Глава 9

Вступление в Марокко ознаменовалось мгновенно наступившими переменами. Грабители исчезли с горизонта. Зато по пути стали встречаться приземистые горные крепости из необработанного камня. Мулей Исмаил выстроил их во всех концах своего царства силами своих легионов.
Эскорт негров в красных тюрбанах гарцевал перед караваном. Путешественники останавливались около селений, и предводители родов спешили снабдить их птицей, молоком и бараниной. А после отбытия каравана на месте стоянки сжигали вязанки зеленых ветвей, чтобы очистить землю, по которой прошли рабы-христиане. Это была суровая и очень религиозная страна. Доходили новости из столицы. Мулей Исмаил вел войну против одного из своих племянников, Абдель-Малека, поднявшего племена вокруг Феца. Но уже разнеслась слава о новых победах великого воина-венценосца. Посланец передал Верховному евнуху, что победоносный султан милостиво ожидает своего лучшего друга и советника. Фец пал, и черные нукеры уже прошлись по городу, убивая всех, встреченных с оружием в руках.
Караван тогда стоял в двух днях пути от Феца, разбив лагерь у подножия высокой крепости с квадратными зубчатыми башнями. Алькаид Алазин, комендант крепости, задал пиршество в честь победы и прибытия Верховного евнуха и первого султанского визиря Османа Ферраджи.
Среди общего шума и грохота ружья изрыгали пламя, небо пестрело от стрел, в воздух взмывали желтые, зеленые и красные бурнусы, а великолепные вороные и белые лошади выделывали замысловатые фигуры.
Анжелика была приглашена на трапезу. Ослушаться она не осмелилась, тем более, что просьба эта в устах Верховного евнуха, вообще довольно мрачного в последние дни, приобрела жесткость приказа.
У подножия крепости разбили огромный шатер, покрыли его одеялами из верблюжьей шерсти и коврами. Через отвернутый полог входа была видна толпа любопытных, сверкающая под солнцем своими разноцветными одеждами.
Блюда разносили до вечера: жаркое из барашка, рагу из голубей с бобами и миндалем, слоеные пироги. И все это было густо сдобрено обжигающим горло перцем.
Настал вечер, время песен и танцев. Два огромных костра давали свет, и блики огня играли на красных песчанниковых глыбах основания крепости.
Под дрожащие звуки флейты и барабанную дробь поднимались танцовщицы, закутанные во множество юбок неразличимого цвета, позвякивающие золотыми браслетами. На их открытых лицах были видны какие-то синие знаки. Они встали полукругом, плотно прижавшись друг к другу плечами. За ними теснились пешие мужчины, а чуть дальше — всадники.
Начался танец. Это был танец любви. Скоро зрители смогли различить под множеством юбок судорожные колебания животов, меж тем как музыканты метались вокруг танцующих, словно дьяволята, а их инструменты доводили этот танец-заклинание до настоящего исступления. Это длилось долго, ритм все убыстрялся, танцующие истекали потом, их лица с закрытыми глазами и полуоткрытыми губами горели тайным огнем. Без единого постороннего прикосновения они доходили до пароксизма страсти, и под жадными взглядами напряженных, объятых вожделением мужчин расцветало таинственное лицо истомленной счастьем женщины, на котором против ее желания отражаются радость и боль, экстаз и страх. Будто пораженные невидимой молнией, зародившейся где-то внутри них, они почти лишались чувств, но продолжали стоять, поддерживаемые только плечами соседок. Казалось, еще мгновение — и они грохнутся навзничь, готовые ко всему.
Чувственность, источаемая этой толпой, была так навязчива, что Анжелика опустила глаза. Заразительная любовная горячка потревожила и ее. В нескольких шагах какой-то араб не сводил с нее взгляда. Это был один из офицеров алькаида, его племянник Абдель-Карим. Анжелика отметила, что он красив, как античная статуя. У него было лицо цвета палисандра с темными глазами и белым кружевом зубов, сверкавших, когда он улыбался, отвечая на комплименты Османа Ферраджи.
Но теперь он не улыбался. Он не спускал глаз с французской пленницы, чье непривычно белое лицо светилось в темноте. Почувствовав его взгляд, Анжелика повернула голову. И содрогнулась, прочитав зов в его больших требовательных черных глазах. Она увидела, как дрожат его полные губы и гладкий подбородок с ямочкой посередине, словно у прекрасных бронзовых римских бюстов. Анжелика обернулась, ища глазами Османа Ферраджи: не заметил ли он, что она сделалась предметом пристального внимания?..
Но он куда-то отошел и, может быть, именно его отсутствие ободрило молодого человека. Огонь костров замирал, отбрасывая гигантские тени за стену, и красные камни крепости постепенно погружались во тьму. Казалось, пламя мигало в такт ритмам танца и голосам, звучавшим то громче, то тише, переходя от гортанного крика к глухому шепоту, к бессловесному хрипу, чтобы затем вновь зазвучать громко… и вновь затихнуть…
В возникавшей тишине слышался лишь скрип песка под логами неутомимых танцовщиц. Когда этот топот смолкнет, когда последний уголек погаснет, единый порыв бросит навстречу друг другу мужчин и женщин.
Взгляд Анжелики неотвратимо возвращался к неподвижному, словно зачарованному лицу молодого шейха. На нее смотрели и другие, но этот желал ее с устрашающим жаром, как некогда Накер-Али. В ней пробудилось стремление откликнуться на его призыв. Она вновь познала тот голод, что проникает до внутренностей, и почувствовала слабость, почти головокружение. Ей на миг захотелось опустить глаза, но тут же она вновь посмотрела на юношу. Наверняка у нее был весьма выразительный вид, поскольку губы его тронула торжествующая улыбка, и он подал ей знак. Анжелика резко отвернулась и набросила покрывало на лицо.
Ночь сгущалась. В заговорщической темноте движения танцовщиц замедлились, одна за другой они падали наземь, и тогда от толпы зрителей отделялись хищные тени охотников, бросающихся на давно подстерегаемую добычу.
После бесконечного ожидания, танцев и ритуальных напевов приблизилось время последнего, главного ритуального действа. Музыкальные инструменты смолкли, костер отбросил последний отблеск и погас.
Под надзором евнухов пленница в сумерках возвратилась в свою палатку. Она бросилась на обтянутый шелком диван, и полог входа упал. Анжелика позвала свою соседку-черкешенку, но той в палатке почему-то не было, и она осталась наедине со снедающей ее тревогой.
Снаружи евнухи, равнодушные к охватывающей лагерь любовной лихорадке, разводили по местам гаремных рабынь.
Анжелика задыхалась. Ночь была душной, все звуки замерли, кроме тех, что были, казалось, порождены всеобщим совокуплением, совершавшимся снаружи, не прекращаясь и сотрясая землю. Она чувствовала себя больной, стыдилась своего жара, ее нервы были напряжены, но при всем том она не расслышала ни тихого поскрипывания кинжала, вспоровшего ткань за ее спиной, ни того, как легкое тело скользнуло в шатер. Лишь когда чья-то крепкая прохладная рука коснулась ее горячей кожи, она вскочила в смертельном ужасе. При неясном свете ей удалось различить искаженное страстью ликующее лицо, склонившееся над ней.
— Вы с ума сошли!
Сквозь муслин ночной рубашки она чувствовала, как ее ласкают ищущие руки, а улыбка Абдель-Карима над ее головой походила на осколок луны.
Она дернулась и вскочила на колени. Арабские слова ускользали из памяти, однако ей удалось составить фразу:
— Уходи! Уходи! Ты рискуешь жизнью.
Он ответил:
— Знаю! Не важно! Надо… Это ночь любви.
Он встал на колени около нее. Мускулистые руки охватили талию, словно стальное кольцо. И тогда она увидела, что он пришел полуодетым, в одной набедренной повязке, готовый к любовной схватке. Его гладкая кожа с терпким перечным запахом прильнула к ее коже. Она беззвучно попыталась его оттолкнуть, но он клонил ее к подушкам с силой, удесятеренной желанием. Медленно он опрокидывал ее навзничь, и она обессиленно поддавалась его непонятной, неукротимой и яростной власти.
Нависшая над ними угроза смерти ужесточала его напор. Пугающая тишина сопутствовала их любовной борьбе, одновременно размеренной и страстной, и, словно запретному плоду, придавала сладость обрушившемуся на них наслаждению.
Внезапно их окружили евнухи. Они вошли крадучись, как черные демоны. Анжелика угадала их приход раньше, чем юноша, утонувший в истоме любовного единоборства. Она пронзительно вскрикнула…
Они схватили юношу, оторвали от нее и выволокли наружу…
Утром караван проследовал мимо красных крепостных укреплений. Анжелика ехала верхом. В ветвях серебристого от старости оливкового дерева она увидела мертвое тело. Несчастный был подвешен за ноги. На земле под ним догорал костер, обугливший его голову и плечи. Анжелика натянула поводья. Она не могла оторвать глаз от ужасного зрелища. Она была уверена, что это тело прекрасного бронзовокожего божества, посетившего ее ночью. Белый конь Османа Ферраджи поравнялся с ней. Анжелика медленно повернулась к евнуху.
— Вы все подстроили, Осман-бей, — прерывающимся голосом проговорила она.
— Вы сделали это нарочно, ведь правда? Вот почему в палатке не было черкешенки! Вы знали, что он попытается проникнуть ко мне… Вы позволили ему ползти, карабкаться, скользить по земле, чтобы добраться до меня… Будьте вы прокляты, Осман-бей! Я вас ненавижу!..
На ее разъяренный взгляд Осман Ферраджи ответил холодным зеркальным блеском огромных египетских глаз и с улыбкой произнес:
— Знаешь, что он сказал перед смертью? Он сказал, что ты — горячая и умопомрачительно страстная и сама смерть — ничто для того, кто познал наслаждение в твоих объятиях… Ты солгала мне, Фирюза! Ты совсем не бесчувственна, и тебе не занимать опыта в любовных делах.
— Я ненавижу вас, — повторила Анжелика. Но в глубине ее сердца шевельнулся страх: она начинала понимать, что в этом поединке он сильнее ее.
На подходах к Фецу стали видны следы отбушевавших боев. Мертвые лошади, трупы людей, уложенные в лощинках среди голой розовой и серой земли. Туча коршунов кружила над городом. На крюках, вделанных для подобных случаев в золотистые городские стены, висели тысячи окровавленных голов. На двух десятках крестов, расставленных по три, корчились искалеченные тела, что придавало окружавшим город холмам сходство с Голгофой. Стоял такой смрад, что Осман Ферраджи не захотел входить в город и караван остановился в некотором отдалении.
На следующий день явились гонцы, передававшие Верховному евнуху благие пожелания монарха и счастливую весть, что изменник-племянник Абдель-Малек попал в плен и отряды янычаров везут его живым. Мулей Исмаил самолично отправился навстречу поверженному врагу с двумя тысячами конников, тысячью пехотинцев и сорока рабами-христианами, несущими большущий котел, кинтал смолы и столько же жира и оливкового масла. За ними следовали повозка дров и шестеро мясников с тесаками в руках.
До Мекнеса было близко, и караван рассыпался. Несколько отрядов отправились к городу, другие разбивали лагерь, а Осман Ферраджи, взяв с собой десяток всадников, юнцов, подаренных Меццо-Морте, верхом на лошадях, а также трех самых красивых женщин, посаженных на белого, серого и рыжего верблюдов, поспешил навстречу султану. С ними двигались носильщики и рабы, неся красивейшие из даров алжирского адмирала. Верховный евнух обратился к сидевшей на лошади Анжелике, которая держалась поодаль.
— Завернись потуже в шерстяное покрывало, если не хочешь, чтобы Мулей Исмаил познакомился с тобою сегодня же, — сухо посоветовал он.
Молодая женщина не заставила повторять приказ дважды. Фатима помогла ей превратиться в кокон, что отнюдь не облегчало управление лошадью. Ей бы хотелось остаться в лагере или отправиться в город, но Осман Ферраджи желал, чтобы она поехала с ним. Три евнуха, предупрежденных, чтобы хранили молчание, должны были сопровождать пленницу и защищать от слишком любопытных чужаков. Ей предназначалось видеть и не быть увиденной. Впрочем, как вскользь заметил Осман Ферраджи, толпа, сгрудившаяся под этим огненным небом, вскоре удостоится зрелища, которое отобьет любопытство к чему-либо еще.

Глава 11

Анжелика заткнула уши. Из глубины дворца неслись истерические вопли жен Абдель-Малека. Эти визгливые монотонные звуки, прерывающиеся всхлипами, длились часами. Голову обручем сковала мигрень. Анжелику била дрожь. Напрасно Фатима приставала к ней, предлагая теплое или холодное питье, фрукты или пирожные. Уже сам вид здешней роскоши, сулящей гаремную негу, вызывал у нее тошноту, как и груды розовых и зеленых сладостей, тонкие духи, размягчающие притирания, коими ее натерли мавританские служанки, разминая тело после тягот пути. Все это напоминало об ужасе ее положения, о том, что она — затворница гарема и принадлежит самому жестокому принцу, какого породил мир.
— Мне страшно. Мне надо уйти отсюда, — повторяла она детским прерывающимся голосом.
Старая рабыня из Прованса не понимала причин такого внезапного помрачения духа после того как завершилось долгое путешествие, во время которого ее хозяйка являла пример храбрости и похвального смирения. Фатима уже стала считать, что нет места лучше того огромного караван-сарая, где железная рука Верховного евнуха охраняла всеобщее спокойствие. Несмотря на беспорядок последних дней, возбуждение, царящее в городе, и даже на то, что оскорбленный племянником Мулей Исмаил нагнал на всех страху, Верховный евнух был немедленно приглашен в покои султана, где дал отчет о поездке и высказал несколько советов. Между тем вновь прибывшие женщины и все остальные, пришедшие с караваном, были достойно и радушно приняты и устроены.
Тотчас вытопили гаремные бани. Над бассейнами, выложенными зелено-голубой мозаикой, курился пар, целая армия молодых евнухов и служанок крутилась здесь, готовая к услугам. Старая Фатима тотчас получила под свое начало трех негритянок и столько же негритят, которых загоняла в поисках множества вещей, необходимых при устройстве на новом месте, даже если это место — царский дворец. Султанские кухни извергали из себя бесчисленные блюда с пахучей снедью. Каждой их новых женщин отвели отдельные покои, обставленные в соответствии с ее ценностью, а мальчикам — обширные спальни, где надзиратели уже начали муштровать эту бурную поросль, а жонглеры — развлекать, чтобы подросткам легче было привыкнуть к новому образу жизни.
Лошадей отправили в великолепные конюшни, вычистили, перебинтовали им ноги. Все знали, что Мулей Исмаил питает к лошадям еще большую страсть, чем к женам. Карлик-слон меж тем пожирал целую гору сладкого ароматного сена, жирафа быстро освоилась в загоне с росшими там бананами, а страусы попали в красивую просторную клетку, где завязали приятные знакомства с сородичами, прибывшими с далекого Юга.
Сераль Верховного евнуха выглядел весьма хорошо устроенным заведением. Фатима чувствовала, что попала на верное место после трудных лет, проведенных в вонючем алжирском клоповнике. Там она была жалкой одинокой старухой, которой довольно горсти фиг и глотка чистой воды. Здесь же было множество старых женщин, подобных ей, с опытом и занимательными историями на всех старых и новых языках, рабынь, возвышенных до ранга служанок или домоправительниц. Тут же оказались и бывшие наложницы нового монарха и его предшественника. Не удостоившись права на почетную отставку и жизнь в дальних крепостях, они привносили в жизнь прислуги всю нерастраченную желчь и страсть к интригам.
Отвечая за каждую из гаремных обольстительниц, за их одежды, украшения, за их красоту, они не имели большого досуга. Нужно было белить и румянить своих дам, выщипывать волосы, причесывать, угождать их капризам, нашептывать драгоценные рецепты любовной науки, измышлять способы, как вернее снискать или удержать благорасположение повелителя.
Здесь Фатима была на коне. При ней уже упомянули о служительнице султанши Лейлы Айши, весьма ценимой своею хозяйкой. Та была тоже француженка, из Марселя. И потом, это был гарем, где евнухи вели себя довольно вежливо. Так заведено далеко не везде, но Осман Ферраджи не пренебрегал влиянием старых служанок на своих подопечных, он умел привязать их к с,ебе, чтобы сделать из них образцовых тюремщиц.
Чем больше Фатима размышляла об этом, тем дороже ценила новое место. Она даже предполагала, что гарем самого константинопольского владыки не сравнится с мекнесским по изысканности и богатству. Единственной тенью, омрачавшей эту сладостную картину, было поведение пленницы-француженки. Если так пойдет дальше, то и она вскоре примется вопить, раздирать ногтями лицо, как жены Абдель-Малека в соседних комнатах. Или как маленькая черкешенка, предназначенная королевскому ложу с первого же вечера. Вон ее, ревущую, евнухи понесли по плитам коридоров и двора. Когда женщины начинают волноваться, когда их собирается более тысячи под одной крышей, можно ожидать немалого шума и прискорбных происшествий. В Алжире Фатима такого навидалась! Пленницы бросались с балкона и разбивали головы о каменные плиты. Иностранок иногда охватывает странная тоска. Вот и Анжелика, как ей казалось, готова погрузиться в подобное опасное и мрачное расположение духа. Фатима не знала, что придумать. Ей хотелось снять с себя ответственность, и она обратилась за советом ко второму по положению в серале евнуху, правой руке Османа Ферраджи, толстяку Рафаи. Тот предложил дать успокаивающее. Такое питье уже приготовили для черкешенки.
Анжелика, одурманенная, растерянная, с мучительными приступами головной боли, не могла вытерпеть присутствия старой вероотступницы, ненавидела наивных негритят с вытаращенными глазами и еще более — тихоню Рафаи с его лживым обличьем доброй опечаленной няни. Кто, как не он, для усмирения непокорных женщин любил применять порку и никогда не расставался с многохвостной плеткой? Она ненавидела всех… Всепроникающий запах кедра — дерева, из которого были выточены гаремные решетки, — усиливал ее мигрень. Ее мучили резкие далекие крики и плач, но женский смех, долетавший в окно с узорной решеткой, и запах мятного чая заставляли ее страдать еще больше.
Она погрузилась в тяжкий сон, а проснувшись, увидела новое черное лицо, склонившееся над ней. Сначала она подумала, что это евнух, но по тому, как лежало на голове покрывало, и по голубому знаку на лбу, как у Фатимы, знаку мусульманки, поняла, что перед ней толстая женщина с обтянутой голубым муслином обширной грудью негритянки, вскормленной жирным молоком верблюдицы.
Она склонила над Анжеликой губастое лицо и сверлила ее опытным пронзительным взглядом, освещая масляной лампой. Желтый свет окружил призрачным ореолом фигуры пришелицы и другой женщины, стоящей с ней рядом, ясной как заря, с кожей цвета розового крема, с медовыми волосами под облаком муслина. Обе посетительницы, белая и черная, вполголоса переговаривались по-арабски.
— Она красива, — заметил розовый ангел.
— Слишком уж красива, — вторил черный демон.
— Ты думаешь, она его приворожит?
— У нее есть все для этого. Будь проклят этот скрытный тигр Осман Ферраджи!
— Что будешь делать, Лейла?
— Ждать. Может быть, она и не понравится повелителю. Возможно, у нее не хватит ловкости, чтобы его удержать.
— А если ей это удастся?
— Я сделаю ее своей тенью.
— А если она останется тенью Османа Ферраджи?
— Есть вытяжка из щелочи и царской водки, чтобы портить лицо слишком красивым, и шелковые шнурки, чтобы душить слишком блестящих.
Анжелика издала пронзительный крик — крик мусульманки в трансе, подобный тем, что доносились из глубины дворца. Ангел и демон растворились в ночи.
Анжелика вскочила, объятая жаром, снедаемая огнем, придававшим ей сумасшедшую лихорадочную силу. Она вопила не умолкая. Обезумевшая Фатима сбилась с ног, служанки и негритята бегали, сломя голову, спотыкаясь о подушки, а старуха спешила зажечь все лампы, чтобы осветить происходящее.
На шум явился Осман Ферраджи. Его гигантская тень вытянулась на плитах. И, как всегда, его появление утихомирило Анжелику. Один он и здесь оставался все таким же безмятежным, непреклонным, а ум его обнимал весь мир. Она не останется заточенной среди демонов, пока в гареме есть этот человек. Она сползла по стене, опустилась на колени, зарылась лицом в широкий плащ мага и, всхлипывая, повторяла:
— Я боюсь! Мне страшно!
Верховный евнух наклонился и положил руку на ее волосы:
— Чего ты можешь бояться, моя Фирюза, ты, не убоявшаяся Меццо-Морте и дерзнувшая бежать от меня?
— Я боюсь этого кровавого зверя, Мулея Исмаила, боюсь женщин, что пришли меня душить…
— Ты горишь в жару, Фирюза. Скоро лихорадка спадет, и ты успокоишься, страх оставит тебя.
Он приказал уложить ее в постель, хорошенько укутать и послал за успокоительными отварами.
Анжелика тяжело дышала, опершись на подушки. Трудная дорога, солнечный жар, ужас от зрелища, которое ей пришлось увидеть, не говоря о едких испарениях гарема, вызвали у нее новый приступ средиземноморской лихорадки, что свалила ее на паруснике д'Эскренвиля. Верховный евнух присел на корточки у ее ложа. Она простонала:
— Осман-бей, почему вы подвергли меня такому испытанию?
Он не переспросил какому. Он вполне допускал, что зрелище султана, вершащего справедливость, могло вызвать у Анжелики такую сильную вспышку страха. Он и ранее замечал, что христианки из западных стран более склонны испытывать ужас перед кровью, чем мавританки и христианки Востока. Он еще не решил, в чем здесь дело: в показном лицемерии или искреннем отвращении. Не есть ли в глубине души любая женщина — до времени дремлющая пантера, что облизывается, взыгрывая от зрелища страданий? Разве его подопечные не предпочитали любым празднествам, пирам, танцам и представлениям жонглеров зрелище пыток, которым подвергали христиан? Но вот англичанка Дэзи-Валила, скоро десять лет как мусульманка, вдобавок смертельно влюбленная в государя, продолжала накрываться покрывалом и заслонять глаза пальцами, когда некоторые зрелища становились слишком кровавыми.
Надо было проявлять терпение. Эта поумнее, она быстро освободится от бесплодной чувствительности. Он видел, как стойко она держалась, глядя на труп человека, который на краткий миг оказался ее возлюбленным. Странно, что сейчас ее так напугала казнь какого-то князька, который был ей чужим, она даже не видела его прежде! Ошарашенный, он пробормотал:
— Я счел необходимым, чтобы ты увидала своего господина в силе и славе. Того, кого я для тебя избрал… И кого ты должна покорить…
Анжелика разразилась нервным смехом, потом замолчала, сжав руками виски. Каждое резкое движение вызывало боль. Покорить какого-то Мулея Исмаила! Она вспомнила, как он кружился на коне, вне себя от бешенства и боли, в развевающихся одеждах цвета собственной ярости, и с маху рубил голову палачу.
— Не знаю, понятен ли вам в точности смысл французского слова «покорить», которое вы, Осман-бей, только что произнесли. Ваш Мулей Исмаил не кажется мне испеченным из такого мягкого теста, чтобы женщина могла водить его за нос.
— Мулей Исмаил — властитель, наделенный сокрушительной силой. Он видит глубоко и далеко. Он действует быстро и в нужное время. Но это ненасытный бык. Ему необходимы женщины, следовательно, всегда угрожает опасность попасть под обаяние хрупкого и пошлого ума. Он нуждается в истинно близкой ему женщине, способной внести гармонию в его смятенный дух… осветить его одинокое сердце… придать новый блеск его мечтам о господстве над миром. Тогда он станет великим государем. Он сможет претендовать на титул Предводителя правоверных…
Верховный евнух говорил медленно и не без колебаний. Вот женщина, которую он так долго искал и, наконец, нашел. Она должна помочь ему привить султану его собственные грандиозные притязания. А он все еще не вполне уверен в ней. Он видел ее поверженной и, однако, чувствовал, как она внезапно ускользала из его рук и витала где-то далеко-далеко, хотя порой по-детски цеплялась за его одежду. Поистине женщины — трудно постижимые существа. Самая унизительная их слабость иногда таит в себе вспышки несокрушимой воли…
И в который раз Осман Ферраджи, Верховный евнух Его величества султана Марокко, возблагодарил Всевышнего, что случай и искусство суданского колдуна с ранней молодости поставили его вне естественной неволи и рабства чувств, порой превращающих человека с возвышенным умом в гротескную марионетку в руках капризных кукол.
— Разве ты не нашла его молодым и прекрасным? — мягко осведомился Осман-бей.
— Он, без сомнения, отягчен больше преступлениями, чем годами. Скольким он собственноручно отрубил головы?
— А скольких покушений он избежал? Все великие царства воздвигали на костях, я тебе уже об этом говорил, Фирюза. На том стоит земля. Я бы хотел — слушай меня, Фирюза, ибо такова моя воля! — хотел бы, чтобы ты вливала в вены Мулея Исмаила тот особенный яд, каким обладаешь лишь ты. Этот яд вселяет в сердце мужчин истому, жажду обладать тобой, от которой они не могут излечиться. И не только такие, как этот жалкий д'Эскренвиль, но и твой великий повелитель, король франков, неизлечимо раненный тобой. Ты прекрасно знаешь, что он не может тебя забыть. Он позволил тебе убежать, а теперь терзается ревностью. Я желаю, чтобы ты воспользовалась своей властью над султаном. Я хочу, чтобы в его сердце вонзились стрелы твоей красоты… Но я, я не позволю тебе сбежать, — чуть слышно прибавил он.
Закрыв глаза, Анжелика слушала молодой и ясный голос, словно голос подруги, говорившей по-французски с легким акцентом и немного по-детски, а подняв отяжелевшие веки, с удивлением видела черное строгое лицо, отмеченное вековой мудростью великих африканских народов.
— Послушай меня, Фирюза, и успокойся. Я дам тебе время избыть лихорадку и страх, я подожду, пока твой разум проникнется высоким замыслом, а тело возжаждет. Я помедлю упоминать о тебе перед моим господином. Он не узнает тебя до тех пор, пока ты не станешь послушной.
Анжелика почувствовала, как ее недомогания быстро стали сходить на нет. Первый тур она выиграла! В этом улье наложниц она спрячется, словно иголка в сене. Она рассчитывала использовать это время для побега. Она спросила:
— А меня не выдадут досужие толки? Мулей Исмаил может прослышать обо мне.
— Я отдам распоряжения. Мои приказания в серале значат больше, чем даже повеления государя. Все вынуждены склониться перед ними… даже Лейла Айша, монархиня. Она не нарушит молчания, найдя в этом преимущества для себя, ведь она будет тебя опасаться.
— Она уже хочет облить меня царской водкой и удушить, — прошептала Анжелика. — И это только начало.
Снисходительным жестом Осман Ферраджи отмел эти банальные угрозы:
— Все женщины, жаждущие милости одного повелителя, ненавидят и хотят погубить друг друга. Разве христианки поступают иначе? Ты никогда не сталкивалась с соперничеством при дворе французского короля?
Анжелика с трудом сглотнула слюну.
— Вы правы, — сказала она, и, как при вспышке молнии, перед ней пронеслось видение непобедимой Монтеспан. Здесь ли, там — везде жизнь превращалась в борьбу, разрушенные мечты, поверженные иллюзии. Она так устала от этого, что впору умереть.
Осман Ферраджи наблюдал за ее осунувшимся, окаменевшим лицом. Он еще не прочел в нем предвестия ее поражения. Зато в этом лице он открыл то, что в лучшие дни скрывалось за обычно полноватыми щеками: тонко вылепленный костяк, линии которого выдавали свирепую волю. Сквозь нежную плоть основание неукротимой натуры угадывалось, как первоначальный чертеж. Он как бы видел ее через много лет, в пору старости. Она не оплывет, не будет ни складок жира, ни свисающих подбородков. Она станет суше и легче. Плоть, истончаясь, проявит прекрасный рисунок костяка. Она будет стариться так, как стареет слоновая кость: облагораживаясь. Как у большинства волевых женщин, наделенных особым жизненным даром, у нее подлинные черты характера будут проступать все ярче, когда станут ослабевать обманчивые черты юности. Но еще долго она останется очень красивой, даже когда морщины избороздят лицо, даже под короной седых волос. Блеск глаз погаснет только вместе с жизнью. Сумерки годов лишь приглушат, еще больше просветлят их ясную бирюзовую влагу и придадут им непроглядную глубину, магическую власть.
Именно такая женщина должна находиться около Мулея Исмаила. Если захочет, она всегда сможет привязать его к себе. Осман Ферраджи знал, какие сомнения иногда одолевали тирана. Смерчи его гнева, сеющие ужас и смерть, были лишь выражением того помутнения разума, в какое его ввергала человеческая глупость и безмерность того дела, на которое он решился, осознание собственной слабости и предчувствие опасностей, которые его подстерегают. В такие часы его обуревало демоническое стремление доказать свою власть себе и другим. Но если он найдет утешение у любвеобильной и внимательной женщины, он не поддастся страхам! Она станет ему опорой, и тогда с удесятеренной силой он устремится на завоевание мира, осененный зеленым знаменем Пророка. Евнух по-арабски прошептал:
— Ты, ты можешь все…
Сквозь полусон Анжелика расслышала эти слова. Как часто она производила на других впечатление непобедимого существа! А себе она казалась такой слабой… «Вы можете все», — говорил ей старый Савари, умоляя забрать у французского короля свое драгоценное «минеральное мумие». И это ей удалось. Как далеко то время! Сожалеет ли она о нем! Мадам де Монтеспан хотела ее отравить, совсем как Лейла Айша и англичанка…
— Угодно ли вам, чтобы я прислал сюда того старого раба, которому знакомы разные снадобья и с кем вы любите беседовать? — спросил Осман Ферраджи.
— О, да, да! Мне так хотелось бы повидать моего старого Савари. Но как вы разрешите ему войти в сераль?
— Он сможет приходить по моему высокому соизволению, оправданному его возрастом, большой ученостью и добродетелью. Его появление никого не удивит, ибо у него все свойства дервиша. Если бы он не был христианином, я бы испытывал искушение видеть в нем одно из тех существ, проникнутых духом Аллаха, которые мы почитаем. Во время путешествия он, кажется, совершал какие-то магические действия: странные испарения исходили от углей, на которых он готовил свои снадобья. Я даже видел двух негров, у которых были видения и помрачение чувств после того, как они подышали этими парами. Он открыл тебе секреты своей магии? — с живым интересом спросил Верховный евнух.
Анжелика покачала головой:
— Я всего лишь женщина, — ответила она, зная, что эта скромность лишь усугубит уважение Османа Ферраджи к мудрости Савари и его искушенности в таинствах

Глава 13

— Мы пойдем на представление! На представление! — щебетали маленькие одалиски, звеня браслетами.
— Успокойтесь, сударыни, будьте благоразумнее, — увещевал их Осман Ферраджи. С торжественным видом он прошел меж двух рядов закутанных гаремных прелестниц, строго проверив, насколько изысканно они одеты и хорошо ли запахнуты шелковые или муслиновые накидки, оставляющие снаружи только глаза, светлые или темные, но неизменно блестящие от возбуждения.
Все эти женщины, принаряженные для прогулки, походили друг на друга, в одинаковых складках одеяний, делающих красавиц похожими на груши, в малюсеньких бабушах желтой или красной кожи. Здесь были девушки из первой сотни гаремных фавориток, тех, на ком Мулей Исмаил предпочитал останавливать свой выбор. Обыкновенно он держал в руке платок и ронял его перед избранницей на этот день, точнее, ночь. Ему говорили, что так поступал константинопольский владыка в своем серале.
Когда на какую-нибудь из женщин повелитель очень долго не обращал внимания, Осман Ферраджи исключал ее из избранного кружка и отправлял на другие этажи сераля, к иным занятиям. Не попасть в число «представляемых» почиталось горчайшей ссылкой. С этого часа отверженная навсегда лишалась участия в султанских развлечениях. Это было началом забвения, старости — невдалеке от источника благодати. Осман Ферраджи, главный распорядитель этих ссылок и новых приглашений, пользовался даже легчайшей угрозой как сильнейшим средством укрощения непокорных. Ибо не быть в числе этих ста значило лишиться многих радостей. Например, прогулок, представлений, загородных вояжей, в которые Осман Ферраджи не боялся отправлять самую драгоценную часть своих подопечных.
В такой день отставленные, слыша предвещавшие празднество ружейные выстрелы и гомон толпы, разражаются рыданиями и безутешными завываниями. На сей раз Осман Ферраджи самолично отправился их утихомирить. Государю надоело слушать жалобные вопли в своем серале. Неужто им хочется испытать судьбу жен Абдель-Малека? Ведь память об этом еще свежа. Абдель-Малек умер от гангрены через неделю после казни, и его жены принялись так громко вопить от горя, что государь пригрозил предать смерти всякую, кто не уймется. На несколько дней, пока монарх оставался во дворце, они затихли, но стоило ему удалиться, как стенания возобновлялись. Тогда государь повелел удавить четверых перед собственными очами. После столь благодетельного призыва евнуха оставленные взаперти разбежались, ища бойницу или место на крыше, откуда можно разглядеть что-нибудь из представления.
Перед выходом Верховный евнух заглянул к Анжелике. Служанки укутывали ее в покрывала. Она ничего не имела бы против того, чтобы ее оставили без прогулки, но смотритель сераля хотел использовать любой случай показать будущей фаворитке ее повелителя, не показывая ее самое.
Поэтому Анжелика постоянно смешивалась с толпой женщин, эскортировавших султана во время прогулок или публичных увеселений. Когда тиран слишком уж пристально разглядывал пестрый рой белых, розовых и зеленых коконов, трое постоянно державшихся начеку евнухов делали все, чтобы укрыть молодую женщину от хозяйских глаз, или, если надо, спрятать. Осман Ферраджи думал, и не без причин, что для того, чтобы преодолеть неуверенность Анжелики и подвигнуть ее к исполнению прямых обязанностей, надобно лучше познакомить ее с характером Мулея Исмаила и приучить ее быть около него. Конечно, пока ее коробят вспышки султанской жестокости. Но мало-помалу она привыкнет. Ведь чтобы с должным блеском сыграть свою роль, ей предстояло избрать повелителя совершенно добровольно.
Посему Анжелика была вынуждена замешаться в стайку женщин, спускавшихся к садам. Англичанка, с лицом розовым, как сладкий крем, появилась без чадры, ведя очаровательных маленьких мулаток со светлыми волосами и янтарной кожей,
— ее близнецов-дочерей от Мулея Исмаила. Из-за них она стала второй женой, оставив титул первой супруге султана Лейле Айше, родившей мальчика.
Чтобы подчеркнуть свое высокое положение, Лейла Айша появилась последней, тоже с открытым лицом, и спустилась из своих покоев по особой лестнице, предназначенной для нее одной. У нее была своя стража евнухов, и служанка несла впереди нее саблю, знак ее власти. Ее внушительная фигура была затянута в полосатую красную ткань. Открыв самовольно лица, обе султанши показывали Осману Ферраджи, что их послушание не беспредельно. Лейла Айша подумывала заменить Верховного евнуха на своего ставленника, предводителя своей личной стражи Рамидана, преданного ей душой и телом. То был негр с кожей черней антрацита, испещренной голубыми пятнами племенной татуировки. Рамидан и Осман Ферраджи принадлежали к разным народностям. Маленькая потаенная война в гареме была продолжением векового соперничества африканских племен.
За матерью следовал малолетний принц Зидан. У него было вполне негритянское круглое шоколадное личико, утонувшее в кремовом муслиновом тюрбане. Он был одет в наряд из коричневого атласа и фисташкового и пунцового шелка. Анжелика, которую он забавлял, про себя называла его. Принц-Конфетка, хотя характер крошки не обещал Ничего сладостного. Ему только что исполнилось шесть лет, и он с гордостью созерцал саблю из настоящей стали, подаренную султаном. Теперь, наконец, он выбросит свою деревянную, а этой новой отрубит головы Матье и Жану Бадиге, двум маленьким рабам-французам, товарищам его игр. Он опробует новое оружие нынче же вечером, после представления.
Обе фаворитки закрыли лица лишь перед выходом из последней двери, ведущей в дворцовый сад, где можно было столкнуться с рабами: Мулей Исмаил пожелал построить там мечеть и бани и вырыть пруд. Но в этот день стройка была пустынна; молотки, лопаты, лестницы валялись среди недостроенных стен и под серебристыми оливковыми деревьями.
Отдаленный людской ропот доносился из-за стен дворца. Дворец Мулея Исмаила представлял собой бесконечную череду покоев, предназначенных для того, чтобы с царственным великолепием расселить в них женщин, придворных и рабов. Но закончены были лишь основное строение, состоявшее из сорока пяти отдельных построек — каждая со своим фонтаном во внутреннем дворике — и колоссальные роскошные конюшни на двенадцать тысяч лошадей. За ними тянулся бесконечный лабиринт дворов, складов, мечетей, садов, из которых одни были обнесены стенами, другие вливались в городские предместья. Именно оттуда слышался шум, и еще — из становища рабов, где каждый имел свою хижину из необожженной глины и тростника, а каждая нация — свой квартал, во главе которого стояли совет и его глава.
Женщин, шествующих в кольце евнухов, окружила конная стража султана, и они столкнулись с самим султанским кортежем. Мулей Исмаил шел пешком, под зонтом от солнца, который поддерживали два негритенка. Около него толпились верховные алькаиды и доверенные советники: еврей Самуил Байдоран, испанский ренегат Хуан ди Альферо, после перехода в мусульманство носящий имя Сайд Мухади, и другой вероотступник, отвечавший за военные склады, француз Жозеф Гайар, нареченный Родани.
Завидев Османа Ферраджи, султан обратился к нему с подчеркнутым благорасположением и указал ему место рядом с собой.
В удушающей жаре бурлила толпа арабов. Все прислушивались к громким крикам, заглушавшим голоса тамбуринов и трели флейт, тщетно пытавшихся перекрыть этот гомон. Кричавшие появились внезапно, когда кортеж вступил на центральную площадь Мекнеса. Стража растолкала скопище белых бурнусов, и глазам предстала серая бледная масса, — кишащие лохмотья и орущие худые бородатые лица.
Похожие на окаянных грешников Дантова ада, христиане-пленники, окруженные неграми с поднятыми дубинами и кнутами, протягивали руки к Мулею Исмаилу. В их криках на всех языках Европы можно было различить одно имя:
— Нормандец! Нормандец! Пощаду Колену-нормандцу!
Мулей Исмаил остановился. На его губах играла улыбка, словно крики и мольбы доставляли ему такое же наслаждение, как рукоплескания. Он держался на некотором расстоянии от вопящей толпы рабов. Затем вместе с приближенными поднялся на небольшое возвышение. Женщин также устроили на удобных местах, и оттуда Анжелика увидела, что отделяло монарха и придворных от толпы рабов.
В центре площади находилась широкая и глубокая прямоугольная яма, длиной шагов в двадцать. Ее дно было посыпано белым песком. Глыбы камней и несколько чахлых растений, уроженцев пустыни, придавали ей сходство с маленьким садом. От ямы исходило зловоние, удесятеренное жарой, в углах белели остатки скелетов. Львиный ров! В одном из торцов деревянные створки прикрывали два подземных хода, ведущие в ров.
Мулей Исмаил поднял руку. Одна из створок, приводимая в движение потайным механизмом, бесшумно скользнула в стороны, обнаружив выход. Толпа подалась вперед так неудержимо, что первые ряды едва не обрушились в ров. Рабы падали на колени, упираясь руками в край рва, тянули шеи к черному провалу разверстого подземелья. Там, в глубине, кто-то зашевелился. Это был человек, скованный тяжелыми цепями по рукам и ногам. Люк за его спиной захлопнулся. Приговоренный заморгал, привыкая к слепящему свету.
С возвышения можно было разглядеть мужчину громадного роста и редкой силы. Рубаха и штаны — обычная одежда раба — оставляли открытыми мускулистые руки, ноги и широкую, словно боевой щит, волосатую, как у медведя, грудь, на которой блестела круглая бляха с изображением распятия. Растрепанные волосы и борода были белокуры. Эта буйная, скрывшая щеки растительность позволяла увидеть лишь блеск маленьких хитроватых голубых глаз. Вблизи можно было бы различить, что его виски уже тронула седина и в бороде пестрели грязно-серые нити. На вид ему было лет сорок, вот уже полдюжины годов он провел в неволе. По толпе пробежал ропот, быстро перешедший в крик:
— Колен! Колен Патюрель! Колен-нормандец!..
Низкорослый рыжий юноша, склонившись вниз, прокричал по-французски:
— Колен, дружище, сражайся! Убивай, круши, но не умирай, не умирай!
Раб на дне рва воздел мощные руки, успокаивая своего друга. В этот миг Анжелика разглядела кровавые раны на его ладонях и вспомнила, что именно этого человека она видела распятым у Новых ворот. Чуть пошатываясь, он спокойно вышел на середину рва и поднял голову к Мулею Исмаилу.
— Приветствую тебя, государь, — сказал он по-арабски звонким и отнюдь не дрожащим голосом. — Как ты себя чувствуешь?
— Лучше, чем ты, пес, — ответил султан. — Разве ты не понял, что пришел час расплаты за все дерзости, коими ты утомлял меня годы и годы? Еще вчера ты осмелился надоедать мне просьбами допустить в страну попов (так султан называл священнослужителей не только православного, но и всех прочих христианских культов) и позволить им покупать невольников. А я не хочу продавать своих рабов! — воскликнул Мулей Исмаил, встав во весь рост в своем белоснежном облачении. — Мои рабы принадлежат только мне. Здесь не Алжир и не Тунис. Мне незачем подражать прогнившим торгашам, забывающим о своих обязательствах перед Аллахом и думающим только о собственном кошельке… Ты исчерпал мое терпение. Но не так, как тебе хотелось. Думал ли ты вчера, когда я осыпал тебя ласками и обещаниями, что наутро тебя бросят в львиный ров? Ха-ха! Ты ожидал этого?
— Нет, государь, — смиренно ответил нормандец.
— Ха-ха! И ты ликовал, бахвалился перед своими, что вертишь мной, как тебе заблагорассудится? Колен Патюрель, ты умрешь!
— Да, государь.
Мулей Исмаил, внезапно помрачнев, опустился на свое место. Среди рабов вновь раздались крики, и негры-стражники наставили на их толпу мушкеты. Султан тоже поглядел на рабов и еще больше нахмурился.
— Мне неприятно обрекать тебя на смерть, Колен Патюрель. Я уже несколько раз смирялся с этим решением — и всякий раз поздравлял себя, когда ты входил целым и невредимым после наказания, которое должно было бы тебя погубить. Но теперь, ты уж поверь мне, я не позволю демонам вызволить тебя! Я не встану с места, пока не увижу, как будет обглодана последняя кость. И все-таки мне не нравится, что ты умрешь! Особенно, что умрешь ты в ослеплении ложных верований и будешь проклят. Я еще могу помиловать тебя. Стань мавром!
— Это невозможно, повелитель.
— Что тут невозможного? — взъярился султан. — Что невозможного в том, чтобы выговорить: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк его»?
— Если я произнесу эти слова, то стану мавром. И ты сам будешь весьма раздосадован этим, государь. Ведь почему тебе не хочется обречь меня на смерть? Ты желаешь сохранить мне жизнь лишь потому, что я — предводитель твоих рабов, благодаря мне они с большим рвением и послушанием строят твои дворцы и мечети. По этому тебе полезно, чтобы я оставался среди них. Но сделавшись мавром, я стану ренегатом. И что мне делать тогда меж рабов-христиан?.. Я надену тюрбан, буду ходить в мечеть и перестану приносить пользу на твоей службе. Выходит, так и сяк мне конец: меня — вероотступника ты погубишь таким спасением, меня — христианина — львами.
— Пес, мне надоел твой раздвоенный язык! Довольно ты меня морочил. Умри же!
Толпу объяла давящая тишина. Раб еще продолжал говорить, а за его спиной уже открылся второй подземный ход. Из темноты медленно вышел великолепный нубийский лев. Зверь покачивал головой, поросшей густой черной гривой. Двигался он с легкой и одновременно внушительной неторопливостью хищника. За ним, потягиваясь, следовала гибкая львица, а следом еще один лев с Атласских предгорий, цвета горячего песка, с почти рыжей гривой. Они в молчании сделали несколько шагов и оказались перед рабом. Он стоял неподвижно. Нубийский лев стал нервно хлестать себя хвостом по бокам, но, казалось, склоненные надо рвом головы раздражали его больше, нежели неподвижный человек в его собственном жилище. Он заворчал, с вызовом оглядев толпу, и вдруг несколько раз мощно рыкнул.
Анжелика спрятала лицо под накидкой, но, услышав глухой шепот толпы, взглянула снова. Лев, раздраженный отвратительным любопытством публики, улегся в тени больших камней, невозмутимо проскользнув мимо пленника. Он чуть ли не потерся, как большая кошка, о ноги нормандца.
Арабы, обманутые в своих ожиданиях, завопили. Истошно крича, они бросали в ров камни и куски земли, пытаясь раздразнить хищников. Те зарычали, покружились по загону и демонстративно улеглись у закрытого входа в подземное убежище, давая понять, что не прочь провести часы полуденного отдыха в более спокойном месте.
Глаза Мулея Исмаила едва не выскочили из орбит.
— Баррака, — бормотал он, заикаясь, — это баррака.
Он вскочил и в возбуждении подбежал к краю рва.
— Колен Патюрель, львы не хотят причинять тебе зла. Это колдовство, баррака! Открой свой секрет, и тебе будет дарована жизнь.
— Сначала даруй жизнь, а потом я выдам секрет.
— Да будет так! Ну же, — торопил охваченный любопытством султан. Он подал знак. Рабы отворили двери, и львы ушли сами. В толпе христиан раздался вздох облегчения, больше похожий на стон. Рабы обнимались и плакали. Их предводитель был спасен.
— Говори! Говори же! — нетерпеливо крикнул Мулей Исмаил.
— Еще одна милость, государь! Позволь отцам из Братства Пресвятой Троицы приехать в Мекнес и заняться выкупом рабов…
— Этот пес, наверное, жаждет остаться без головы. Мушкет мне! Сейчас пристрелю его собственной рукой!
— И я унесу свой секрет в могилу.
— Ну, хорошо. Пусть будет и это. Пусть придут ваши проклятые попы. Посмотрим, что за дары они принесут. Может быть, я и отдам им что-нибудь взамен. Выбирайся оттуда, Колен Патюрель.
Несмотря на тяжелые цепи, геркулес легко взлетел по каменным ступеням, высеченным в одном из торцов рва. Он встал среди разъяренных и разочарованных арабов, но те не осмелились ни тронуть, ни оскорбить смельчака. Перед троном Мулея Исмаила раб-христианин простерся ниц. Толстые губы тирана дрогнули, тронутые мимолетной улыбкой, и он легонько ткнул ногой в узловатый хребет.
— Вставай, проклятый пес!
Нормандец выпрямился во весь рост. Анжелика помимо воли впилась взглядом в стоящих лицом к лицу противников. Она была так близко от них, что не решалась не то чтобы двигаться, но даже дышать.
Один был всевластен, другой — в цепях. Но случилось так, что султан и раб, христианин и мусульманин сражались с одним противником — Азраилом, ангелом смерти. Перед существами такого склада Азраил отступал и принимался за обычную работу: похищал робкие слабые жизни, рвал сорную траву… Конечно, и эти оба — его данники: в свой час султана не спасет его кольчуга, а нормандца — хитрость. Но борьба их с ангелом смерти будет упорной, и Азраилу не скоро достанется победа. Стоило посмотреть на них обоих!..
— Говори же, — повелел Мулей Исмаил. — Каким волшебством ты усмиряешь львов?
— Никакого волшебства, о повелитель. Просто, избрав для меня эту казнь, ты забыл, что я долго служил при хищниках и до сих пор помогаю смотрителю зверинца, а значит — львы меня знают. Еще вчера я вызвался заменить слуг, кормивших хищников, и задал им двойную порцию. Двойную… что я говорю: тройную! Все три зверя, избранные тобой для казни, пришли в ров, набитые до пасти, словно заряженные мортиры. Их тошнит от одного вида дичи, живой или мертвой. А к тому же я подсыпал им в корм травку, от которой клонит в сон.
Мулей Исмаил почернел от злости.
— Нечестивый пес! Ты осмеливаешься принародно хвастать, что посмеялся надо мной! Да я тебе голову снесу!
Вскочив, он выхватил саблю. Но король пленников пристыдил его:
— Я открыл тебе секрет, государь. Я сдержал слово. Ты слывешь властителем, исполняющим свои обещания. Сегодня ты обязан сохранить мне жизнь и согласиться впустить в страну монахов Братства Пресвятой Троицы.
— Не зуди мне в уши! — рычал тиран, вращая над головой кривой саблей. Но потом вложил ее в ножны, зловеще пробормотав:
— Сегодня я обещал! Да, сегодня!..
Положение разрядила процессия служителей, принесших на огромном медном блюде обед султана. Мулей Исмаил повелел сервировать трапезу прямо на площади, предполагая, что кровавое зрелище возбудит его аппетит. Прислужники чуть не упали, увидев, что «львиный обед» стоит рядом с их повелителем. Султан, усевшись на ложе из подушек, собрал вокруг себя придворных, призванных разделить с ним трапезу. Он продолжал допрос:
— Как ты догадался, что я готовлюсь бросить тебя в львиный ров? До пения петухов я никому не говорил об этом. Напротив, во дворце поговаривали, что я вернул тебе свое расположение.
Голубые глаза пленника сощурились.
— Я знаю тебя, о повелитель. Я хорошо тебя знаю!
— Ты хочешь сказать, что уловки мои грубы и я не могу обмануть приближенных?
— Ты хитер, словно лис, но я — нормандец.
Белые зубы султана блеснули, как молния, на мрачном лице. Он смеялся. Его улыбка вызвала взрыв веселости в толпе рабов, где передавали друг другу на ухо «секрет» Колена Патюреля.
— Люблю нормандцев, — добродушно произнес Мулей Исмаил. — Я прикажу корсарам из Сале порыскать около Гавра и набрать мне целую кучу таких, как ты. Только одно мне не нравится в тебе, Колен Патюрель. Ты слишком большой. Ты выше меня ростом, а такой дерзости я не могу вынести.
— У тебя много способов, государь, разрешить это затруднение. Ты можешь отрубить мне голову. Или усадить меня рядом с собой. Тогда в тюрбане ты будешь гораздо выше меня.
— Пусть так, — произнес султан, чуть подумав и решив не злиться. — Садись.
Раб сложил длинные ноги и уселся на роскошные шелка около грозного повелителя, который передал ему жареного голубя. Алькаиды, советники, свита
— все, вплоть до султанш — возмущенно зашептались. Мулей Исмаил окинул взглядом окружающих.
— Что вы там бормочете? Разве вам не подали мяса?
Один из визирей, Сайд Мухади, испанский ренегат, раздраженно ответил:
— Нам не еды жалко, государь. Прискорбно видеть, что рядом с тобой сидит вонючий раб.
Глаза султана грозно блеснули.
— Почему я обхожусь с вонючим рабом, как с равным? — спросил он. — Вы этого не знаете? Так я объясню. Потому что никто из вас не соизволит запачкаться и вникнуть в их дела. Если рабы хотят просить о чем-то, они вынуждены обращаться прямо ко мне. А потом мне всякий раз приходится наказывать их за дерзость. Так я по вашей милости теряю рабов… Разве не ваша обязанность посредничать между ними и мной? Не твоя, Сайд Мухади, не твоя, Родани? Ведь вы были когда-то христианами. Почему не ты, Сайд Мухади, попросил меня пригласить попов? Тебе не жаль твоих бывших братьев?
Мулей Исмаил разгорячился, пока говорил, но испанца это не смутило. Он был военачальником султана в битвах с мятежниками и знал, что его положение крепко. Офицер Его величества Филиппа IV, он отправился в Южную Америку с войсками экспедиционного корпуса и был пленен берберийцами. Марокканский монарх быстро оценил дар стратега во время отступления в горах. Хуан ди Альферо начал эту кампанию рабом, а закончил во главе отряда янычаров. Мулей Исмаил пожелал привязать офицера к себе и пыткой заставил перейти в ислам. На велеречивые упреки султана он ответил, кинув презрительный взгляд на пленников-христиан:
— Я отрекся от самого повелителя и не нахожу нужным обращать внимание на его слуг.

Глава 15

Сады Мекнеса были прекрасны. Анжелика часто гуляла по ним, то смешиваясь с другими женщинами, то одна в двухколесном экипаже, влекомом двумя мулами. Портьеры коляски скрывали ее от посторонних взглядов, но сама она могла любоваться цветами и деревьями, сверкавшими под раскаленным солнцем. Она ожидала таких прогулок и побаивалась их: вдруг Осман Ферраджи подстроит так, что за поворотом аллеи появится султан? А это было возможно: подражая Людовику XIV, Мулей Исмаил любил прогуливаться в своих садах. Кроме того, он хотел лично наблюдать за ходом работ. Именно в эти минуты к нему можно было обратиться, ожидая милостивого ответа. Особенно если он держал на руках одного из своих малолетних сыновей или кошку и размеренным шагом в сопровождении доверенных людей из свиты прохаживался по тенистым аллеям. Каждый знал, что сейчас всего безопаснее подступить к властителю с деликатной просьбой. Султан не вскипал, как обычно, опасаясь потревожить роскошно одетую маленькую темнокожую куколку, прижатую к груди, или раскормленного кота, которого он ласково поглаживал. К детям и животным он относился с нежностью, поражавшей всех приближенных так же, как и свирепость, с какой он пытал и калечил себе подобных. Сады и дворцы были полны редкими животными. Кошки всех пород, обихоженные огромным штатом прислуги, встречались повсюду: во дворах, на деревьях, на лужайках, среди цветов — везде мелькали пушистые спины и хвосты. Сине-зеленые кошачьи глаза со зрачками цвета жидкого золота внимательно следили за гуляющими по аллеям. Кошки, присутствуя повсюду, словно воинство ангелов-хранителей, наделяли все вокруг таинственной одушевленностью.
Кошек здесь не дрессировали для охраны рабов или сокровищ, как принято на Востоке. Их холили ради них самих, что делало их ласковыми и добродушными. Звери были счастливы под властью Мулея Исмаила. Лошади, которых он обожал не менее кошек, размещались в роскошных конюшнях с мраморными сводами, где между рядами стойл били фонтаны и чистая питьевая вода текла по желобам, выложенным голубой и зеленой мозаикой. На берегу одного из прудов беззлобно переругивались розовые фламинго, пеликаны, ибисы.
Местами зелень была так густа, ряды оливковых деревьев и эвкалиптов так удачно расположены, что иллюзорная перспектива большого леса заставляла забыть о скрывающихся за ними зубчатых тюремных стенах.
Обычно прогуливающихся женщин сопровождали евнухи, поскольку в многочисленных аллеях можно было столкнуться с рабом-строителем. Только в маленькие внутренние дворики с фонтанами и олеандрами вход был безопасен.
В то утро Анжелике захотелось навестить карликового слона. Она надеялась застать там Савари — главного лекаря при этом драгоценном создании. К ней присоединились маленькая черкешенка и две другие наложницы: веселая статная эфиопка Муире и уроженка Ирана с очень светлым, цвета лимонного дерева лицом.
Они направились к зверинцу под надзором трех евнухов. Один из них, Рамидан, начальник стражи при султанше, нес на руках маленького принца Зидана. Прослышав про слона, тот с криками и топаньем потребовал, чтобы его взяли с собой.
Предположения Анжелики оправдались: около слона топтался Савари с огромной свинцовой клистирной трубкой и вместе с двумя рабами-помощниками готовился сделать своему пациенту промывание.
Слон съел слишком много плодов гуайявы. Малыш тотчас пожелал дать их ему еще. Старый лекарь не пытался помешать его капризу: несколько лишних плодов не слишком усилили бы недомогание животного, и потому не стоило навлекать на себя гнев царственного наследника.
Анжелика воспользовалась случаем и тайком сунула Савари два мягких хлебца, припрятанных под покрывалом. Толстяк Рафаи видел это, но ничего не сказал. Он получил четкое предписание не надоедать Анжелике мелочными придирками. Француженка прошептала:
— Вы уже составили какой-нибудь план бегства?
Старый аптекарь тревожно стрельнул глазами по сторонам и ответил сквозь зубы:
— Мой зять, еврей Самуил Кайан, очаровательный молодой человек, готов одолжить мне значительную сумму, чтобы оплатить метадоров, которые послужат нам проводниками. Колен Патюрель знает таких, которым удавались побеги.
— Они надежны?
— Он ручается за них.
— А почему он сам не бежал?
— Он всегда в цепях… Его освободить не легче, чем вас. Он говорит, что никогда женщины не пытались бежать, а если пытались — о том никто не знает. По-моему, стоит дождаться приезда монахов и обратиться через них к Его величеству французскому королю.
Анжелика, мгновенно вспылив, собралась заспорить, но ворчание Рафаи дало ей понять, что пора прекращать эти подозрительные переговоры, в которых страж не понимал ни слова. Евнухи поторопились вывести женщин из зверинца. Принц-Конфетка заартачился, не позволяя Рамидану взять его на руки. Его гнев утих, лишь когда за поворотом аллеи им встретился старый, почти лысый раб, фламандец Жан-Батист Колоэнс, сгребавший палую листву. Мальчик закричал, что хочет отрубить ему голову, потому что тот лыс и ни на что не пригоден. Евнухи подчинились этой свирепой причуде, посоветовав рабу падать сразу после первого удара. Сиятельный младенец поднял свою сабельку и изо всех сил рубанул. Старик рухнул наземь и притворился мертвым. Клинок сильно рассек ему предплечье. При виде крови милый карапуз тотчас успокоился и весело продолжал прогулку.
Они проходили по отдаленному саду, заросшему клевером, шедшим на корм султанским скакунам. Лужайка располагалась на невысоком уступе, обнесенном балюстрадой. За ним был разбит маленький парк из апельсиновых деревьев и розовых кустов. Это было самое красивое местечко в саду, созданное талантом садовника-испанца, которому удалось добиться бесподобных сочетаний не только цветовых оттенков голубовато-зеленой листвы деревьев с блестящими плодами в кронах и матовой зеленью кустов, но и запаха спелых апельсинов с ароматом роз. Здесь трудились два раба. Проходя мимо, Анжелика услышала, что они переговариваются по-французски. Проходя, она оглянулась. Один из них, которому вполне подошли бы парик и кружевное жабо, весело подмигнул ей. Французу надобно уж слишком недомогать от рабского ярма, чтобы даже под угрозой смерти перестать улыбаться, глядя вслед таинственной даме, чью красоту он угадывает под покрывалом. И тут маленькая черкешенка воскликнула:
— Я хочу тот хорошенький апельсин! Вон он, наверху. Велите рабу его сорвать.
На самом же деле она заметила красивого юношу, и ей захотелось остановиться, чтобы разглядеть его. Страстные объятия Мулея Исмаила растревожили душу наивной девочки, пробудив чисто женское любопытство. Ей вздумалось испытать силу своих чар. Ведь эти двое, сколь ни были они измождены и обтрепаны, оказались первыми мужчинами, которых она повстречала в султанских садах с тех пор, как ей приоткрыли начатки тонкой и страстной игры, ведущей свою родословную еще от Адама и Евы.
Ее прекрасные глаза из-под вуали впились в белокожих рабов. До чего же они мускулисты и волосаты!.. Но у высокого юноши волосы светлые, шелковистые. Странно было бы оказаться в его объятиях… Как христиане ведут себя в любви?.. Говорят, они необрезанные…
— Я хочу, чтобы мне сорвали апельсин, вон тот, наверху, — упрямо повторила она.
Толстый Рафаи сурово оборвал ее: все плоды сада принадлежат монарху, ему одному. Малышка взъярилась: разве то, что принадлежит султану, не принадлежит ей? Ведь она имеет над ним полную власть, так он уверял ее. Она пожалуется ему на евнухов, их накажут!
Рабы прислушивались к ее словам. Молодой бородач, маркиз де Воклюз, плененный лишь несколько месяцев назад, беспечно усмехнулся при звуках капризного женского голоса. Его напарник-бретонец Ван Ле Гаэн, старая каторжная кляча, тянувший в Марокко лямку двадцать лет, вполголоса упрашивал его отвести глаза и ревностно взяться за назначенное им дело: рабам под страхом смерти было запрещено глазеть на султанских жен. Но маркиз лишь пожимал плечами. Она очень мила, эта крошка, по крайней мере, хочется так думать. А чего она, собственно, требует?
— Хочет, чтобы ей сорвали апельсин.
— Разве можно отказать в этом такой красивой девушке? — засмеялся маркиз де Воклюз. Бросив садовый нож, он выпрямился и элегантным жестом потянулся к дереву. Сорвав апельсин, он поклонился черкешенке, как если бы перед ним была мадам де Монтеспан, и вручил ей плод.
Что-то просвистело в воздухе, короткое копье пронзило грудь маркиза, и он рухнул бездыханный. По поросшей высокой травой тропке верхом на своем белом коне к ним приблизился Мулей Исмаил. Лицо его было искажено яростью. Он вырвал копье из мертвого тела и обернулся ко второму рабу, чтобы, в свою очередь, поразить его. Но бретонец нырнул под брюхо султанского коня, жалобно крича по-арабски:
— Пощади, государь! Пощади! Ради благополучия твоего священного скакуна, совершившего паломничество в Мекку!
Мулей Исмаил пытался достать его копьем, но раб, рискуя быть раздавленным, крутился под конским брюхом. Некоторые из лошадей Мулей Исмаила слыли священными животными, особенно те, что побывали в Мекке во время хаджа. Ван Ле Гаэн весьма кстати опознал одного из самых породистых и любимых скакунов султана. Тот, наконец, уступил из любви к своему Ланилору.
— Хорошо, — сказал он рабу. — По крайней мере тебе известны наши святые обычаи. Но удались с глаз моих, гнусный червь, и чтобы я никогда о тебе не слышал!
Бретонец выскочил из-под копыт, перемахнул через труп своего товарища и со всех ног бросился в цветущий лесок. Не опуская копья, Мулей Исмаил обернулся к евнухам, выискивая среди них того, кого следовало поразить прежде других, в наказание за попустительство, но тут пришел черед Рамидана отвращать гнев повелителя. Воздев к султану сидевшего у него на руках маленького Зидана, вопящего от восторга при виде отцовских подвигов, евнух заверещал:
— Именем сына твоего заклинаю, смилуйся, господин наш! Именем сына…
Евнух торопливо и многословно объяснил, что главная виновница — черкешенка, похвалявшаяся, что заставит султана наказать их всех, их, пользовавшихся полным доверием владыки. Все, что принадлежит монарху, утверждала она, принадлежит ей!
Мулей Исмаил сделался мрачнее ночи. Его зубы обнажились в сардонической усмешке.
— Здесь все принадлежит мне одному. Ты это уразумеешь очень скоро, Мариам, — глухо проговорил он и, подняв лошадь на дыбы, галопом умчался прочь.
Женщин увели в гарем. Целый день тревожное ожидание царило во всех закоулках сераля, где евнухи и наложницы, устало потягивая чай, переговаривались только шепотом.
Черкешенка была бледна. Ее огромные глаза блуждали по лицам женщин, пытаясь прочесть в них тайну своего приговора. Мулей Исмаил подвергнет ее пытке — это ни у кого не вызывало сомнения.
Негритянка Лейла Айша, узнав о случившемся у Рамидана, сама приготовила на жаровне питье из одной ей известных трав и принесла черкешенке, явившись с двумя служанками. Пусть бедное дитя выпьет отвар: это позволит уснуть навеки без всяких мучений. Так Мариам может избегнуть пыток, которыми повелитель заплатит ей за дерзость.
Когда Мариам, наконец, уразумела, что ей предложили, она испустила вопль ужаса и оттолкнула миску с ядом. Лейла Айша скорчила гримасу обиженной обезьяны. Она поступает так по доброте душевной, — сказала она, — а теперь будь что будет. Придется отдаться на волю провидения.
Тем временем один из котов, лизнув разлитую жидкость, тотчас издох. Обезумев от ужаса, женщины сразу же зарыли его: не хватало, чтобы монарх обнаружил гибель любимого животного!
Маленькая черкешенка нашла убежище в объятиях Анжелики. Она не плакала. Она дрожала, как обложенный зверь. Но все было тихо. Запах цветов плавал в вечернем воздухе под безоблачным нефритовым небом. Однако дух невидимого изувера-охотника витал над безутешной жертвой и разгонял по своим покоям испуганных, подавленных женщин.
Анжелика гладила голубые, как ночь, волосы Мариам. Она отыскала в памяти несколько арабских слов, чтобы ее утешить:
— Из-за одного апельсина!.. Невозможно и думать, что он тебя так жестоко накажет… Может, он велит тебя высечь. Но он бы уже сделал это… Ничего не будет, успокойся!
Но ей самой не удавалось убедить себя в этом. Она чувствовала, как прерывисто бьется сердце несчастной. Внезапно из груди черкешенки вырвался вопль. В глубине галереи показались евнухи. Во главе их шествовал Осман Ферраджи. Они шли, скрестив руки; обряженные в подобия жилетов из красного атласа с красными же набедренными повязками, перехваченными черной перевязью с кривой саблей на боку… Они были без тюрбанов, и на бритых головах блестели маленькие косицы, заплетенные на темени. Они шли молча, глядели мрачно, их жирные лица ничего не выражали. Женщины разбежались, увидев одеяния палачей. Мариам, как обезумевший зверек, закружилась на одном месте, не находя выхода. Она вдруг упала к ногам Анжелики и изо всех сил обняла ее колени. Она уже не кричала, но ее глаза страстно молили о помощи.
Осман Ферраджи сам разжал ее слабые пальцы.
— Что с ней будет? — задыхаясь, по-французски спросила Анжелика. — Это невозможно! Неужели вы ее будете мучить… За один апельсин!..
Бесстрастный Верховный евнух не соблаговолил ответить. Он передал свою жертву другим стражам, которые повлекли ее прочь. Теперь она кричала на своем родном языке, моля Пресвятую Деву заступиться за нее и призывая мать, убитую турками. Страх удесятерил ее силы, и ее волокли по плитам, как совсем недавно — на ложе любви. Теперь же — в объятия смерти.
Анжелика осталась одна. Нервы ее были напряжены до предела, словно в страшном сне, и мягкий шелест воды в фонтанах причинял ей сильнейшую муку. Она заметила весело улыбающуюся эфиопку. Та знаками звала ее подняться к кучке женщин, перегнувшихся через балюстраду, откуда было все слышно.
Раздался резкий крик. Потом еще и еще крики. Анжелика заткнула уши и попятилась, словно от святотатственного искушения. Она испытала род противоестественного влечения к этим звукам агонии и сверхчеловеческих мук, словно в раннем детстве. Она вспомнила кормилицу и тот плотоядный огонек в ее мавританских глазах, когда та рассказывала о страшных муках, которые терпели невинные младенцы в руках Жиля де Реца в то время, как этот изверг предавался своим сатанинским увеселениям…
Она бродила по коридорам и стенала:
— Надо же что-то сделать! Это невозможно допустить!..
Но что она могла, рабыня гарема, чья жизнь тоже стала игрушкой в злобных руках?
Она заметила женщину, которая тоже прислушивалась к тому, что происходило в султанских покоях. С головы ее свисали длинные светлые косы. То была Дэзи, англичанка. Анжелика подошла к ней. Она испытывала невольное доверие к этой единственной блондинке среди слишком смуглых испанок, итальянок и восточных женщин. Была, правда, еще исландка, но она ни на кого не обращала внимания и, кажется, желала лишь одного: приблизить свой смертный час.
А эти двое еще ни разу не говорили друг с другом. Однако стоило Анжелике подойти, Дэзи обняла ее за плечи. И рука ее была ледяной.
Оттуда тоже «все было слышно»!
На одно из самых нечеловеческих стенаний Анжелика отозвалась глухим стоном. Англичанка крепко обняла ее и прошептала по-французски:
— О, почему она не выпила яд? Не могу ко всему этому привыкнуть!
По-французски она говорила с акцентом, но бегло, поскольку развлекалась изучением иностранных языков, не желая предаваться умственной лени подобно прочим обитательницам гарема. Осман Ферраджи долго готовил эту христианку с холодным темпераментом северянки к роли своей ставленницы, пока Лейла Айша не отвоевала ее у него.
Ее светлые глаза вглядывались в лицо Анжелики.
— Он внушает вам ужас, правда?.. А ведь вы женщина несгибаемая, как сабля. Когда Лейла Айша на вас смотрит, она говорит, что у вас в глазах кинжалы… Черкешенка занимала место, которое Осман Ферраджи готовит для вас… А вы дрожите от ее мук?..
— Но в конце концов, что они с ней делают?
— О, воображение повелителя не иссякает в изобретении все более и более утонченных пыток. Знаете, как он казнил Нину Паратову, прекрасную московитку, которая дерзнула резко ему ответить? Отрезав ей груди крышкой сундука, на которую встали два палача! И она не единственная, кого он пытал… Поглядите на мои ноги. — Она подняла край покрывала. Ступни и щиколотки были покрыты розовыми вздувшимися шрамами от ужасных ожогов. — Меня вынуждали обратиться в мусульманство, окуная ноги в кипящее масло. Мне было только пятнадцать. Я уступила… и можно подумать, что мое сопротивление лишь подхлестнуло мою любовь. Я познала дивное наслаждение в его объятиях.
— Но разве он не чудовище?
— Ему необходимо причинять страдания, для него это род сладострастия… Ш-ш-ш! Лейла Айша на нас смотрит.
Огромная негритянка стояла на пороге двери.
— Вот единственная женщина, которую он любит, — прошептала Дэзи со смесью раздражения и восхищения. — Надо быть вместе с ней. Тогда с вами ничего страшного не случится… Но опасайтесь Верховного евнуха, этого льстивого и беспощадного тигра…
Анжелика убежала к себе, провожаемая взглядами обеих женщин. Тщетно Фатима и служанки предлагали ей сладости и кофе. Она без конца посылала их узнать, умерла ли уже Мариам. Но нет. Мулей Исмаил все не мог насытиться мучениями, и палачи пускались на всяческие ухищрения, чтобы продлить жизнь несчастной.
— Пусть гром небесный падет на этих демонов, — стонала Анжелика.
— Но ведь она тебе не дочь, даже не служанка, — удивлялись прислужницы.
Наконец она упала на диван, накрыла голову подушками, зажала уши руками и забылась. Когда она очнулась, стояла ночь. Луна заглядывала в затихший сераль. По галерее кто-то ходил. Наверное, подумала она, это Верховный евнух делает обход. Анжелика бросилась ему навстречу и закричала:
— Она умерла? Ради всего святого ответьте, ведь она умерла?
Осман Ферраджи с удивлением смотрел на ее заломленные руки, на лицо, искаженное страхом и тревогой.
— Да, она мертва. Она только что скончалась. Анжелика испустила вздох облегчения, похожий на рыдание.
— Из-за одного апельсина! Одного апельсина… Вот жребий, который вы мне уготовали, Осман Ферраджи. Вы хотели, чтобы я стала его фавориткой и он смог бы умертвить меня в страшных мучениях за малейший проступок.
— Нет, этого с тобой не может случиться. Я тебя уберегу.
— Вы не сможете совладать с этим тираном!
— Я могу многое… Почти все.
— Но почему же тогда вы не оберегли ее? Почему не защитили?
На лице Верховного евнуха изобразилось тягостное недоумение.
— Но… Она же совсем не интересна, Фирюза. У нее очень слабенький ум. Конечно, при прекрасном теле и природном любвеобилии, увы, уже извращенном. Именно этим она и привлекла к себе Мулея Исмаила. У него появилась даже несколько большая тяга к ней, чем подобает. Он сознавал это и из-за этого на нее негодовал. И гнев его оказался добрым советчиком. Сегодняшняя казнь освободила повелителя от унизительного для его чести наваждения… И оставила свободным место для тебя!..
Анжелика отступила к своему ложу, прижав к губам тыльную сторону дрожащей руки.
— Вы чудовище, — вполголоса проговорила она. — Вы мне отвратительны. — Она бросилась на кровать, содрогаясь от беззвучных рыданий.
Чуть позже пришла Фатима с чашкой успокоительного отвара. Его послал Верховный евнух. А вместе с лекарством она почерпнула на кухне множество занимательных подробностей о недавней пытке и горела желанием поделиться ими с хозяйкой. Но при первых же словах Анжелика отхлестала ее по щекам и пришла в такое возбуждение, что старухе стоило большого труда привести ее в чувство.

Глава 17

Совсем рядом со своими покоями Анжелика обнаружила прикрытую от посторонних взглядов бойницу в стене, выходящей в город. Это было отверстие в форме замочной скважины, слишком узкое, чтобы в него высунуться, и пробитое слишком высоко, чтобы кого-нибудь позвать, но открывавшее вид на большую площадь, где толпилось множество людей.
С этих пор она проводила у бойницы долгие часы. Она глядела на христиан, истощающих себя в нескончаемых работах. Мулей Исмаил строил и строил. Для того лишь, казалось, чтобы с удовольствием разрушать сделанное и строить заново. Приемы работы позволяли возводить здание с невероятной быстротой. Раствор из глины, щебня, извести и малого количества воды заливали в промежуток между досками, отстоящими друг от друга на толщину будущей стены. Кирпичи и каменные плиты употреблялись только на столбы арок и для оснований дверных косяков.
Для Анжелики эта видимая в бойницу стройка скоро превратилась в захватывающее зрелище. Черные надсмотрщики часто опускали дубинки на хребты пленников, рабы копошились под безжалостным солнцем. А то вдруг все начинали суетиться, когда пешком или на лошади, под зонтом, в сопровождении алькаидов появлялся Мулей Исмаил. Охваченная праздным тюремным любопытством Анжелика сразу оживлялась при его появлении, поскольку с приходом султана всегда что-нибудь случалось. То являлся Колен Патюрель, прося для христиан позволения отпраздновать Пасху и не выходить на работу, в ответ на что султан тотчас приказывал всыпать ему сотню палок. То какой-нибудь раб, не заметивший вовремя опасности, падал с высокой стены, сраженный мушкетным выстрелом, поскольку монарху показалось, что негодный предавался лени. Или же повелитель своею рукой срубал головы двум-трем черным надсмотрщикам, которые, по его разумению, были виновны в медлительности работ.
Ни слов, ни даже голосов она не слышала. Немой спектакль, наблюдаемый из маленькой бойницы, состоял из коротких сценок, трагичных и гротескный. Марионетки падали, убегали, умоляли, били друг друга, карабкались по строительным лесам, не останавливаясь до захода солнца.
В этот час на белой площади можно было видеть распростертых мусульман, уткнувшихся лбами в дорожную пыль, головой в сторону Мекки, где могила Пророка. А рабы возвращались в свои жилища или в подземелья зинданов.
В конце концов Анжелика научилась узнавать некоторых из них. Не зная имен, она отличала, откуда они родом. Французы могли с улыбкой снести удар палкой и пускались в споры с черными тюремщиками, доводя их до остолбенения своими доводами, так что те иногда уступали им, позволяя немного отдохнуть или выкурить трубочку в тени под стеной. Итальянцы часто пели. Пели в едкой пыли негашеной извести. Об этом можно было догадаться по тому, что остальные приостанавливали работу и слушали. Итальянцы часто впадали в слепую ярость, не сдерживаемую даже страхом смерти.
Испанцы отличались высокомерной снисходительностью, с какой работали мастерком. Никогда не жаловались на жару, голод и жажду. Напротив, голландцы трудились с тщанием, не вмешиваясь в споры и ссоры, и жались друг к дружке. Такое же суровое спокойствие отличало всех вообще протестантов. А вот католики и православные от всего сердца ненавидели друг друга и дрались, как стаи бешеных собак. Дубинки надсмотрщиков не всегда могли укротить их священный пыл. Тогда стражи отправлялись за Коленом Патюрелем, который быстро наводил порядок.
Нормандец был всегда в цепях. Руки и спина вечного ревнителя справедливости часто были покрыты кровавыми ранами от кнута или палок. Цепи, однако, не мешали этому геркулесу взваливать на могучую спину тяжелые мешки с известью. Гремя оковами, он карабкался по высоким лесам. За особо тяжелые работы он не брался, и никто не смел ему за это пенять. Однажды, сжав одной рукой всю связку цепей, он сбил с ног негра, набросившегося с побоями на худосочного Жан-Жана-парижанина. Стражи с саблями в руках сбежались к нему, но отступили. Наказывать Колена-нормандца имел право один лишь султан.
Когда вечером последний появился на стройке, он приставил копье к груди раба, и Анжелика, как ей показалось, расслышала роковое:
— Станешь мавром или нет?
Колен Патюрель отрицательно покачал головой. Суждено ли ему сейчас рухнуть, испустив последний вздох?
Анжелика впилась зубами в кулак. Она чуть не крикнула по-французски, что готова стать вероотступницей. Она не понимала упрямства, с которым этот человек выдерживал спор с палачом, готовым пронзить его сердце.
Наконец, Мулей Исмаил в гневе отбросил копье. Позже Анжелика узнала, что султан сказал: «Этот пес желает быть проклятым!»
Безумство Колена Патюреля, его решимость гореть в аду среди демонов, пренебрегая прелестями рая благоверных, преисполняли Мулея Исмаила горечью и печалью.
Анжелика вздохнула от облегчения и отправилась выпить чашку кофе, вернуть себе душевное равновесие. Вновь и вновь она спрашивала себя, что дает силы и смелость тысячам пленных, по большей части обычных людей, морских жителей всех стран мира, — что дает силы бросать вызов смерти и рабству ради неведомого Бога, о котором они, может, и не думали, когда были на свободе? Стоило любому из этих несчастных переменить веру, он быстро смог бы заработать себе на хлеб. Вероотступников ждали жизнь в комфорте, почетная должность и столько женщин, сколько Магомет позволяет иметь. Конечно, в Мекнесе множество вероотступников, но даже во всей Берберии их очень мало в сравнении с сотнями тысяч пленников, проходивших через султанские руки в течение нескольких поколений.
Из бойницы Анжелика увидела караван новых рабов, посланных султану корсарами Сале. Они не ели уже неделю. Их потрепанные грязные одежды еще не походили на обычные лохмотья здешних рабов. Еще можно было различить золотое шитье гранда или полосатую матросскую куртку. Вскоре они все станут братьями
— пленными христианами в Берберии. А некоторые из них были вынуждены нести головы своих товарищей, умерших по дороге: стражи боялись быть обвиненными в том, что продали их и присвоили деньги.
И там же, в центре этой площади, где огненное солнце отбрасывало густо-синие тени, на площади, словно созданной для миражей, Анжелика увидела однажды самое странное и несообразное существо из всех, какие могла ожидать: мужчину в камзоле и парике. Высокие каблуки его туфель не свидетельствовали о долгом пешем пути. И манжеты были чисты. Только когда алькаид, трижды поклонившись, приблизился к диковинному персонажу, Анжелика убедилась, что не грезит. Она тотчас бросилась к себе, чтобы послать служанку разузнать, кто это был, но вовремя одумалась. Ведь это выдало бы ее наблюдательный пост. Ей пришлось подождать, пока новость распространится сама собой… что, впрочем, произошло весьма скоро.
Этот чрезвычайный посланник в парике был не кем иным, как добропорядочным буржуа из Сале. Господин Бертран, используя свое положение бывшего обитателя Марокко, явился возвестить о скором прибытии святых отцов из Братства Святых Даров, коих так ожидали.
Добрый христианин, жаждущий прийти на помощь несчастным собратьям, этот торговец предложил свои услуги и свой опыт святым отцам, впервые отважившимся вступить в незнакомые и дотоле ревностно охраняемые от влияния иностранцев земли. Священники продвигались медленно, верхом на ишаках, везя рекомендательные письма и дары султану.
Среди пленных воцарилось радостное ожидание. Жители побережья, многие из которых уже не однажды попадали в рабство и были выкуплены святыми отцами в Алжире или Тунисе, любили этих священнослужителей и ласково называли «братией на ослятях». Ради выкупа рабов монахи бесстрашно углублялись в самые отдаленные уголки, но путь в Марокко был заказан им вот уже пятнадцать последних лет. Колен Патюрель оказал немалую услугу единоверцам, подловив на слове переменчивого монарха.
И вот они прибыли. Седовласый Колоэнс, старейшина пленников, двадцать лет из своих семидесяти проведший в рабстве, пал на колени и возблагодарил небеса. Наконец он сможет надеяться! Его товарищи удивлялись: ведь старый Колоэнс, султанский садовник, любовно обихаживавший дворцовые цветники, всегда казался довольным своим уделом. Он объяснил, что все правильно и ему нельзя будет без слез расстаться с марокканской землей. Но нужно уезжать, поскольку он лысеет. А монарх не любит плешивых. Заметив лысого, он тут же наскакивает и раскраивает ему череп медным набалдашником тяжелого посоха. Сколь ни был стар садовник Колоэнс, но умирать ему не хотелось, особенно так.
«Братия на ослятях» прибыла. Султан позволил всем рабам выйти им навстречу с пальмовыми ветвями в руках в знак гостеприимства.
Анжелика не могла удержаться. В первый раз она сама попросила Верховного евнуха о милости: разрешить ей присутствовать на аудиенции, которую Мулей Исмаил даст французским священникам. Осман Ферраджи прикрыл длинные кошачьи глаза, видимо, прикидывая в уме, что может скрываться за подобной просьбой. Но согласился.
Ждать пришлось долго. Миссию разместили в еврейском квартале и не выпускали оттуда неделю под тем предлогом, что священникам не полагалось никаких посещений ранее монаршей аудиенции. Все это время алькаиды, визири, высокопоставленные вероотступники являлись посмотреть и пощупать подарки бедных святых отцов и прикинуть, сколько денег можно у них вытянуть.
Наконец однажды утром служанка передала французской пленнице совет приготовиться к прогулке. Осман Ферраджи подвел ее к задрапированной красными занавесями коляске с впряженным в нее мулом. В сопровождении многочисленной стражи экипаж проехал под воротами нескольких крепостных стен. Наконец Верховный евнух велел остановить коляску. Анжелика могла видеть все, чуть отодвинув занавеску.
Султан уже обосновался на коврике, скрестив голые ноги в желтых бабушах. В этот день его одежда и тюрбан были зеленого цвета в знак благорасположения. Он прикрыл рот полой бурнуса, и это придавало его взгляду лучистый блеск. Ему тоже было любопытно посмотреть вблизи на христианских священников и не терпелось увидеть их дары… Ренегат Родани заверил его, что привезли часы. Две штуки! Но особенно важно было то, что Мулей Исмаил чувствовал в себе силы для решающего поединка, мысль о котором не давала ему покою.
Если бы ему удалось вырвать безбожие из груди этих «попов», имамов чуждой ему религии, какое было бы деяние во славу Аллаха! Он долго готовил свою речь, и сейчас чувствовал себя исполненным священного жара и уверенности в победе.
Он пожелал, чтобы вокруг него стояли лишь три десятка черных стражей, вооруженных длинноствольными мушкетами с серебряными прикладами. За его спиной держались два негритенка, один из которых обмахивал его опахалом, а другой держал зонт. Алькаиды и ренегаты в роскошном облачении, в тюрбанах и затканных золотом мантиях сидели на корточках вокруг владыки.
Священники появились в глубине площади вместе с двенадцатью рабами, несшими дары. Их сопровождали французский ренегат Родани, еврей Байдоран и алькаид Бен Мессауд. Ради такого чрезвычайного случая святые отцы, добивавшиеся посылки миссии в Марокко вот уже несколько лет, с большим тщанием избрали своих представителей. Их было шестеро. Трое говорили по-арабски и все — по-испански. Каждый по крайней мере трижды побывал с подобными поручениями в Алжире и Тунисе и проявил себя как умелый дипломат. Возглавлял миссию его преподобие отец де Валомбрез, младший сын знатного семейства из Берри, доктор Сорбонны. Он привносил в переговоры хитроумие крестьянина и достоинство знатного вельможи. Трудно было найти человека, лучше подготовленного к единоборству с Мулеем Исмаилом.
Белые священнические одеяния с красным крестом на груди и бороды святых отцов произвели благоприятное впечатление на султана. Они походили на дервишей, столь чтимых мусульманами.
Мулей Исмаил заговорил первым, начав с выражений гостеприимства, хваля рвение и добросердечие священников, подвигнувшие их на столь дальнее путешествие к своим собратьям по вере. Он воздал хвалу и королю Франции. Преподобный отец де Валомбрез, хорошо знакомый с жизнью версальского двора, мог подробно ответить на расспросы, заверив, что король Людовик XIV по значению и великолепию своих деяний признан величайшим монархом христианского мира.
Мулей Исмаил одобрительно кивнул и начал восхваление своего великого Пророка и мусульманского Священного Закона. Анжелика издали не могла следить за длинной речью, но видела, что султан все более и более распалялся. Его лицо сияло, словно грозовые тучи, временами пробиваемые солнцем. Под солнечными лучами это лицо становилось то иссиня-черным, то золотистым. Он размахивал сжатыми кулаками, словно боевыми палицами, призывая собеседников осознать свои заблуждения, признать, наконец, с очевидностью, что учение Магомета — единственный с сотворения мира чистый источник Истины, выверенный и определенный пророками. Конечно, он не приказывает им отречься немедленно, поскольку явились они как послы, а не рабы. Но он призывает их к этому, чтобы потом не держать перед Всевышним ответ за то, что этого не сделал.
Ему доставляет истинное страдание видеть на своей земле столь ограниченных людей, погрязших в заблуждении. Счастье еще, что они не исповедуют кощунственное учение о троице, осмеливающееся утверждать, что есть три бога в одном.
— …Ведь ясно, что Бог один! Он выше того, чтобы иметь сына. Иисус подобен Адаму, созданному вместе с землей. Он лишь посланник Бога, а его Слово — это Его дух, ниспосланный Марии. Хотя, конечно, Сатана не коснулся ни Христа, ни Матери Его. Так верьте же в Бога и в Пророка его, не говорите, что Бог — в трех лицах, и вам станет хорошо…
Отважные святые отцы терпеливо снесли эту долгую проповедь, может статься, ниспосланную им в наказание за все поучения, какими они донимали других. Они остереглись уточнить, что их братство называется Братством Святой Троицы, а Братство Святых Даров — лишь другое, побочное его название. Колен Патюрель в своем письме настоятельно советовал пользоваться только им, и теперь они убедились, сколь он был прав.
Они поблагодарили султана за заботу об их святости, и заверили, что именно для того, чтобы достичь этой цели, следуя христианским заповедям, они отправились из такого далека, чтобы освободить своих братьев. Но хотя они были бы счастливы ему угодить, им невозможно сменить веру, ибо столь длинный путь они проделали именно ради выкупа их братьев-христиан.
Султан признал силу их доводов и сделал над собой усилие, чтобы не выказать разочарования.
Меж тем рабы распутали веревки тюков и отбили крышки ящиков. Священники принесли в дар несколько кусков богатых тканей, сукна из Бретани и Камбре в чехлах, расшитых золотом, а также три драгоценных перстня и три ожерелья. Мулей Исмаил надел перстни на пальцы, а ожерелья разложил перед собой на земле. Время от времени он брал их в руки и рассматривал. Наконец, распаковали часы. Их циферблаты не слишком пострадали от путешествия. Те часы, что побольше, были с золотым маятником в виде солнца и с цифрами из голубой эмали с золотыми перегородками.
При виде такой красоты султан преисполнился младенческого восторга. Он заверил святых отцов, что выслушает их милостиво и возвратит двести рабов! Никто не мог надеяться на подобную щедрость!..
Тем же вечером, чтобы выказать свою радость и отблагодарить монарха, рабы устроили около обводного рва большой фейерверк. Давид из Льежа и Жозеф-Тома из Сантонжа были весьма умелыми пороховых дел мастерами и затеяли такой спектакль, какого мавры никогда не видели. Из мрака возникла огненная птица, летящая над каналом. Извергая из клюва пламя, она подожгла корабль, галеру и дерево, и все это пламенело в ночи.
Мулей Исмаил был растроган. Он даже сказал, что одни лишь рабы любят его истинной любовью. Ведь когда он одаривает собственных подданных или придворных, те вместо благодарности просят еще, а пленные христиане восхищают его от щедрот своей радости.
И в тот же день он повелел сшить себе плащ из особо приглянувшегося ему бретонского зеленого сукна.

Глава 19

Каким могло быть лицо Мулея Исмаила, когда он склонялся над желанной ему женщиной? Это лицо цвета позолоченной бронзы с грубоватыми, как у африканского идола, чертами, однако же гладкое, словно бы вылепленное дерзкими пальцами античного скульптора, все чаще представлялось воображению Анжелики.
Губы и ноздри негра и глаза дикой кошки. Не тигра, скорее льва, который может смотреть в упор на солнце и прозревать суть вещей. Каково должно быть лицо победителя, приканчивающего свою жертву?..
Анжелика чувствовала, что западня захлопывается. Она не могла не спрашивать себя, что такое Мулей Исмаил. Когда она блуждала по изумительным садам, у нее кружилась голова от мыслей о природе души, создавшей такое очарование. Каковы бездны этого сердца, колебавшегося между крайностями страстей?
Он бросал своих пленников в львиный ров, измышлял такие мучения, что несчастные жертвы видели в самоубийстве сладчайший исход. Но он же любил животных и птиц, редкие цветы, шепот фонтанов. И всей душой верил во всемилостивейшего Аллаха. Как истый потомок Пророка, он унаследовал беспредельное холодное бесстрашие и мог бы вослед Магомету сказать, что всегда любил женщин, благовония и молитву, но лишь молитва удовлетворяет его душу…
Женщины вокруг Анжелики перешептывались, мечтали, интриговали. Все эти обворожительные самки, разнежившиеся в тепле подушек, отдавались на волю животных страстей, без конца грезили о любви и стремились к ней.
Гладкокожие и сладострастные, надушенные, увешанные драгоценностями, с мягкими изгибами тел, созданных для царственных объятий, они не имели иного смысла существования и жили в ожидании наслаждений, целиком зависящих от повелителя, бесясь от праздности и вынужденного воздержания. Ведь из сотен женщин лишь очень немногим оказывалась честь разделить султанское ложе.
Тайные комплоты помогали разгоряченным гуриям скрасить тяготы ожидания. Все завидовали Дэзи-англичанке и мрачной Лейле Айше — единственным, кому, видимо, удалось найти отмычку к непостоянному султанскому сердцу. Они прислуживали ему во время трапез. Иногда были для него советчицами. Но никто не забыл, что шариат разрешает правоверному иметь четыре законные жены.
Так кто же станет третьей?
Старая Фатима была задета, что ее госпожа, которую она охорашивала каждый день, все еще не представлена Мулею Исмаилу и не стала фавориткой. А этого не избежать, стоит султану ее увидеть. Во всем гареме нет женщины красивее француженки. Цвет ее лица в гаремном полумраке стал ровнее. Теплые тона розовой кожи оттеняли сверхъестественный блеск зеленых глаз. Фатима покрыла ее брови и ресницы смесью голубой хны и известкового молочка, что придало им мягкость темного бархата. Волосы она высветлила отваром трав, и каждая прядь стала легкой и блестящей, как шелк. Тело приобрело нежность перламутра благодаря ваннам с миндальным маслом или вытяжкой из водяных лилий. По разумению Фатимы, все было готово для встречи с султаном. Чего же ждет ее госпожа?
В нетерпении служанка донимала Анжелику, так что под конец вселила в нее собственную досаду истинного художника, чей шедевр недооценили. Для чего быть такой красивой? Самое время предстать перед тираном и сделаться его третьей женой. Тогда ей нечего бояться старости, ссылки в отдаленный караван-сарай, или — что хуже всего — назначения на кухню, чтобы скоротать остаток жизни в служанках.
Верховный евнух позволял им томиться в ожидании, быть может, умышленно. Каковы его планы? Почему он теряет время? Может, он ждет какого-то знака, предзнаменования? Он часто вперял взор в новую одалиску, прекрасную, как нечестивые картины итальянских художников, и долго качал головой, шепча: «Мне открылось в расположении звезд…» Видно то, что узнал и не торопился высказать евнух, делало его нерешительным.
Он проводил долгие ночи на вершине квадратной дворцовой башни, изучая небо с помощью оптических приборов. Они у него были лучшими из тех, что производил цивилизованный мир. Верховный евнух имел все слабости коллекционера. Он собирал оптические инструменты, за которыми отправлялся не только в Венецию и Верону, но даже в Саксонию, где изготовляли прекрасные линзы. А еще выискивал персидские футляры для перьев из перламутра и перегородчатой эмали. Среди последних у него были вещицы редкостной красоты.
Но более всего он обожал черепах. У него выращивались редкостные породы, заполонившие сады горных замков, где томились отвергнутые наложницы. Бедные женщины вынуждены были не только мириться со своим удалением из Мекнеса, но и коротать дни в обществе этих очаровательных чудовищ, медлительных пресмыкающихся, гигантских и крошечных, которые в довершение всего являлись причиной частых посещений внушавшего ужас Верховного евнуха.
Этот высоченный негр был поистине вездесущ. Он обладал даром появляться, когда обитательницы гарема менее всего ожидали встречи с ним. Зато Мулей Исмаил видел Османа Ферраджи именно тогда, когда внезапное побуждение влекло султана посоветоваться с ним.
Верховный евнух часто посещал министров — всех без исключения. Днем и ночью получал донесения неисчислимых соглядатаев. Предпринимал множество путешествий. И тем не менее создавалось впечатление, будто он проводит дни в созерцании персидских эмалей, а ночи — за астрологическими штудиями. Однако все это не мешало ему тщательно соблюдать мусульманский ритуал и пять раз в день, уткнувшись лбом в пол, твердить молитвы.
— Пророк сказал, что надобно жить для этого мира так, словно собираешься жить в нем вечно, и ради мира иного так, словно умереть предстоит завтра, — любил повторять Осман-бей.
Его мысли словно бы сообщались с помыслами тех, кто оказался на его попечении. Как паук, он ткал невидимую паутину, из которой им не было возможности выпутаться.
— Не томит ли тебя, Фирюза, — вкрадчиво спросил он однажды, — не томит ли тебя счастливое безумство любострастия? Уже давно ты лишена утех плоти.
Анжелика отвела глаза. Она скорее дала бы изрубить себя на куски, чем признаться, как ее лихорадит по ночам, как она просыпается с одной непобедимой жаждой: мужчину! Какого угодно!
Осман Ферраджи настаивал:
— Твое тело уже не боится любовника, который был бы нежен к нему. Не страшится насилия, как бывает у слишком нервных девиц. Разве оно не горит желанием познать новую страсть? Мулей Исмаил насытит тебя, ты испытаешь наслаждение… Хочешь ли, чтобы я тебя, наконец, представил?..
Он сидел на низкой скамеечке около ее изголовья. Анжелика внимательно посмотрела на него. Странен был этот огромный изгнанник из рая любви!.. Он внушал ей сложные чувства отвращения и уважения, она не могла освободиться от непонятной грусти, когда в глаза ей бросались признаки его положения: мягкие линии отяжелевшего подбородка, гладкие, слишком красивые руки и под атласом одеяния — выпуклые груди, как у многих евнухов в возрасте.
— Осман-бей, — спросила она напрямик, — как вы можете спрашивать о подобных вещах? Неужели вам никогда не было жаль всего того, чего вас лишили?
Брови евнуха вздернулись, и на лице появилась добродушная, почти веселая улыбка.
— Нельзя жалеть о том, чего не познал, моя Фирюза! Разве ты завидуешь сумасшедшему, который пляшет на улице, смеясь своим безумным мечтаниям? Однако этот безумец счастлив, его бредни дарят ему блаженство. И все же ты ни на миг не желаешь разделить с ним его веселье и благодаришь Аллаха, что тебе не суждена эта доля. Таким мне кажется состояние, в которое ввергает вас всевластная страсть. Под ее игом сильнейший из мужчин может превратиться в козла, блеющего перед самой глупой козой. Я благодарю Аллаха, что избавлен от этого ига. Тем не менее я признаю могущество этой природной силы. И делаю все, чтобы направить ее к той цели, к которой стремлюсь сам: к величию Марокко и очищению ислама!
Анжелика даже привстала, невольно увлекшись вдохновением стратега, по своей прихоти перекраивающего мир.
— Осман-бей, говорят, что вы привели Мулея Исмаила к власти и для этого подсказывали, кого ему надо убить или казнить. Но есть одно убийство, которого вы не предприняли, — его убийство! Зачем сохранять сумасшедшего изувера на марокканском троне? Разве вы на престоле были бы хуже его? Без вас он — только выскочка в кольце врагов. Вы — его хитрость, благоразумие и защита высших сил. Почему не занять его место? Вам бы это удалось. Разве не были когда-то евнухи византийскими императорами?
Верховный евнух продолжал улыбаться.
— Я весьма обязан тебе, Фирюза, за столь высокое мнение обо мне. Но я не убью Мулея Исмаила. Трон Марокко ему под стать. Он одержим неистовством завоевателя. Что может создать тот, кто не наделен оплодотворяющей силой?.. Кровь Мулея Исмаила — раскаленная лава. Моя же холодна, как вода ледяного ключа. И это благо! Он — Меч Пророка. Я мудр и хитер. Я воспитываю и обучаю его с той поры, когда он был всего лишь маленьким князьком, одним из ста пятидесяти сыновей Мулея Арши, совсем не заботившегося об их образовании. Он занимался только Мулеем Гаметом и Абдель-Ахметом. А вот я взял в оборот Мулея Исмаила. И он победил тех двоих. Мулей Исмаил — мое дитя в большей мере, нежели породившего его Мулея Арши. Поэтому я не могу его погубить. Он
— отнюдь не сумасшедший изувер, как может заключить узкий ум христианки. Ведь он же — Меч Господень! Разве ты не слышала, что Господь испепелил грешников Содома и Гоморры?.. Мулей Исмаил искореняет позорные пороки, распространенные среди жителей Алжира и Туниса. Он никогда не возьмет в жены женщину, муж которой жив, поскольку шариат запрещает прелюбодеяние. Он продлил на целую неделю пост в Рамадан… Став его третьей женой, ты укротишь бесчинства этой пылкой натуры… Мое дело будет исполнено. Хочешь ли ты, чтобы я представил тебя Мулею Исмаилу?
— Нет! — содрогнувшись, воскликнула она. — Нет… Еще не время.
— Так отдадимся на волю Провидения!..
И вот судьба нанесла беспощадный удар. Ее секира грянула нежданно. Это случилось в одно мягкое, свежее утро, когда Анжелика велела направить свой зашторенный экипаж, запряженный двумя мулами, в пальмовую рощу. Она получила от Савари записку, принесенную, хоть и не без препирательств, Фатимой. В ней он просил Анжелику прийти в пальмовую рощу к хижине, построенной для садовников. Жена одного из них, Бадиге, покажет ей, где находится ее старый друг.
Под мягко изогнутыми пальмовыми ветвями блестели зрелые янтарные финики. Рабы собирали их. У хижины садовников Бадиге подошла к коляске Анжелики, слегка раздвинувшей занавеси. Эта рабыня была взята в плен вместе с мужем. Две ее сестры, захваченные вместе с ней, попали в плен к Абдель-Ахмету, но сама она получила право остаться вместе с мужем. Мулей Исмаил, придерживаясь законов шариата, запрещавшего прелюбодеяние, никогда не разлучал жену с живым мужем. В неволе у нее родились четверо сыновей, ставших товарищами игр маленького принца Зидана.
Стрельнув глазами по сторонам, рабыня шепнула, что старый Савари сейчас неподалеку в роще собирает упавшие финики. Их добавляют в тесто прогорклых лепешек, которыми кормят невольников. Он работает в третьей аллее справа, но уверена ли госпожа в молчании евнухов, сопровождающих экипаж? Анжелика была уверена: к счастью, эти два молодых стража твердо усвоили только одно — Осман Ферраджи советовал им не раздражать француженку.
Направив коляску в указанную аллею, она вскоре обнаружила Савари, маленького смуглого гнома, весело собиравшего плоды в изумрудном сумраке пальм. Место было пустынным, слышалось только несмолкаемое жужжание мух вокруг гроздьев, усыпанных кристалликами сладкого сока.
Савари приблизился. Евнухи попытались преградить ему дорогу.
— Назад, толстые малыши! — добродушно сказал им старик. — Позвольте мне засвидетельствовать почтение этой даме.
— Это мой отец, — вмешалась Анжелика. — Вы же знаете, что Осман Ферраджи позволяет мне иногда его видеть…
Они не стали настаивать.
— Все идет хорошо, — прошептал Савари. Глаза его под очками лучились от удовольствия.
— Вы нашли еще одну залежь минерального мумие? — со слабой улыбкой спросила Анжелика. Она растроганно поглядела на него. Он все больше походил на бородатых хитроумных домовых, что приходят потанцевать у языческих каменных алтарей в полях родного Пуату. Иногда ей казалось, что Савари был не кем иным, как одним из старых добрых домашних духов ее детства, которых она так долго подстерегала в росистой траве, а они следовали за ней по пятам, чтобы охранить ее от напастей.
— Шесть рабов отважились на побег. План у них превосходный. Они не станут связываться с метадорами, которые слишком часто предают тех, кого должны провести на земли христиан. Они собрали сведения у тех рабов, кому удалось бежать, а потом снова случилось попасть в плен. Так они наметили дорогу до Сеуты, узнав о путях, по которым следует идти и которых надо избегать. Время, удобное для побега, настанет через месяц или два. Это пора равноденствия, когда мавры уже не имеют повода сторожить ночью поля, поскольку хлеб и фрукты убраны. Идти придется по ночам. Я уговорил их взять с собой одну женщину. Никто еще не слыхал, чтобы убежала женщина, но я их убедил, что именно ваше присутствие охранит всех. Ведь увидев среди них женщину, все подумают, что это торговцы, а не рабы-христиане.
Анжелика с чувством пожала ему руку:
— О мой дорогой Савари, а я-то упрекала вас, что вы оставили меня на произвол варваров!
— Я сплел мою сеть, — сказал старый аптекарь, — но это еще не все. Вам надо суметь выбраться из крепости. Я изучил все выходы из гарема. На северной стороне, в одном из фасадов, что выходит на целый холм нечистот, недалеко от еврейского кладбища есть маленькая дверца, и она не всегда охраняется. Я поинтересовался у служанок. Она выходит в так называемый «тайный дворик» в двух шагах от лестницы, ведущей в гарем. Вот по ней вам и нужно выходить, разумеется, ночью. За стеной вас будет ждать один из заговорщиков. Но надо знать, что дверца открывается только снаружи и лишь два человека располагают ключом от нее: Осман Ферраджи и Лейла Айша. Это позволяет им неожиданно возвращаться после того, как все видели, что они с большим шумом вышли через парадный вход… Вам нужно выкрасть ключ и передать его кому-то из нас, кто вам откроет…
— Савари, — вздохнула Анжелика, — вы так привыкли сворачивать горы, что вам все кажется простым. Выкрасть ключ у Верховного евнуха, схватиться с пантерой!..
— У вас есть верная вам служанка?
— Да… то есть… не знаю.
Мэтр Савари быстро приложил палец к губам и с легкостью хорька скользнул в сторону, держа корзинку с финиками под мышкой. Анжелика услышала приближающийся конский топот. Мулей Исмаил возник на перекрестке аллей в своем развевающемся по ветру желтом бурнусе. Его сопровождали два алькаида. Заметив экипаж с красными занавесками, он остановился.
Савари опрокинул свою корзину посреди аллеи и принялся громко причитать, отвлекая внимание монарха. Тот медленно подъехал к аптекарю. Неловкость и наигранный страх старого раба разжигали в нем жажду мучительства.
— Ах, это ведь маленький христианский дервиш Османа Ферраджи? О тебе, старый колдун, рассказывают чудеса. Ты прекрасно ухаживаешь за моим слоном и жирафой.
— Да будет благословенна твоя доброта, о повелитель, — пав ниц, заблеял Савари.
— Встань. Не подобает дервишу, священному существу, через которого говорит сам Бог, пребывать в униженной позе.
Савари выпрямился и взялся за корзину.
— …Подожди!.. Я желаю сказать тебе, что негоже присваивать имя дервиша тому, кто остается в заблуждении постыдного вероучения. Если ты владеешь секретами магии, они могут исходить только от Сатаны. Стань мавром, и я приближу тебя к себе, чтобы толковать мои сны.
— Я подумаю об этом, государь, — согласился Савари.
Но Мулей Исмаил был в скверном расположении духа. Он поднял копье и отвел руку для удара.
— Стань мавром, — угрожающе повторил он. — Мавром!.. Мавром!..
Раб сделал вид, что не слышит. Султан ударил его копьем в первый раз.
Старый Савари упал на колени, поднес ладонь к боку, откуда струилась кровь. Другой рукой он поправил на носу очки и поднял на султана полный негодования взгляд.
— Мавром?.. Мне — мавром! За кого ты меня принимаешь, государь?..
— Ты оскорбил веру Пророка! — прорычал Мулей Исмаил, снова вонзив копье ему в живот. Савари вырвал наконечник из тела и попытался выпрямиться, чтобы бежать. Но смог, шатаясь, сделать лишь несколько шагов, так как султан направил коня на него, повторяя: «Мавром! Мавром!» — и каждый раз поражал его копьем.
Старик снова упал.
Из-за занавесок Анжелика в ужасе следила за этой отвратительной сценой. Она кусала пальцы, чтобы не закричать. Нет, она не могла позволить вот так убить своего старого друга. Она выскочила из коляски, бросилась, как безумная, за конем и вцепилась в султанское седло.
— Остановись, государь, остановись, — взмолилась она по-арабски. — Сжалься, это мой отец!..
Монарх застыл с поднятым копьем, остолбенев от появления блистательной неизвестной женщины, чьи распущенные волосы струились волной в солнечных лучах. Он опустил руку.
Анжелика потерянно бросилась к Савари. Она подхватила маленького старика, не почувствовав его веса, отнесла и положила к подножию дерева, прислонив к стволу.
Его ветхое платье все было заляпано кровью, очки разбиты. Она осторожно сняла их. Пятна крови ширились, расползаясь по истертой материи, и Анжелика со страхом видела, как побелело лицо старика с крашенной хной бородкой.
— О Савари! — прерывающимся от сердцебиения голосом произнесла она. — Мой дорогой старый друг, умоляю, не умирайте!
Бадиге, издали наблюдавшая за происходящим, бросилась в дом за лекарством.
Рука Савари скользнула в складки плаща и нащупала маленький кусок землистого клейкого вещества. Сквозь застилавшую глаза пелену он разглядел Анжелику.
— Мумие!.. — прошептал он. — Увы, сударыня, никто не узнает теперь о тайне этой земли… Только я знал… и ухожу… я ухожу…
Его веки стали тускло-серыми. Жена садовника принесла настой из зерен тамариска с корицей и перцем. Анжелика поднесла его к губам старика. Он, как ей показалось, втянул в себя горячий пар. На губах его появилось подобие улыбки.
— Ах! Пряности! — пробормотал он. — Запах счастливых странствий… Иисус, Мария, примите мою душу.
С этими словами старый аптекарь с улицы Бур-Тибур уронил седую голову на грудь и испустил дух. Анжелика все еще сжимала в ладонях его холодеющие обмякшие руки.
— Это невозможно, — бессознательно шептала она. — Невозможно. — Нет, не проворный бесстрашный Савари, а жалкая разбитая марионетка лежала перед ней в изумрудных отсветах пальмовой рощи! Какой-то дурной сон! Одна из выходок гениального лицедея!.. Сейчас он проснется и шепнет: «Все идет хорошо, сударыня».
Но он мертв. И тут ее словно пригнуло к земле. Тяжелый взгляд сверлил ее. Рядом с ней в песке застыли копыта лошади. Она подняла голову.
Мулей Исмаил накрыл ее своей тенью…

Глава 21

Анжелику отвели в другие покои, богаче и просторнее тех, что она занимала до сих пор.
— Почему я не могу вернуться к себе?
Евнухи и служанки не отвечали. Фатима с застывшим лицом — так она пыталась скрыть свое удовлетворение — принесла обед, но ее госпожа не притронулась к еде. В тревоге она ждала появления Османа Ферраджи, чтобы поговорить с ним. Он не приходил. Она потребовала, чтобы его позвали. Евнух обещал, что попечитель сераля скоро будет здесь. Но проходили часы, а он не появлялся. Она пожаловалась, что от всепроникающего аромата драгоценного дерева, которым отделаны покои, у нее разболелась голова. Фатима стала жечь на жаровне зерна ладана, и запах сделался еще более обволакивающим. Отяжелев, Анжелика чувствовала, что дремота наваливается на нее. В свете ночника лицо старой рабыни вдруг напомнило ей черты ведьмы Мелюзины, что некогда в ньельском лесу жгла волшебные травы, вызывая дьявола. Колдунья Мелюзина была из числа тех жителей Пуату, в чьих жилах была крохотная примесь арабской крови. Оттого ее глаза были так черны и загорались порой таким свирепым огнем… Как же далеко на Запад докатилась когда-то волна завоевателей с кривыми саблями и зелеными знаменами!
Анжелика зарылась лицом в подушки. Ее мучил стыд. Он преследовал ее с той минуты, когда взгляд Мулея Исмаила пробудил в ней вечный зов плоти. Его глаза держали ее крепко и властно — верно, так же он будет держать ее в объятиях. Может быть, он ждал, что она сама отдастся ему? Да, она не сможет противиться порыву его жаждущего тела. «Я так слаба, — думала она, — о, я ведь только женщина! Что я могу сделать?..»
Она уснула в слезах, словно дитя, но сон ее был беспокоен. Пламя желания сжигало ее. Ей слышался глухой жаркий голос Мулея Исмаила. «Женщина! Женщина!..» — призывал он, полный страстной мольбы.
Он был здесь, склонялся над ней в облаках ладана, у него были губы африканского идола и огромные, непостижимые, как пустыня, глаза… Она ощущала нежное прикосновение его уст на своем плече и тяжесть его тела. В сладостной истоме она покорялась его сильным рукам, поднявшим ее с ложа и прижавшим к гладкой мускулистой груди. Тогда, отуманенная грезами, она позволила своим рукам обвиться вокруг его тела, меж тем как мало-помалу пробуждавшийся разум уже догадывался, что это не сон.
Ее пальцы скользили по янтарной коже, пахнущей мускусом, ласкали твердый бок, охваченный по талии узким стальным пояском. Вдруг она нащупала что-то округлое и прохладное. То была рукоять кинжала. Ее рука непроизвольно сжалась, а в памяти вдруг ожила сцена из давних дней. Маркиза Ангелов! Вспомни, о Маркиза Ангелов, как пришелся тебе по руке кинжал Родогона-египтянина, когда ты перерезала глотку Большому Косру из Парижа! В ту пору ты умела владеть кинжалом. Ну же!
А кинжал уже был в ее руке. Ее пальцы сжимали рукоять, холодок металла проникал в нее, отрезвлял, спасал от забытья. Что было сил она рванула кинжал из ножен и ударила…
Только стальные мускулы Мулея Исмаила спасли его. Ощутив прикосновение лезвия к своему горлу, он отскочил так стремительно, как, казалось, мог прыгнуть лишь тигр, наделенный безошибочным инстинктом зверя. Отпрыгнув, он замер, пригнувшись, с остановившимися глазами. Безмерное изумление застыло в его взоре. Потом он почувствовал, что по груди льется кровь, и сообразил, что еще секунда — и кинжал рассек бы ему сонную артерию…
Не отрывая глаз от Анжелики, — хотя сейчас, потрясенная, она не смогла бы и пальцем шевельнуть, — он приблизился к гонгу и ударил в него. Осман Ферраджи, который явно был неподалеку, ворвался в комнату. Ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что произошло. Он увидел Анжелику, приподнявшуюся на своем ложе с кинжалом в руке. Увидел Мулея Исмаила, обезумевшего от ярости, с вылезшими из орбит глазами, неспособного произнести ни слова.
Верховный евнух подал знак. Вбежали четверо негров, схватили молодую женщину за руки и, стащив с ложа, швырнули к ногам султана на каменные плиты.
Тут властителя прорвало. Он взревел, как разъяренный бык. Он орал, что если б не покровительство Аллаха, эта проклятая христианка сейчас перерезала бы ему горло его же собственным кинжалом! Так пусть она умрет в ужасных мучениях! И сей же час! Немедленно! Да приведите сюда пленников, особенно их главарей! И прежде всего французов! Пусть поглядят, как будет гибнуть женщина их породы! Они увидят, какая участь постигнет дерзновенную, что осмелилась поднять руку на самого Предводителя Правоверных…

Глава 23

Группа женщин прошла через внутренний двор, где резвились голуби. Раб, чинивший механизм фонтана, буркнул вполголоса:
— Француженка?
Анжелика услышала вопрос и замедлила шаги, пропустив своих спутниц. Евнухи не сопровождали их на внутреннем дворе. И как раб-француз мог оказаться здесь? Стоит какому-нибудь евнуху заметить его, и он будет удушен.
Склонившись над стоком и что-то отвинчивая, он прошептал:
— Вы французская пленница?
— Да, но берегитесь. Сюда запрещено входить мужчинам.
— Обо мне не беспокойтесь, — проворчал он. — Мне дано право ходить по всему гарему. Сделайте вид, что интересуетесь голубями, пока я говорю… Колен Патюрель послал меня к вам…
— О!
— Вы по-прежнему готовы на побег?
— Да.
— Мулей Исмаил пощадил вас за то, что вы уступили ему?..
У Анжелики не было времени объяснять хитрость Верховного евнуха.
— Не уступала и никогда не уступлю. Я хочу бежать. Помогите мне!
— Так и быть, ради старины Савари. Он вбил себе в голову вызволить вас отсюда. Наверное, вы его дочка? Мы вас не оставим, хотя-это лишний риск-тащить с собой бабу. В один из вечеров, в какой — узнаете потом, Колен Патюрель или кто-нибудь другой будет ждать вас у северной дверцы, выходящей на кучу нечистот. Если там будет часовой, он убьет его и откроет дверь. Она отпирается снаружи. Вы будете ждать за дверью, и он поведет вас. Ваша забота
— достать ключ.
— Кажется, он есть у Верховного евнуха и негритянки Лейлы Айши.
— Хм, вот это задача… Но без ключа дело вообще не пойдет. Подумайте, может как-нибудь исхитритесь. Вам же здесь все знакомо… Попробуйте, что ли, служанок подкупить. В общем, как раздобудете его, отдадите мне. Я здесь всегда брожу. Мне поручили осмотр фонтанов всех внутренних дворов гарема. Завтра буду работать в дворике султанши Абеки. Эта дама ничего, любезная. Она даст нам поговорить без всякого.
— Но как же достать ключ?
— Выпутывайтесь сами, дорогуша. Все-таки у вас еще несколько дней в запасе. Для побега мы будем дожидаться безлунных ночей. Ну, удачи вам! Когда захотите меня видеть, спросите Эспри Кавайака, из Фронтиньяна, инженера Его величества…
Он собрал свои инструменты и на прощание улыбнулся Анжелике. Позже она узнала о нем от султанши Абеки, очень болтливой женщины. Чтобы обратить Кавайака в мусульманскую веру, Мулей Исмаил придумал особенно изощренную и отвратительную пытку. Ему перетянули бечевкой место, которое не принято называть, и вырвали, привязав бечевку к сбруе лошади, пустив ее вскачь. За Эспри Кавайаком ухаживали его товарищи, и он выжил, несмотря на ужасную рану. После того как он был изувечен, ему был открыт доступ в сераль, потому-то он и смог стать связным между Анжеликой и заговорщиками. Эта встреча ободрила Анжелику. Ее не забыли! О ней еще думали! Считали побег возможным!.. Ну так он свершится! Разве не говорил Осман Ферраджи, что ее сила подобна вулкану? Тогда эти слова казались насмешкой: она чувствовала себя такой слабой, немощной, так нестерпимо болела спина… Но теперь… Почему бы ей не осуществить этот безумный замысел? Сбежать из гарема! Что ж, в своей жизни ей не раз случалось пускаться в отчаянные предприятия. И побеждать!..
Скорым шагом она обошла дворик, миновала длинную галерею, пересекла сад, где два фиговых дерева бросали на пруд свои библейские тени, проникла в другой внутренний дворик. Там, под низкими арками, осеняющими темный вход в жилые покои, перед ней возник Рамидан, глава стражников Лейлы Айши.
— Я хотела бы видеть твою госпожу, — сказала ему Анжелика.
Холодный взгляд негра выразил колебание. Что надо этой беспокойной сопернице, ставленнице Верховного евнуха, против которой вот уже неделю Лейла Айша и Дэзи-Валила направляют самые пагубные чары своих доверенных колдунов? Бичевание Анжелики отнюдь не успокоило властную повелительницу. Ее не обманешь! Сопротивляясь Мулею Исмаилу, эта змея избрала самое верное средство привязать его к себе. А острие кинжала, приставленное непокорной к горлу султана, лишь разожгло его желание. Пока он медлит с укрощением этой тигрицы, но уверен, что сумеет превратить ее в воркующую горлинку. Он рассказал об этом самой Лейле Айше! Говорил, что эта женщина не сможет устоять против любви. Если б не его неосторожность — зачем он оставил за поясом кинжал? — француженка уже млела бы в его объятиях. Он хвастался, что обольстит ее силой сладострастия, усыпит ее ум и завладеет телом. Впервые Мулей Исмаил так поддался искушению связать себя с женщиной, что был готов на все за улыбку, за ласку без принуждения.
Проницательная негритянка оказалась очень чувствительна к таким переменам. Черные волны гнева и страха захлестывали ее. Будь француженка чуть ловчее, она бы прочно завладела тираном, водила бы его на поводке, словно прирученного гепарда, как она сама водит черную пантеру Альхади…
А тут еще этот дьявол Осман Ферраджи подыгрывает чужеземке, распуская слухи, будто француженка умирает. Султан беспрестанно справляется о ней, рвется ее навестить. Пока Верховный евнух противится. Больная, мол, перепугана, появление господина и повелителя может вызвать новый приступ лихорадки, а ведь говорят, она улыбнулась, получив подарок, что передал ей Мулей Исмаил: изумрудное ожерелье, украденное с итальянской галеры. Значит, она любит драгоценности… И сразу же султан стал посылать в город за ювелирными изделиями, подолгу рассматривать лучшие из них в лупу…
Эти безрассудства весьма беспокоили Лейлу Айшу и Дэзи. Они обсудили все возможные средства борьбы и, прежде всего, самое простое: если опасная соперница при смерти, следует поднести ей отвар, что поможет закончить так кстати начатое дело. Но самые ловкие служанки и самые пронырливые колдуны, когда им поручали отнести лекарство, неизменно наталкивались на бдительных стражей Османа Ферраджи.
И вот француженка, казалось, совершенно выздоровевшая, просит свидания с теми, кто с проклятиями и ненавистью преследовал ее. Поразмыслив, Рамидан попросил ее обождать. Неподалеку Принц-Конфетка в малиновом тюрбане и сахарно-белых одеждах играл в рубку голов, размахивая своей деревянной саблей. Стальную пришлось забрать — слишком много ран она нанесла окружающим.
Евнух вернулся. Жестом пригласил Анжелику в покои, где огромная негритянка восседала среди нагромождения жаровен, грелок и медных курильниц, в которых горели душистые травы. Дэзи-Валила была с ней. На двух низких столах стояли граненые чаши из богемского стекла, из которых султанши пили мятный чай, и бесчисленные медные ящички с чаем, сластями и табаком.
Первая жена Мулея Исмаила вынула изо рта длинный чубук трубки, выпустив облако дыма к потолку из кедрового дерева. Это был ее тайный порок, поскольку султан открыто не одобрял курение и винопитие, запрещенные Магометом. Сам он не пил ничего кроме воды и ни разу не поднес к губам чубук кальяна. Он не желал походить на развращенных турок, что пекутся о земных удовольствиях больше, нежели о величии ислама и прославлении Аллаха. Что до Лейлы Айши, она доставала табак и выпивку у рабов-христиан, единственных, кто имел право употреблять и покупать их.
Войдя, Анжелика смиренно преклонила колени на роскошный ковер. Склонив голову, она оставалась в этом положении перед обеими султаншами, пока те молча рассматривали ее.
Затем она сняла с пальца кольцо с бирювой, что когда-то подарил ей персидский посол Бахтияр-бей, и положила его перед Лейлой Айшей.
— Вот мой подарок, — сказала она по-арабски. — Я понимаю, он слишком скромен, но у меня больше ничего нет.
Глаза негритянки вспыхнули.
— Я не принимаю твоего подарка! И ты лгунья. У тебя есть изумрудное ожерелье, подаренное султаном.
Анжелика покачала головой и сказала по-французски, обращаясь к Дэзи:
— Я отказалась от изумрудного ожерелья. Я не могу быть избранницей Мулея Исмаила. И никогда не буду ею… если вы мне поможете.
Англичанка перевела, и Лейла Айша склонилась к Анжелике, внезапно проявив жадное внимание:
— Что ты хочешь сказать?
— Что вам лучше помочь мне бежать, чем пытаться отравить или облить купоросом.
Они долго тихо говорили, сидя рядом, как подруги-заговорщицы. Их ненависть Анжелика превратила в свою сообщницу. В конце концов, чем они рисковали, помогая ей? Либо Анжелике удастся побег, и они ее больше не увидят, либо, если ее поймают, она будет обречена на страшную смерть. Во всяком случае, никто не заподозрит султанш в причастности к ее исчезновению, как заподозрили бы, найдя отравленной. Они ведь не отвечают за гарем. Их не могут обвинить в побеге наложницы.
— Никогда ни одна женщина не убегала из гарема, — сказала Лейла Айша. — Верховному евнуху отрубят голову!
Ее глаза, налившиеся кровью, посверкивали красным огнем:
— Я понимаю… Все исполняется… Мой астролог прочел по расположению светил, что ты станешь причиной смерти Османа Ферраджи…
Сильная дрожь пробежала по спине Анжелики. «И он, конечно, прочел это же», — подумала она. Вот отчего он смотрел на нее таким странным взглядом! «Теперь мне предстоит бороться против судьбы, Фирюза, чтобы ты не оказалась сильнее меня!..»
Тревога, испытанная на башне Мазагреб, вновь охватила ее. Она задыхалась от запаха трав, чая и табака, чувствуя, что пот выступил на висках. Но Анжелика не уходила: ей надо было заполучить от Лейлы Айши ключ от северной двери. Наконец султанша уступила. Да и упорствовала она лишь из любви к долгим разглагольствованиям. В действительности же с первых слов Анжелики она составила собственный план. Он освобождал ее от соперницы и вел к гибели давнишнего врага, Верховного евнуха. Он также избавлял ее от гнева Мулея Исмаила, который не простил бы, если бы его новой страсти было причинено зло. Теперь она выведает у Анжелики планы беглецов и выдаст их. Поимка этих бедняг лишь укрепит ее влияние и славу прорицательницы. Было решено, что в ночь побега Лейла Айша сама проводит Анжелику через гарем до лестницы, ведущей в потайной дворик, из которого открывалась та самая дверь. Так она помешает ей стать добычей пантеры, наверняка притаившейся в каком-нибудь углу. Ведь одна Айша умеет разговаривать со зверем, к тому же она принесет пантере лакомство, чтобы задобрить. Сторожа тоже пропустят Султаншу султанш, преследований и сглаза которой боялись все при дворе.
— Нам страшен только Верховный евнух, — заметила Дэзи. — Он очень опасен. Что ты ему ответишь, если он спросит, зачем ты приходила к нам?
— Я скажу, что узнав, как вы на меня гневаетесь, хотела задобрить вас притворной покорностью.
Обе женщины одобрительно закивали.
— Возможно, он и поверит тебе. Да, тебе он поверит!
Во второй половине дня Анжелика нанесла визит султанше Абеке, грузной мусульманке испанского происхождения, которой Мулей Исмаил еще оказывал знаки внимания. Он чуть было не сделал ее своей третьей женой. Там Анжелика увидела Эспри Кавайака и передала ключ.
— Как! Вы уже… — сказал он, пораженный. — Да уж, действуете вы быстро. Старый Савари верно говорил, что вы хитры и смелы и на вас можно рассчитывать не меньше, чем на мужчину. Лучше увериться в этом заранее, чем брать с собой недотепу. Теперь вам остается только ждать. Я вас предупрежу, когда придет условленный день.
Это ожидание было для Анжелики самым мучительным и тревожным за всю жизнь. Быть в зависимости от двух женщин, неискренних и ядовитых, скрываться от проницательного взора Верховного евнуха, притворяться, не позволяя себе даже думать о побеге, — все это было нестерпимо.
Ее спина заживала. Она кротко подчинялась заботам старой Фатимы, которая очень надеялась, что ее хозяйка наконец присмирела. Эта возня с мазями и снадобьями, ободранная, испорченная кожа, все невзгоды последних дней, уж верно показали ей, что она не самая сильная. Если так, зачем упрямиться?
Между тем пронесся слух, что Верховный евнух отправляется в путешествие. Он едет проведать своих черепах и старых султанш. Его отсутствие не продлится больше месяца. Узнав об этом, Анжелика вздохнула с огромным облегчением. Нужно воспользоваться этим для побега. Многое сразу станет проще, да и Верховному евнуху не отрубят голову. Ей не хотелось верить в возможность его казни. Она надеялась, что даже бегство рабыни не навлечет на Османа Ферраджи гнева Мулея Исмаила, — он был слишком нужен при дворе. Но все-таки ее не переставало тревожить предсказание астролога Лейлы Айши. «Звезды говорят, что ты будешь причиной его смерти…» Этого надо избежать любой ценой! И вот такая удача: он уезжает!
Верховный евнух пришел проститься с ней. Он советовал быть крайне осторожной. Считается, что она еще очень больна и напугана, следовательно Мулей Исмаил потерпит. Это же чудо, что она не испортила дела, сплетничая с Лейлой Айшой, которая старается ей навредить!.. Через месяц он вернется и все устроит. Она может доверять ему.
— Я вам доверяю, Осман-бей, — отвечала она.
Когда он уехал, она через Эспри Кавайака постаралась убедить заговорщиков ускорить побег. Колен Патюрель передал, что нужно ждать безлунных ночей. Но к тому времени мог вернуться Верховный евнух. Она кусала руки от бессилия. Ну как могла она заставить этих жестоких христиан понять смысл ее борьбы с неумолимой Судьбой? Она хочет противостоять той безликой чудовищной силе, которая обрекла ее стать причиной гибели Османа Ферраджи? Решилась на титаническую борьбу против звезд! В ночных кошмарах ей виделось звездное небо, низвергающееся и раздавливающее ее.
Наконец Эспри Кавайак сообщил ей, что король пленников уступает ее доводам. Для нее лучше, чтобы побег осуществился в отсутствие попечителя сераля. Для других лунная ночь увеличит риск, но что ж поделаешь! Колен Патюрель, освобожденный от цепей, прокрадется во дворец, убьет часовых, чтобы проникнуть за вторую стену, затем за третью. Ему предстоит пройти через апельсиновую рощу и двор, ведущий к потайной двери. Оставалось лишь молить Бога, чтобы в эту ночь облака заволокли луну. Ведь сейчас, в последней четверти, она еще очень ярка… Итак, срок был назначен.
В тот вечер Лейла Айша послала ей сонный порошок, чтобы всыпать в питье служанок-охранниц.
Анжелика предложила кофе Рафаи, пришедшему справиться о ее здоровье. В отсутствие Верховного евнуха он отвечал за сераль. Толстяк любил подражать Осману Феррадхи, принимая полудружеский-полупокровительственный тон в общении со своими подопечными. Такое поведение, столь натуральное для величавой особы Османа Феррадхи, совсем не шло увальню Рафаи. Красавицы над ним посмеивались, поэтому он очень обрадовался, что Анжелика смягчилась, и до дна выпил предложенную ему чашку кофе. После этого ему оставалось только храпеть рядом с уснувшими служанками. Анжелика выждала несколько минут, показавшихся ей бесконечными. Когда донесся крик ночной птицы, она крадучись спустилась во двор.
Лейла Айша была там, рядом — тонкий силуэт Дэзи. Англичанка держала масляную лампу, но она, увы, не была нужна — луна сияла, как парус латинян, борозд? океан ночи. На небе ни облачка, чтоб закрыть ее. Женщины пересекли садик и углубились в длинную сводчатую галерею. Время от времени Лайла Айша извлекала из своей обширной груди странный звук, что-то вроде хриплого воркования. Анжелика догадалась, что она подзывала пантеру. Конца галереи они достигли без помех. Потом были еще галереи с колоннами, обрамлявшими другой сад, полный благоухания роз. Вдруг негритянка остановилась.
— Она здесь! — прошептала Дэзи, сжав руку Анжелики.
Животное вышло из кустов, пригнув морду к земле и выгибая спину, словно огромная кошка, готовая броситься на мышь.
Черная султанша протянула ей тушку голубя, продолжая свое звериное воркование. Казалось, пантера успокоилась. Тогда Лейла Айша, приблизившись, прикрепила цепь к ее ошейнику.
— Идите за мной, отступив на два шага, — приказала она двум белым женщинам.
Они снова пошли. Анжелика удивлялась, что евнухи встречаются редко. Лейла Айша вела их по коридорам, где располагались покои старых покинутых наложниц. Их охраняли не слишком строго. К тому же в отсутствие попечителя сераля порядок всегда нарушался: евнухи, которым надоели обходы, предпочитали собираться вместе, болтая и разыгрывая бесконечные шахматные партии. А полусонные служанки, видя, как проходит Лейла Айша со своими спутницами, кланялись Султанше султанш.
И вот они в самом опасном месте: поднимаются по лестнице, ведущей, к крепостной стене. Идут по дороге, охраняемой дозорными. С одной стороны внизу темнеют сады, окружающие мечеть — ее зеленый купол светится в лучах луны; с другой — простирается пустынная песчаная площадь. Там иногда устраиваются ярмарки… В общем, дворец Мулея Исмаила был настоящей укрепленной крепостью, построенной с таким расчетом, чтобы султан мог отсиживаться здесь месяцами, если в городе вспыхнет бунт.
В конце охраняемой дороги на одном из зубцов стены виднелась фигура часового. Он стоял спиной к ним и, казалось, что его копье направлено к звездам.
Женщины приблизились, пробираясь в тени зубцов. За несколько шагов до неподвижного евнуха Лейла Айша вдруг резко взмахнула рукой, швырнув в его направлении голубиную тушку. Зверь прыгнул, ловя лакомый кусок. Страж оглянулся, увидел хищника, вскрикнул от ужаса и, оступившись, полетел вниз. Они услышали глухой стук упавшего тела, разбившегося у подножия стены.
Женщины затаили дыхание. Ведь крик несчастного мог встревожить других стражей. Но все было тихо, и Лейла Айша, успокоив пантеру, повела своих спутниц в заброшенное здание, готовое к сносу. На его месте Мулей Исмаил собирался возвести новое.
Султанши проводили Анжелику до начала крутой лестницы, ведущей в темноту маленького дворика. Сверху он казался глубоким колодцем.
— Здесь, — сказала негритянка. — Как спустишься, увидишь открытую дверь. Если она еще закрыта, подождешь. Твой сообщник не опоздает. Вели ему положить ключ в углубление в стене справа от двери. Завтра я пошлю за ним Рамидана. А теперь иди!
Анжелика начала спускаться, но остановилась и подняла голову, посчитав себя обязанной поблагодарить своих сообщниц. Ей подумалось, что никогда в жизни она не видела ничего более своеобразного, чем эти две женщины, стоящие бок о бок, смотря ей вслед: белокурая англичанка, высоко поднявшая масляную лампу, и черная африканка, держащая пантеру Альхади за ошейник.
Она спустилась. Свет лампы уже не достигал низа лестницы. Она слегка споткнулась о последние ступени, но тут же заметила проем двери, освещенной луной. Открыта!.. Ура! Пленник ее опередил…
Анжелика нерешительно двинулась к выходу. При последних шагах ее вдруг охватила мучительная тревога.
— Это вы? — вполголоса окликнула она по-французски.
Мужчина пригнулся, входя в низкий дверной проем. Его крупная фигура заслонила свет настолько, что Анжелика не могла рассмотреть входящего. Она узнала его лишь тогда, когда он выпрямился и в лунном луче блеснул шитый золотом тюрбан.
Верховный евнух Осман Ферраджи стоял перед ней.
— Куда ты идешь, Фирюза? — спросил он своим мягким голосом.
Пошатнувшись, Анжелика прислонилась к стене. Ей хотелось провалиться сквозь землю. Это было похоже на страшный сон.
— …Куда ты идешь, Фирюза?
Приходилось смириться. Это была явь, и это был он. Она задрожала, теряя силы.
— Почему, ох, зачем вы здесь?! Вы же уехали.
— Я вернулся два дня назад, но не счел нужным сообщать о своем прибытии.
Исчадие дьявола, проклятый Осман Ферраджи! Слащавый и неумолимый тигр, возникающий между ней и спасительной дверью! Она заломила руки в порыве отчаяния.
— Позвольте мне бежать! — задыхаясь, умоляла она. — О, позвольте мне бежать, Осман-бей. Только вы можете помочь… Вы всесильны. Отпустите меня!
Лицо Верховного евнуха приняло оскорбленное выражение, как будто ее мольбы казались ему святотатством.
— Никогда ни одна женщина не убегала из гарема, на страже которого стою я!
— Тогда не говорите, что хотите спасти меня! — гневно вскричала Анжелика.
— Не лгите, что вы мне друг! Вам известно, что здесь для меня нет другого жребия, кроме смерти!
— Разве я тебя не просил довериться мне?.. О Фирюза, зачем ты все время насилуешь судьбу… Послушай, маленькая строптивица. Я ездил не к черепахам, моей целью было встретиться с твоим бывшим хозяином.
— Бывшим хозяином? — пролепетала Анжелика, не понимая.
— С Рескатором, пиратом-христианином, который купил тебя за тридцать пять тысяч пиастров в Кандии.
Все поплыло перед глазами Анжелики. Как всякий раз, когда при ней произносили это имя, она испытывала растерянность, смутное чувство надежды и сожаления.
— Мне удалось побывать на одном из его кораблей. Это судно встало на якорь в гавани Агадира, и капитан сообщил мне, где он находится. Мы обменялись двумя посланиями через почтовых голубей. Он скоро будет здесь… Придет за тобой!
— Он придет за мной? — повторила она недоверчиво. Но тяжесть на сердце отлегла. Он скоро заберет ее…
Конечно, это пират, но все же человек ее расы. Недаром он никогда не казался ей страшным. Он появится, худой, весь в черном, положит руку на ее бедную голову, вынесшую столько унижений, я радость жизни снова вернется к ней. Она добровольно пойдет за ним и наконец-то сможет спросить: «Почему вы тогда в Кандии купили меня за тридцать пять тысяч пиастров? Я показалась вам такой красавицей, или вы, как Осман Ферраджи, узнали по звездам, что мы созданы друг для друга?»
Что он ответит? Она вспомнила, с каким трудом он говорил, какой у него хриплый голос, вызывающий дрожь. Она совсем не знала этого человека, но представляла себя лежащей на его груди, мечтала, чтобы он увез ее далеко-далеко отсюда. Кто же он? Путешественник, явившийся из неведомого царства, везущий с собой их будущее. Он спасет ее…
— Это же невозможно, Осман-бей. Это чистое безумие! Разве Мулей Исмаил когда-нибудь согласится на такое? Он не из тех, кто легко выпускает свою добычу. Рескатору снова придется выкупить меня?
Верховный евнух отрицательно покачал головой. Он заулыбался, и Анжелика заметила в его взгляде ту же ясность и доброту, которые взволновали ее при первой встрече, когда она приняла его за волшебника.
— Не задавай больше вопросов, мадам Зеленоглазка, — голос его звучал таинственно и радостно, как в сказке. — Знай лишь, что звезды не солгали. У Мулея Исмаила будет много оснований согласиться на просьбу Рескатора. Они знают друг друга и связаны многими обязательствами. Государственная казна не может обойтись без пирата-христианина, щедро питающего ее, выкупая каторжников. Но есть и более важная причина. Наш султан, столь уважающий законы шариата, будет обязан уступить. Ибо здесь вмешалась рука Аллаха. Слушай же, Фирюза: этот человек некогда был…
Он замолчал, как будто захлебнувшись. Анжелика, смотревшая ему в лицо, увидела, как его глаза широко раскрылись, полные удивления и испуга. Они уже были такими однажды, той звездной ночью на башне Мазагреб.
В его горле опять что-то заклокотало, и вдруг фонтан крови брызнул изо рта, заливая одежду Анжелики. Верховный евнух рухнул ничком, скрестив руки. Позади него возник белокурый бородатый гигант в лохмотьях. Лезвие кинжала блеснуло в лунном свете.
— Готова, крошка? — спросил Колен Патюрель.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПОБЕГ

Глава 1

Замысел Колена Патюреля был самым смелым, самым рискованным из тех, что были на памяти мекнесских невольников. Пусть султанские стражники бросаются в погоню на север и запад, а беглецы между тем укроются в недрах меллаха, под самым носом у своих мучителей, чтобы, переждав три дня, отправиться на юг.
Принадлежность к преследуемым меньшинствам превратила марокканских евреев и христиан в сообщников. Старый Савари наладил здесь весьма полезные связи. Он был своим человеком в меллахе, где его зять, Самуил Кайан, «этот очаровательный мальчик», взвешивал на своих весах ювелира изумруды и рубины, беря их кончиком пинцета. Его хорошо знали в зловонных застенках зиндана и уважали в лагере рабов, где он многократно бывал. Деятельный и предприимчивый Савари сумел сблизить интересы сообщников, уравновесить стремления и способствовать возникновению нерушимой преданности. Он свел Пиччинино-венецианца с законным тестем Кайана, с тем самым Байдораном, что был в такой милости у Мулея Исмаила, который постоянно советовался с ним. Байдоран был главным поставщиком для снаряжения всех его военных кампаний.
Араб по натуре непредусмотрителен, подвержен расточительным порывам своих страстей. Он не может обходиться без заимодавцев и менял. Мусульманский город не мог бы существовать, не будь рядом другого поселения, ненавидимого, как опухоль: меллаха, неисчерпаемого источника провианта и наличных денег, хотя его простому люду ежечасно грозили голод и разорение. Можно лишь гадать, каким чудом уживались в одних стенах стрекоза и муравей.
Араб знал: мир принадлежит ему. Победы и грабежи пополнят его сундуки, когда они опустеют. Еврей не мог надеяться ни на что, кроме проницательного разума и бережливости в ожидании прихода черного дня. Отсюда его способность предвидения, бесконечного предвидения. Примитивному обмену товаров, практикуемому в торговле африканцами, он противопоставлял знание биржевых курсов и благодаря постоянным разъездам был осведомлен о колебании цен на рынках всего света.
Между двумя этими мирами, столь несхожими, но крепко спаянными необходимостью, шла глухая напряженная борьба, страшное и неизбежное столкновение двух природных сил. Драмы назревали постепенно. Однажды происходил взрыв. Мусульмане с саблями врывались в меллах. Сила булата побеждала силу злата… и все начиналось сначала.
Еврею было небезопасно оказаться при наступлении темноты в арабском городе. Однако и мусульманину не стоило задерживаться допоздна в меллахе.
Семь сбежавших христиан, укрывшихся там, были ограждены от преследования непроницаемой стеной этой многовековой вражды. Евреи Мекнеса хорошо понимали их положение, ведь с ними происходило нечто подобное. Один или два раза за поколение их вырезали, но потом они одерживали верх, ибо в их руках были сосредоточены крупнейшие состояния города. Сам Мулей Исмаил был связан запутанными нитями различных долговых обязательств. Поэтому им казалось, что они все могут себе позволить, вплоть до такого безумства, как укрытие беглых рабов. Этот поступок наполнял их души огромным тайным удовлетворением. Его испытывал такой значительный человек, как Самуил Байдоран, когда шел во дворец и падал ниц перед султаном, трясущимся от бешенства, с пеной на губах выслушивающим доклад об исчезновении Колена Патюреля и его товарищей.
Но он разослал погоню во все стороны. Их приведут в цепях, они погибнут от страшных пыток! Самуил Байдоран поглаживал свою длинную бороду, почтительно кивая:
— Ты правильно поступишь, государь. Мне понятен твой гнев.
Мулей Исмаил умел угадывать чужие мысли, его проницательность была почти сверхчеловеческой. Но он знал, что никогда не сумеет проникнуть в помыслы этого еврея, которому был обязан своим богатством его отец Мулей Арши.
Это смущало его, рождало затаенный гнев, который рос в глубине его бурной, смятенной души, как семя будущей трагедии. «Придет день… — клялся он, глядя на глухие стены меллаха, — погодите, придет день!»
В жилище Самуила Кайана для беглецов медленно и тяжело протекли трое суток. Вечером второго дня возникла суматоха: узкая улочка была потревожена конским топотом, по ней бешено пронеслись всадники. Жена Самуила Рахиль, взглянув через красную решетку, прошептала на полуфранцузском — полуарабском жаргоне:
— Это султанские стражники, два негра. Они направляются к Иакову и Аарону, засольщикам голов.
Посланцы Мулея Исмаила и впрямь явились предупредить этих двух известных мастеров своего дела, чтобы приготовили бочки с рассолом. Султан, взбешенный побегом рабов, собственноручно отрубил головы более чем двадцати стражникам. И остановился лишь потому, что обессилел. Головы казненных будут выставлены на перекрестках города, но сначала Иаков и Аарон, или кто-либо из их собратьев по ремеслу должны их засолить. Это низменное занятие было уделом исключительно евреев. Отсюда и произошло название их квартала, где совершался нечистый обряд соления «меллах», от слова «мелл» — соль.
Пришел сосед, шепнув, что есть новости. Солдаты, посланные по следам беглецов, еще не возвратились. Ясно, что они боятся вернуться несолоно хлебавши. По всей видимости, слух о бегстве рабыни из гарема и убийстве Верховного евнуха пока не слишком распространился. Когда Мулей Исмаил и об этом узнает, кто вообразит его гнев!.. Что ж, будет новая работа для Иакова и Аарона.
Анжелика проводила эти дни с еврейками в разноцветных платьях, обвешанными украшениями из чистого золота, словно иконы в роскошных окладах. Зеленый, алый, оранжевый и лимонный цвета их нарядов, их полосатые шали подчеркивали блеск черных глаз и очарование лиц цвета янтаря, светящихся подобно драгоценностям. Рядом со своими мужчинами с их черными сюртуками и повадками тощих котов они блистали богатством, как и дети, изумительно красивые, изящные и тоже в одеждах всех цветов. Здесь была Ребекка — мать, были дочери Рахиль и Руфь, сноха Агарь и маленькие Иоас, Иосиф и прелестная куколка Абигель. Они делились с Анжеликой мацой, рисом с шафраном, португальской треской и солеными огурцами. Но треска и огурцы не имели успеха. Внимание Анжелики было приковано к уличным шумам, она вздрагивала от чужих голосов, от грохота повозки, везущей головы. Ее продвижение сопровождалось гортанными выкриками: «Белек! Белек! Фисса! (Внимание! Быстро!)», ибо стражники не любили задерживаться в меллахе. Наконец, они уезжали, чтобы вернуться завтра, с другими головами…
Рахиль ободряюще улыбалась, кладя свою руку на руку беглой рабыни султана. «Зачем эти мужчины и женщины подвергают себя такой опасности?» — спрашивала себя Анжелика. Ведь меч, занесенный над ее головой, теперь навис и над всем еврейским кварталом. Над черной ермолкой мирного ювелира, над кудрявой головкой двухлетней Абигель, уснувшей на материнских коленях…
— Все хорошо! — говорила Рахиль.
Этим почти исчерпывался ее запас французских слов. Но когда она их произносила, живой блеск глаз и тонкая улыбка напоминали Анжелике, что эта женщина — дочь Савари. У Анжелики не было времени оплакать старого друга. Она замечала, что все еще ждет его. Трудно было представить себя на дорогах без него, неутомимо семенящего рядом, раздающего советы и вынюхивающего в воздухе «аромат дальних странствий».
— Будь проклят Мулей Исмаил! — вскричала она по-арабски.
— Проклят! Стократно проклят! — отвечали ей молитвенным шепотом евреи.
На второй вечер ремесленник Кавайак привел с собой еще одного пленника, кавалера Мальтийского ордена господина де Мерикура. Они рассказали, что весь город живет под гнетом разразившейся бури. Наконец открылась немыслимая, скандальная истина: из гарема султана сбежала пленница! Обнаружили труп убитого Верховного евнуха. Что сказал, что сделал Мулей Исмаил? Он простерся ничком, лбом к земле:
— У меня были лишь два близких сердцу друга, — повторял он. — Осман Ферраджи и Колен-нормандец. В один день я потерял их обоих!
О женщине он не говорил. Стыдливость араба противилась этому. Но никто не сомневался, что пробуждение от горя будет ужасным. Какие злодейства, какая резня смогут облегчить отчаяние этой странной души?..
— Необходимо задержаться еще на один день, — сказал Колен Патюрель.
У остальных при этом заявлении лбы покрылись потом. Они больше не могли часами ждать в тишине меллаха. Мулей Исмаил в конце концов и через стены почует их присутствие.
— Еще один-единственный день, — повторил нормандец своим уверенным голосом.
И спокойствие вернулось к ним. Хладнокровие Колена Патюреля, казалось, в силах отвести опасные флюиды так же, как исключительное самообладание Байдорана обманывает чутье кровожадного деспота.
Беглецов искали на дорогах вдоль реки по направлению к Мазаграну. Султан послал нарочных предупредить местных шейхов, что если преступники не будут в ближайшее время задержаны, то те сами поплатятся головой.
Однажды Анжелика услышала беседу короля пленников с господином де Мерикуром. Этому человеку лет пятидесяти было поручено после побега Колена Патюреля поддерживать среди пленников порядок и справедливость, улаживать споры.
— Ты можешь рассчитывать на такого-то, — говорил Колен Патюрель, — а такого-то опасайся. Избегай стычек православных с католиками, следи, чтобы они не оказывались вместе.
Затем Кавайак и господин де Мерикур удалились, спеша вернуться в лагерь рабов. Хотя они и были посланы в еврейский квартал с поручением, не следовало вызывать подозрение слишком долгим отсутствием. Они пообещали прийти с последними новостями в день предполагаемого ухода беглецов.
Еще одни сутки миновали. На утро следующего дня, когда Анжелика осталась одна в комнате на женской половине, к ней явился один из будущих спутников, маркиз де Кермев. Он попросил кружку горячей воды, объяснив, что хочет воспользоваться вынужденным бездействием, чтобы побриться. За шесть лет рабства это ему удавалось так редко! Да и то приходилось пользоваться осколком бутылки…
— Вы должны быть счастливы, дорогое дитя, что избавлены от подобных забот, — сказал он, касаясь пальцем ее щеки. — Боже, какая нежная кожа!
Анжелика попросила маркиза держать кружку двумя руками, чтобы не обвариться, пока она наливает кипящую воду.
Бретонский дворянин смотрел на нее с восхищением.
— Что за наслаждение созерцать наконец такую хорошенькую французскую мордашку! Ах, моя красавица! Как я сожалею, что представляюсь вам в таком жалком обличье. Но терпение! Когда мы будем в Париже, я закажу себе длинный камзол из красного атласа. Он преследует в мечтах такого бедного пленника, как я.
Анжелика расхохоталась.
— Ах, сударь! Давненько наши модники не носят подобных камзолов.
— А-а-а… Но что же носят?
— Узкие панталоны чуть ниже колен, а камзол вот до сих пор, сильно присборенный.
— Объясните получше! — взмолился маркиз, присаживаясь подле нее на диванные подушки.
Она любезно рассказала ему о модных фасонах. В парике он был бы похож на герцога де Лозена. Ныне же он походил на Лозена в рубахе каторжника, чей хребет хорошо знаком с ударами палок.
— Дайте мне вашу руку, милочка, — сказал он вдруг.
Она послушалась, и маркиз поцеловал ей руку. Затем с удивлением посмотрел на молодую женщину.
— Но вы бывали при дворе, в этом нет сомнения! — воскликнул он. — Надо тысячу раз подать руку для поцелуя в Главной галерее, чтобы усвоить этот жест, придать ему столько легкости и изящества. Держу пари, что вы были представлены королю! Не правда ли?
— Какое это имеет значение, сударь?
— Загадочная красавица, как же вас зовут? Кто вы? По какому странному случаю попали в руки этих разбойников?
— А вы сами, сударь?
— Маркиз!..
Голос Колена Патюреля прервал их. Гигант стоял на пороге комнаты, всматриваясь в полумрак. Взгляд его голубых глаз из-под густых бровей был язвителен.
— Да, Ваше величество, — откликнулся Кермев.
В его голосе не было иронии. Пленники привыкли так величать нормандца за годы, в течение которых он наводил порядок в их разношерстном свирепом мирке. Одни произносили это обращение восторженно, другие с опаской, но всем оно было привычно. Они нуждались в руководстве и поддержке, и одному Богу известно, каким смелым заступником своих пленных собратьев был Колен Патюрель. Он добился создания лазарета, где лечили больных рабов, потребовал для невольников лучшего питания, вина и табаку, перерыва в работе в дни четырех великих христианских праздников… И он же вырвал у султана согласие на приезд святых отцов, «братии на ослятах»… Хотя их миссия вышла не слишком удачной, это посещение оставляло надежду на дальнейшие переговоры. Маркиз де Кермев искренне восхищался Коленом Патюрелем и испытывал странное удовольствие, повинуясь ему, ибо находил, что вождь умен, а за время службы офицером королевского флота он успел повидать начальников, о которых никто бы этого не сказал. Молодой двадцатидвухлетний лейтенант, попав в плен, «служил» с тех пор под началом Колена как личный его страж. Прирожденный бретер, он владел шпагой и рапирой, как никто другой на всей каторге. Колен добился для него права на ношение шпаги при одежде раба. И вот, узнав, что вождь решился предпринять побег, маркиз охотно присоединился к нему. Таким образом, Колен-нормандец пускался в это опасное путешествие со всем своим штабом.
Обернувшись в соседнюю комнату, он крикнул:
— Друзья, идите сюда!
Пленники вошли и выстроились перед Коленом. Кермев присоединился к ним.
— …Завтра вечером мы уходим. Позже я дам последние распоряжения, но прежде есть еще одна вещь, о которой я хотел бы сказать. Мы отправляемся всемером, шесть мужчин… и одна женщина. Эта женщина скорее помеха для нас в пути, но она вполне заслужила, чтобы ей помогли вернуть себе свободу. Только запомните: если мы хотим добраться домой живыми, нам нельзя ссориться. И без того нас вскоре ожидают голод и жажда, солнце пустыни, страх. Пусть же, по крайней мере, между нами не будет вражды. Не будет ненависти, происходящей от вожделения всех — к одной… Ну, надеюсь, вы меня поняли. Обойдемся без этого, друзья, иначе мы пропали! Эта женщина, — сказал он, указывая пальцем на Анжелику, — не может принадлежать никому из нас… Она пытает судьбу на тех же условиях, что и мы, и баста. В наших глазах она должна быть не женщиной, а товарищем. Первого же, кто будет заподозрен в ухаживании или в неуважении к ней, я поправлю. И вы знаете как, — прибавил он, показывая два узловатых кулака. — Если же это повторится, мы будем судить его нашим судом и он послужит пищей грифам, пожирателям падали в пустыне…
«Как он хорошо говорит! И как он суров!» — подумала Анжелика.
Ей столько раз случалось наблюдать за ним через амбразуру, что она знала его лучше, чем он ее. Она как бы привыкла к нему, но теперь, находясь рядом, покрывалась гусиной кожей, пугаясь вида черных шрамов от ожогов на его ногах и руках, полузаживших ран от цепей на запястьях и щиколотках и особенно тех, что волновали ее больше всего: глубоких следов от гвоздей на ладонях. Ему еще не было сорока, но виски серебрились — единственный предательский знак испытаний, перенесенных этим могучим характером.
— Вы согласны? — спросил он, дав им несколько мгновений на размышление.
— Согласны, — ответили они хором.
Однако маркиз счел нужным уточнить:
— Только до той поры, пока не достигнем христианской земли.
— Это само собой, чертяка! — воскликнул Колен весело, хлопнув маркиза по плечу. — Потом каждый за себя, да здравствует свобода! Все будем свободны. Ах, друзья! Как мы разгуляемся на воле!
— Я буду три дня есть, — сказал Жан-Жан-парижанин, — пока глаза на лоб не полезут.
Они вышли, наперебой сообщая друг другу, что сделают в первые часы, когда окажутся под защитой португальцев за стенами Мазаграна или под испанским покровительством в Сеуте.
Колен Патюрель остался. Он подошел к Анжелике.
— Вы слышали, что я сказал? Вы тоже согласны?
— Конечно. И благодарю вас за это, сударь.
— Я заботился не только о вас — о нас тоже. Кто держит яблоко раздора с тех пор, как мир существует? Женщина! Как говаривал мой кюре в Сен-Валери-ан-Ко: «Женщина — пламя, мужчина — пакля, а дьявол — ветер». Я не хотел вас брать. Мы пошли на это только из-за старого Савари. Евреи, даже за деньги, не соглашались помогать без этого. Они очень скрытные, но уж если примут кого-нибудь, так держат за своего. Так и вышло с Савари. Его приняли, значит, надо исполнить его последнюю волю… Да я и сам этого хочу. Я его любил… Замечательный старикан, ничего не скажешь. А сколько он всего знал!.. В сотни, в тысячи раз больше, чем мы все вместе взятые! Вот почему вы с нами. Но и вас я должен попросить знать свое место. Вы женщина, причем опытная. Это заметно по вашей манере держаться с мужчинами. Так уж не забывайте, что эти парни годами не видели женщины. Не стоит напоминать им раньше времени, что это такое… Держитесь в сторонке, а лицо скройте покрывалом на манер мавританок. Не такой уж это глупый обычай… Понятно?
Анжелика была задета. Она вполне признавала, что по существу он прав, но ей не понравился тон, каким он говорил с ней. Уж не воображает ли он, что она находит их настолько привлекательными, этих бородатых, обтрепанных, бледных и вонючих христиан? Да она бы за все сокровища мира не соблазнилась никем из них! И если ее просят держаться на расстоянии, она сделает это более чем охотно.
Она ответила с легкой иронией;
— Слушаюсь, Ваше величество.
Нормандец сощурил глаза:
— Не стоит так называть меня, крошка. Я отрекся от престола и уступил мою корону господину де Мерикуру. Отныне я просто Колен Патюрель, моряк из Сен-Валериан-Ко. А ты? Как тебя звать?
— Анжелика.
Улыбка осветила угрюмое лицо короля пленников, и он внимательнее вгляделся в ее лицо.
— Анжелика? То бишь ангелочек? Ну, такое имя оправдать не просто. Ты уж постарайся.
Вскоре возвратился господин де Мерикур.
— По-моему, благоприятный момент наступил, — объявил он. — Стало известно
— уже не знаю, что тут, счастливое совпадение или чьи-то враки — что беглецов видели на дороге, ведущей на Санта-Крус. Сейчас все внимание преследователи устремлено туда. Пора действовать!
Колен Патюрель вдруг принялся чесать в затылке, отчего вся его светлая шевелюра встала дыбом. Суровые черты нормандца выразили глубокое смятение:
— Я сейчас подумал… имею ли я право? О сударь! Как вспомню об этих бедолагах, которых я теперь покидаю в беде, в рабстве…
— Не упрекай себя, брат, — мягко возразил господин де Мерикур. — Ты должен бежать, сейчас самое время. А с твоими товарищами ты все равно расстанешься. Если не поспешишь, вас разлучит смерть.
— Как только я достигну христианских земель, — промолвил нормандец, — я дам знать о твоей судьбе на Мальту, рыцарям твоего ордена. Они выкупят тебя!
— Не стоит труда, дружище. Это бесполезно.
— Что ты говоришь!
— Я не хочу покидать Мекнес. Ведь я монах, духовный пастырь. Я знаю, что мое место здесь, среди единоверцев, страждущих в плену у неверных.
— Ты кончишь тем, что попадешь на кол!
— Возможно. Орден учит нас, что для рыцаря мученическая смерть — самый достойный удел. А теперь прощай, мой дорогой друг, брат мой…
— Прощайте, господин рыцарь.
Мужчины обнялись. Потом кавалер де Мерикур, по очереди заключил в объятия всех шестерых пленников, этих отчаянных храбрецов, что рискнули предпринять столь опасную авантюру. Глядя в глаза каждому, он тихо называл их по имени, словно хотел, чтобы эти имена навек запечатлелись в его сердце:
— Пиччинино-венецианец, Жан-Жан-парижанин, Франсис-арлезианец, маркиз де Кермев, Колоэнс-фламандец, Жак д'Аррастега.
Когда же дошел черед до Анжелики, он низко поклонился ей. И не произнес ни слова.
Потом они вышли на ночную улицу, и тьма поглотила их.