! — Она вскочила со стула, быстро прошлась по комнате, опять села к столу.
   — Да не в Ботте дело, — сказал вдруг Лесток спокойно и как бы небрежно, а сам весь сосредоточился на этой минуте. — Не он главный смутьян, не он…
   — А… понимаю, — Елизавета вдруг успокоилась, даже глаза закрыла, пусть поговорит.
   Лесток сразу взял быка за рога. Водопад слов: страстных, гневных, вкрадчивых, льстивых, искренних — поди разбери, чему можно верить, а чему нет: Бестужев интриган… Бестужев старается только о личной пользе… Бестужев еще после ареста Бирона мог помочь Елизавете занять трон, но он предпочел Анну Леопольдовну…
   — Да ничего он не предпочел, он сам был арестован, — Елизавета открыла один из ящичков стола: пилки для ногтей, щеточки для бровей, флакон с ароматическими курениями, мушечница с крупным сапфиром на крышке.
   Голос Лестока теперь стучал барабанным боем: «Оба брата Бестужева неверны, а поскольку эта вертопрашка Анна Бестужева наказана, то они только и будут искать случая отомстить… Уж коли осудить их нельзя, то надобно сместить с высокой должности… Бестужев коварен, он взяточник, пенсию получает от всех европейских дворов, он пьяница, всяк скажет, что он без бутылки не обедает, оттого и нос красен… Бестужев палец о палец не ударил, чтоб вознести Елизавету на трон русский, более того, прилагал усилия, чтоб Елизавета этот трон не получила, и о том он, Лесток, будет иметь вскорости доказательства…»
   — Вот когда будут доказательства, тогда и говори. А пока за Бестужевых и Воронцов, и Разумовский, и архиепископ Новгородский. — Елизавета достала из мушечницы крохотную мушку — кусочек черного пластыря, вырезанный в форме сердечка, приклеила его к себе на щеку и повернулась к Лестоку с кокетливой улыбкой, хорошо ли, мол?
   Лейб-медик даже рот приоткрыл от неожиданности, потом нахмурился.
   — Мушки, Ваше Высочество, были изобретены в Лондоне герцогиней Нью-Кастль. Под ними она скрывала прыщи. При вашей несравненной красоте и дивной коже, — Лесток подобострастно улыбнулся, понимая, что в раздражении зашел слишком далеко, — это не всегда уместно. Не сочтите за грубость. Я медик.
   — Вот и занимайся медициной, а не политикой, — желчно сказала Елизавета. — А Бестужевы еще батюшке моему служили. Но Лесток не хотел сдаваться.
   — И еще хотел добавить… К нам едет Шетарди.
   — Вот как?
   — Но как частное лицо, бесхарактерный — без верительных грамот.
   Елизавета рассмеялась.
   — Вот и примем его бесхарактерно… И разговоры наши будут партикулярные.
   — Боюсь, что это вам не удастся. Я вам открою тайну. У меня есть основания утверждать, что Шетарди привезет с собой неоспоримые доказательства вины Бестужева.
   — Тайна? Это интересно. Расскажите все, что знаете, и подробнее, подробнее…
   Оставим царствующую особу беседовать со своим лейб-медиком. Вопрос о том, кто победит в политической интриге, Бестужев или Шетарди, решит сама история. Скажем только, что Лесток, так ничего и не добившись, ушел от Елизаветы в бешенстве, а мы вернемся к более скромным участникам нашей повести.