III

Мальчишки с самого раннего утра собрались посмотреть на казнь.

Когда на рыночной площади Ширинга появилась Алина, они были уже здесь: гоняли камнями кошек, задирали нищих, толкали друг друга — одним словом, забавлялись. Она пришла сюда одна, пешком, в дешевой накидке с капюшоном, чтобы не быть узнанной. Встав в сторонке, Алина смотрела на эшафот. Она не собиралась идти сюда. Слишком много повешенных довелось ей увидеть зато время, что графство было на ее плечах. И теперь, когда она избавилась от этого груза, ей казалось, не будет лучшего счастья, как не видеть больше ни одного казненного до конца дней своих. Но сегодня было совсем другое дело.

Алина уже не правила за графа, потому что брат ее Ричард погиб в Сирии и, по иронии судьбы, не на поле битвы, а во время землетрясения. Известие об этом дошло до нее только через шесть месяцев после трагедии. Она не видела брата почти двадцать лет и теперь не увидит уже никогда.

Ворота замка, стоящего на холме, отворились, и из них вышел узник в сопровождении стражи. За ними шел новый граф Ширинг, сын Алины — Томми.

У Ричарда так и не было детей, и его законным наследником стал племянник. Король, ослабленный скандалом вокруг убийства Бекета, не стал сопротивляться и поспешил утвердить Томми в графском титуле. Алина с готовностью передала свои заботы младшему поколению. Все, что она в свое время задумала сделать в графстве, осуществилось. Оно вновь вернулось к богатству и процветанию: буйно зеленели луга, на которых паслись упитанные овцы, поля давали обильные урожаи, на совесть построенные мельницы исправно мололи зерно. Многие крупные землевладельцы в округе, особенно из тех, кто смотрел намного вперед, перешли, по ее примеру, на вспашку земли конной тягой, стали применять трехпольный способ выращивания овса. И земля ответила на бережное к себе отношение, стала кормить намного больше людей, чем даже во времена правления мудрого отца Алины.

А Томми будет хорошим графом. Он был словно рожден им. Джек долго не хотел этого, желая, чтобы сын стал строителем; но со временем вынужден был смириться. Томми никогда не мог точно обработать камень, но он с детства был заводилой во всем и в свои двадцать восемь лет стал решительным, умным и справедливым. Теперь его все называли Томасом.

Когда он принял графство, люди стали поговаривать, что Алина останется в замке, будет ворчать на свою невестку и заниматься внуками. Она только посмеялась над такими слухами. Жена Томми ей очень нравилась — красивая девушка, младшая дочь графа Берфорда, а от трех внучат была просто без ума. Но в свои пятьдесят два она еще не собиралась на покой. Они с Джеком купили себе новый каменный дом неподалеку от Кингсбриджского монастыря, там, где раньше был бедняцкий квартал, и она снова занялась шерстью: покупала и продавала, жарко спорила с другими торговцами и делала деньги легко и быстро.

Приговоренный к повешению в окружении стражников был уже на площади, и Алина стряхнула нахлынувшие воспоминания. Она почти в упор смотрела на узника, ковылявшего мимо со связанными за спиной руками. Это был Уильям Хамлей.

Кто-то из толпы зевак плюнул в него. Народу на площади собралось видимо-невидимо: многие были счастливы увидеть конец ненавистного Уильяма; те же, кто не таил на него зла, пришли просто из любопытства — не каждый же день вешают бывших шерифов. Обвинялся он в соучастии в самом громком убийстве, которое когда-либо совершалось на памяти людей.

Алина не ожидала, что смерть архиепископа Томаса вызовет такую волну возмущения и гнева. Весть о страшном злодеянии, подобно огненному смерчу, прошла по всему христианскому миру, от Дублина до Иерусалима и от Толедо до Осло. Папа объявил всеобщий траур. Вся континентальная половина империи короля Генриха была отлучена от Церкви, что означало закрытие всех церквей и запрещение проводить службу. В Англии люди теперь совершали паломничество в Кентербери, который стал такой же святыней, как Сантьяго-де-Компостелла. Здесь постоянно происходили чудеса. Вода, смешанная с кровью мученика, обрывки его мантии, которая была на нем в день убийства, исцеляли не только тех, кто приходил поклониться праху Томаса в Кентербери, но и оказывали свое чудотворное действие по всей стране.

Люди Уильяма хотели выкрасть тело архиепископа из собора, но монахов кто-то предупредил, и они спрятали его; а сейчас мощи его накрыли каменным куполом, и паломникам приходилось просовывать голову в специально оставленное отверстие, чтобы прикоснуться губами к мраморному гробу.

Это было последнее преступление Уильяма. После убийства Томаса он поспешил укрыться в Ширинге, но Томми арестовал его, обвинил в богохульстве, а суд епископа Филипа признал его виновным. Обычно никто до того не смел выносить приговор шерифу, поскольку тот был на службе Его Величества; но на этот раз даже король не решился защищать убийцу Бекета.

Уильяма ждал страшный конец.

Глаза его были полны ужаса, из раскрытого рта текли слюни, он что-то мычал себе под нос, а спереди на его тунике было мокрое пятно: от страха он обмочился.

Алина следила, как ее заклятый враг, пошатываясь, идет к виселице. Она вдруг вспомнила того молодого заносчивого и безжалостного парня, который взял ее силой тридцать пять лет тому назад. Трудно было поверить, что он превратился в стонущее, потерявшее человеческий облик существо, которое стояло сейчас перед ней. Чем ближе Уильям подходил к виселице, тем яростнее он сопротивлялся, изрыгая нечеловеческие крики. Стражники тащили его на веревке, точно свинью на бойню.

Но жалости в сердце Алины не было: она чувствовала только небывалое облегчение. Больше Уильям никому не причинит зла. Его подняли на повозку, запряженную быками. Он из последних сил отбивался и кричал, словно затравленный зверь — раскрасневшийся, обезумевший от страха, мерзкий и отвратительный. Лишь вчетвером стражникам удавалось удерживать его, пока пятый надевал ему на шею петлю. Уильям вырывался так отчаянно, что она затянулась до того, как он повис, лишив его возможности дышать. Стража отступила. Уильям корчился, харкал слюной, лицо посинело. Алина, потрясенная, смотрела на его муки, и даже она, ненавидевшая Уильяма как никто другой, не желала ему такой смерти.

Криков его уже не было слышно, он задыхался. А толпа стояла, затаив дыхание. Даже мальчишки попритихли от жуткого зрелища.

Кто-то стегнул быков по бокам, и животные медленно пошли. Уильям повис на веревке, но шея не хрустнула — он медленно задыхался. Глаза были открыты. Алина почувствовала на себе его взгляд. Эта гримаса на лице корчившегося в муках человека была ей знакома: точно так же он смотрел на нее, когда насиловал, — за мгновение до того, как все было кончено. Воспоминание об этом пронзило ее, словно острым кинжалом, но она не отвернула взора.

Агония продолжалась уже довольно долго, но никто не тронулся с места. Лицо Уильяма стало совсем синим. Тело содрогнулось в предсмертных судорогах. Наконец глаза закатились, веки опустились, он замер, язык, почерневший и разбухший, повис изо рта.

Уильям был мертв.

Алина почувствовала себя опустошенной. Он изменил всю ее жизнь, когда-то она сказала бы — разрушил, и вот теперь его не стало и не надо больше бояться.

Толпа начала расходиться. Мальчишки, весело смеясь, пытались изобразить предсмертные судороги казненного, старательно высовывая языки и закатывая глаза. Один из стражников взобрался на эшафот и перерезал веревку, на которой висел Уильям.

Алина встретилась глазами с сыном. Он, казалось, был очень удивлен, увидев ее, но тут же подбежал и, склонившись, поцеловал в щеку. Мои сын, подумала она, мои взрослый сын. Сын Джека. Ей вдруг вспомнилось, как она испугалась когда-то, что может родить от Уильяма. Да, была все-таки какая-то высшая справедливость в том, что этого не случилось.

— Я думал, ты не захочешь прийти сюда, — сказал Томми.

— Я должна была увидеть его мертвым.

Он удивленно смотрел на мать, явно чего-то не понимая. И слава Богу, подумала Алина. Лучше будет, если ему не придется в жизни понимать таких вещей.

Томми положил свою руку ей на плечи, и они вместе пошли с площади.

Алина ни разу не оглянулась.
* * *

Однажды жарким днем, в самый разгар лета, Джек обедал вместе с Алиной и Салли в прохладе северного поперечного нефа, в одной из галерей. В алтаре шла служба, и негромкое пение монахов звучало как приглушенный шум далекого водопада. На обед у них были холодные отбивные из молодого барашка со свежим хлебом; в каменном кувшине пенилось золотистое пиво. Все утро Джек вычерчивал план нового алтаря, к строительству которого собирался приступить на будущий год. Салли сейчас внимательно рассматривала чертеж, откусывая своими красивыми белыми зубками нежное мясо. Джек знал, что вот-вот она начнет делать свои замечания. Он взглянул на Алину. Та тоже поняла по выражению лица дочери, что сейчас последует. Родители переглянулись и заулыбались.

— Зачем тебе понадобилось делать восточную часть закругленной? — сказала Салли.

— Так было задумано еще в Сен-Дени.

— А что это дает? Смотри, какие маленькие окна получились из-за этого.

— Маленькие?! — Джек сделал вид, что возмущен. — Да они же огромны! Когда я впервые использовал такие окна в этом соборе, люди испугались, что здание не выдержит и рухнет.

— Если бы алтарь был четырехугольным и восточная стена — плоской, ты мог бы сделать окна намного больше!

А ведь она, пожалуй, права, подумал Джек.

— Представляешь, как солнце будет светить через них? — сказала Салли.

Джек мог себе это представить.

— Можно сделать целый ряд сводчатых окон, — начал фантазировать Джек.

— Или одно большое округлое окно, похожее на розу, — подхватила Салли.

Мысль была захватывающая. Человеку, стоящему в нефе и смотрящему перед собой в другой конец собора, круглое окно будет казаться похожим на огромное солнце, разбрасывающее во все стороны разноцветные блики. Джек, словно наяву, увидел эту потрясающую картину.

— Интересно, какие рисунки монахи попросят сделать на витражах?

— Что-нибудь из книги пророков Ветхого Завета, — ответила Салли.

Джек вскинул бровь и удивленно посмотрел на дочь.

— Ах ты, хитрющая лиса, уже успела поговорить об этом с приором Джонатаном, а?

Салли виновато опустила глаза, но от ответа ее спас появившийся неожиданно Питер Зубило, молодой резчик по камню. Он был очень застенчивым и немного неуклюжим, вечно растрепанные волосы падали ему на глаза, но работал он красиво, и Джек был рад принимать его у себя.

— Чем могу помочь, Питер? — спросил он.

— Вообще-то я искал Салли, — робко начал тот.

— Ну вот, ты ее нашел.

Салли уже вскочила на ноги и отряхивала крошки хлеба с подола своей туники.

— Потом договорим, — бросила она отцу и вместе с Питером пошла к лестнице.

Джек и Алина переглянулись.

— По-моему, она покраснела, — сказал он.

— Мне тоже показалось, — ответила Алина. — О Боже, ей давно пора влюбиться в кого-нибудь. Ведь уже двадцать седьмой год пошел!

— Ну-ну. А я было совсем отчаялся. Неужто, думаю, так и останется старой девой.

Алина покачала головой:

— Ну нет, только не Салли. С ней все в порядке. Только слишком уж привередливая.

— Да ну? А чего же тут думать: все девки в округе давно положили глаз на Питера. Ждут не дождутся.

— Местным девицам подавай таких красавцев, как Томми, которые сломя голову носятся на лошадях и достаточно богаты, чтобы носить вышитые шелком плащи. Салли совсем не такая. Ей нужен кто-то умный и чуткий. Мне кажется, Питер как раз тот человек.

Джек согласно закивал. Ему никогда не приходили в голову подобные мысли, но сердцем он чувствовал, что Алина права.

— Она вся в бабку, — сказал он. — Моя мать тоже в свое время влюбилась в чудака.

— Салли очень похожа на твою мать, а вот Томми — весь в моего отца.

Джек улыбнулся ей. Она была красива, как никогда. И хотя в волосах ее появились серебряные прядки, а кожа на шее не была уже такой мраморно-нежной, как прежде, но с годами прекрасные черты ее лица обозначились еще четче и она приобрела спокойную величавую красоту настоящей женщины. Джек протянул руку и провел кончиками пальцев по ее подбородку.

— Точно как мои парящие подпорки, — сказал он.

Алина улыбнулась.

Рука его скользнула по ее шее и остановилась на груди. Ее груди тоже изменились. Он помнил времена, когда они высоко торчали, словно невесомые, и соски их дразняще рвались вверх. Потом, во время беременности, они стали еще больше, соски набухли и все так же манили. Сейчас груди ее немного опустились и стали мягче, и, когда она шла, они восхитительно покачивались из стороны в сторону, сводя Джека с ума. Я, наверное, всегда буду любить их, подумал он; даже когда они станут совсем вялыми и морщинистыми. Он почувствовал, как напрягся сосок под его пальцами, и склонился, чтобы поцеловать ее.

— Джек, ты же в церкви, — прошептала Алина.

— Забудь об этом. — Его рука побежала по ее животу и спустилась на теплое лоно.

Внезапно на лестнице послышались шаги. Джек виновато отстранился от жены. Она улыбнулась его растерянности.

— Это тебе Божья кара.

— Я с тобой позже разберусь, — шутливо пригрозил он ей.

В галерею вошел приор Джонатан. С торжественным видом он поприветствовал их обоих. Взгляд у него был очень серьезный.

— Я хочу кое-что сообщить тебе, Джек, — сказал он. — Давай пройдем в главное здание монастыря.

— Конечно, — ответил тот и встал.

Джонатан стал спускаться по лестнице.

Джек задержался у двери и, погрозив Алине пальцем, сказал:

— Позже.

— Обещаешь? — улыбнулась она.

Он стал догонять приора, прошел через весь собор к двери в южном поперечном нефе, которая вела в главное здание. Они вместе пошли по северному коридору мимо учеников, чертивших что-то на восковых дощечках, и остановились в углу. Наклоном головы Джонатан показал Джеку на монаха, сидевшего на каменном выступе в западном коридоре. Тот накинул на голову капюшон, прикрыв лицо, но, пока они выжидали, он повернулся и поднял голову — и быстро отвел взгляд.

Джек невольно отступил назад.

Монахом был не кто иной, как Уолеран Бигод.

— Какого черта ему здесь надо? — со злостью спросил Джек.

— Готовится к встрече со своим Создателем, — ответил Джонатан.

— Не понимаю.

— Он конченый человек. У него не осталось ни положения, ни власти, ни друзей. Он наконец осознал, что Бог не хочет видеть его великим и могущественным епископом. Уолеран понял, что совершил много ошибок. Он пришел к нам пешком и просил принять его как простого монаха и позволить провести здесь остаток дней, моля Бога о прощении за свои грехи.

— Что-то не верится мне, — сказал Джек.

— Я тоже поначалу сомневался, но в конце концов понял, что он, в сущности, всегда был очень богобоязненным человеком.

Слова приора не тронули Джека.

— Я на самом деле думаю, что Уолеран был очень набожным. Он совершил только одну роковую ошибку: всегда полагал, что цель служения Богу оправдывает средства. И поэтому поступал как хотел.

— И в том числе организовал заговор против архиепископа!

Джонатан воздел руки, словно хотел защититься.

— Пусть Господь накажет его — не я.

Джек пожал плечами. То же самое сказал бы, наверное, и Филип. Он же никак не мог понять, зачем было позволять Уолерану поселиться в монастыре. Впрочем, таковы уж эти монахи.

— А зачем ты решил показать мне его?

— Он хочет рассказать тебе, почему повесили твоего отца.

Джек похолодел.

Уолеран сидел словно окаменевший, глядя в пустоту. Он был бос. Сухие белые щиколотки старика торчали из-под ветхой домотканой одежды. Джек вдруг понял, что бывший епископ уже совсем не страшный, а скорее обессилевший, потерявший все надежды, пребывающий в вечной тоске человек.

Он медленно подошел к Уолерану и сел на скамью в ярде от него.

— Старый король Генрих был слишком сильным, — начал тот без всяких вступлений. — Многим высшим феодалам это не нравилось — они чувствовали себя связанными по рукам и ногам. Им нужен был монарх послабее. Но у Генриха был сын — Уильям.

Это была известная история.

— Меня тогда еще не было на свете, — сказал Джек.

— Твой отец умер до твоего рождения.

Джек кивнул:

— Продолжай.

— Несколько феодалов решили убить сына короля. Им казалось, что, если возникнут трудности с прямым наследником, они смогут оказать большее влияние на выбор нового монарха.

Джек внимательно смотрел в изможденное бледное лицо Уолерана, пытаясь отыскать хоть какой-то намек на то, что монах врет. Но ничего прочитать в глазах старика не смог, даже если тот и замышлял очередное коварство.

— Но ведь Уильям погиб во время крушения «Белого Корабля»?

— Кораблекрушение не было несчастным случаем.

Джека всего затрясло. Неужели это правда? Убить наследника престола только для того, чтобы посадить на трон слабого монарха?! Впрочем, это было не намного страшнее, чем убийство архиепископа.

— Дальше, — сказал он.

— Феодалы затопили судно, а сами скрылись на лодке. Все, кто был на корабле, утонули, кроме одного человека, который ухватился за обломок мачты и выплыл на берег.

— Это был мой отец, — сказал Джек. Он начал понимать, что произошло дальше.

Лицо Уолерана еще больше побледнело, губы стали совсем бескровными. Говорил он монотонно, не поднимая глаз:

— Он выплыл неподалеку от замка, который принадлежал одному из заговорщиков, и они схватили его. Этому человеку не было никакого интереса выдавать их. Да он и не подозревал, что корабль пошел ко дну по злому умыслу. Но он увидел многое из того, что могло открыть правду другим, если бы его отпустили и он рассказал бы обо всем, что с ним произошло. Так вот, они взяли его в плен, отвезли в Англию и оставили под присмотром своих людей.

Жгучее чувство обиды охватило Джека. Его отец всегда хотел только одного — развлекать людей; так говорила ему мать. Но в рассказе Уолерана было немало странного.

— А почему же они не убили отца сразу?

— Им надо было так и сделать, — спокойно произнес Уолеран. — Но твой отец был невинным человеком, который приносил радость людям. Они не решились. — Невеселая улыбка тронула губы монаха. — Даже самые жестокие люди иногда испытывают угрызения совести.

— Тогда почему же они передумали?

— Потому что со временем он стал опасен. Поначалу-то они считали его безвредным — он ведь даже не мог говорить по-английски. Но понемногу выучился, у него стали появляться друзья. И они упрятали его в подземелье. А люди стали спрашивать: за что? Он стал для них помехой. Они поняли, что до тех пор, пока он жив, покоя им не будет. В конце концов они приказали нам убить его.

Как просто, подумал Джек.

— Но почему вы подчинились?

— Мы были очень честолюбивы, все трое, — сказал Уолеран, и впервые на его лице появилось раскаяние, — Перси Хамлей, приор Джеймс и я. Твоя мать сказала правду — все мы получили вознаграждение. Я стал архидиаконом. Моему продвижению по церковной иерархии был дан прекрасный толчок. Перси Хамлей стал богатым землевладельцем. Приор Джеймс тоже значительно пополнил собственность монастыря.

— А феодалы?

— После того кораблекрушения король Генрих в течение трех лет подвергался нападениям: ему угрожали Фальк Анжуйский, Уильям Клито из Нормандии и король Франции. Какое-то время ему было очень тяжело, казалось, он вот-вот падет. Но в конце концов все враги были разбиты, и Генрих правил еще десять лет. Но анархия, которой так добивались феодалы, все-таки наступила, когда он умер, не оставив наследника мужского пола. И на трон взошел Стефан. Двадцать лет, что длилась гражданская война, феодалы правили на своих территориях, как короли, и не было сильной руки, которая призвала бы их к порядку.

— И за это умер мой отец.

— Но даже его смерть не спасла их. Большинство тех феодалов погибли в сражениях, как и многие их сыновья. А то, что мы оклеветали твоего отца и отправили его на виселицу, обернулось против нас же. Твоя мать прокляла нас сразу после казни, и проклятия ее стали вещими. Приор Джеймс не вынес сознания того, что совершил преступление, — Ремигиус на суде сказал правду. Перси Хамлей умер до того, как стала известна правда, но сын его был повешен. А теперь посмотри на меня: мое лжесвидетельство ударило по мне почти пятьдесят лет спустя, и моя карьера закончилась. — Лицо Уолерана было мертвенно-бледным, он выглядел изможденным и не владел собой. — Мы все боялись твоей матери, потому что не знали точно, что ей было известно. Как выяснилось — не так много, но этого оказалось достаточно.

Джек почувствовал себя таким же опустошенным, как и Уолеран. Наконец-то он узнал всю правду об отце. Сбылась мечта его жизни. Озлобленность и жажда мести больше не довлели над ним. Своего настоящего отца он никогда не знал, но у него был Том, от которого он перенял любовь к строительству зданий, и это стало второй величайшей страстью в его жизни.

Джек встал. События, о которых рассказал Уолеран, произошли слишком давно, чтобы заставить его плакать. Столько всего было пережито за эти годы, и хорошего, и плохого; но гораздо больше — хорошего.

Он снова посмотрел на жалкого несчастного старика. По иронии судьбы именно Уолеран переживал сейчас горечь разочарования. Джеку стало жаль его. Наверное, это страшно, думал он, на склоне лет вдруг осознать, что жизнь прожита впустую. Уолеран поднял голову, и глаза их впервые встретились. Старик вздрогнул и отвернулся, словно получил пощечину.

Джек прочитал мысли монаха: тот увидел в его глазах жалость.

А для Уолерана увидеть жалость в глазах своего врага было самым страшным унижением.