1

в 1860 году еще полагали, что появляться на свет надлежит дома. ныне же, гласит молва, верховные жрецы медицины повелевают, дабы первый крик новорожденного прозвучал в стерильной атмосфере клиники, предпочтительно фешенебельной. поэтому, когда молодые супруги мистер и миссис роджер баттон решили в один прекрасный летний день 1860 года, что их первенец должен появиться на свет божий в клинике, они опередили моду на целых пятьдесят лет. связан ли этот анахронизм с той поразительной историей, которую я собираюсь здесь поведать, навсегда останется тайной.

я расскажу, как все было, а там уж судите сами. перед войной супруги баттоны занимали в балтиморе завидное положение и процветали. они были в родстве с этим семейством и с тем семейством, что, как известно каждому южанину, приобщало их к многочисленной аристократии, которой изобиловала конфедерация. они впервые решились отдать дань очаровательной старой традиции — обзавестись ребенком, и мистер баттон, вполне естественно, нервничал. он надеялся, что родится мальчик и он сможет определить его в йельский колледж, штат коннектикут, где сам мистер баттон целых четыре года был известен под недвусмысленным прозвищем «петух».

в то сентябрьское утро, когда ожидалось великое событие, он встал в шесть часов, оделся, безупречно завязал галстук и, выйдя на улицу, устремился к клинике, торопясь узнать, зародилась ли в лоне ночи новая жизнь.

в сотне шагов от частной мэрилендской клиники для леди и джентльменов он увидел доктора кина, пользовавшего все его семейство, который выходил из главного подъезда, потирая руки привычным движением, как будто мыл их под краном, к чему обязывает всех врачей неписаный закон их профессии.

мистер роджер баттон, глава фирмы «роджер баттон и к°, оптовая торговля скобяными товарами», бросился навстречу доктору, вмиг позабыв о достоинстве, которое было неотъемлемым качеством южанина в те незабываемые времена.

— доктор кин! — вскричал он. — ах, доктор кин!

доктор услышал это и остановился, ожидая мистера баттона, причем на строгом докторском лице появилось весьма странное выражение.

— ну как? — спросил мистер баттон, запыхавшись от быстрого бега. — уже? что с ней? мальчик? или нет? и какой…

— говорите вразумительно! — резко оборвал его доктор кин. вид у него был раздраженный.

— родился ребенок? — пробормотал мистер баттон с мольбой.

доктор кин нахмурил брови.

— м-да, пожалуй… я бы сказал… в некотором роде. — он опять посмотрел на мистера баттона странным взглядом.

— как жена? благополучно?

— да.

— а кто у нас — девочка или мальчик?

— оставьте меня! — закричал доктор кин, окончательно потеряв самообладание. — сделайте милость, разбирайтесь сами. безобразие!

последнее слово он будто выплюнул баттону в лицо и пробормотал, отворачиваясь:

— уж не думаете ли вы, что это поднимет мой врачебный престиж? да случись еще хоть раз нечто подобное — и я разорен, такое кого угодно разорит!

— но в чем же дело? — вскричал мистер баттон в ужасе. — тройня?

— если бы тройня! — ответил доктор убийственным тоном. — нет уж, ступайте полюбуйтесь собственными глазами. и найдите себе другого доктора. я принимал вас, когда вы родились на свет, молодой человек, и сорок лет лечил ваше семейство, но теперь между нами все кончено. не хочу больше видеть ни вас, ни вашу родню! прощайте!

он резко повернулся, не сказав более ни слова, уселся в пролетку, которая ждала его у тротуара, и отбыл в суровом молчании.

ошеломленный мистер баттон остался стоять на улице, весь дрожа. что за непоправимое несчастье его постигло? у него вдруг пропало всякое желание идти в частную мэрилендскую клинику для леди и джентльменов, он помедлил немного, но все же пересилил себя, поднялся по ступеням и вошел.

в сумраке приемной сидела за столом медицинская сестра. сгорая со стыда, мистер баттон подошел к ней.

— доброе утро, — любезно приветствовала она его.

— доброе утро. я… я мистер баттон.

ее лицо вдруг исказил ужас. она вскочила, готовая, казалось, выбежать вон, и лишь с видимым трудом осталась на месте.

— я хочу видеть своего ребенка, — сказал мистер баттон.

сестра тихонько пискнула.

— о-о… пожалуйста! — воскликнула она, и в голосе ее послышались истерические нотки. — идите наверх. наверх. вон туда.

она указала в сторону лестницы, и мистер баттон, спотыкаясь на каждом шагу и обливаясь холодным потом, побрел на второй этаж. там он обратился к другой сестре, которая встретила его с тазом в руках.

— я мистер баттон, — едва вымолвил он. — я хочу видеть своего…

дзинь! таз со звоном упал на пол и покатился к лестнице. дзинь! дзинь! таз мерно позвякивал о ступеньки, как бы разделяя всеобщий ужас, внушаемый баттоном.

— я хочу видеть своего ребенка! — голос мистера баттона срывался. в глазах у него мутилось.

дзинь! таз благополучно достиг первого этажа. сестра овладела собой и взглянула на мистера баттона с нескрываемым презрением.

— что ж, мистер баттон, — произнесла она, понизив голос. — как вам будет угодно. но если бы вы только знали, в каком мы теперь положении! ведь это сущее безобразие! репутация нашей клиники погибла навсегда…

— довольно! — прохрипел он. — я больше не могу!

— в таком случае, мистер баттон, пожалуйте сюда.

он поплелся за ней. они остановились в конце длинного коридора, у двери палаты, за которой на все лады раздавался писк младенцев, — недаром впоследствии ее стали называть «пискливой палатой». они вошли. у стен стояло с полдюжины белых колыбелек, и к каждой был привязан ярлычок.

— ну? — задыхаясь, спросил мистер баттон. — который же мой?

— вон тот! — сказала сестра.

мистер баттон поглядел туда, куда она указывала пальцем, и увидел вот что. перед ним, запеленутый в огромное белое одеяло и кое-как втиснутый нижней частью туловища в колыбель, сидел старик, которому, вне сомнения, было под семьдесят. его редкие волосы были убелены сединой, длинная грязно-серая борода нелепо колыхалась под легким ветерком, тянувшим из окна. он посмотрел на мистера баттона тусклыми, бесцветными глазами, в которых мелькнуло недоумение.

— в уме ли я? — рявкнул мистер баттон, чей ужас внезапно сменился яростью. — или у вас в клинике принято так подло шутить над людьми?

— нам не до шуток, — сурово ответила сестра. — не знаю, в уме вы или нет, но это ваш сын, можете не сомневаться.

холодный пот снова выступил на лбу баттона. он зажмурился, помедлил и открыл глаза. сомнений не оставалось: перед ним был семидесятилетний старик, семидесятилетний младенец, чьи длинные ноги свисали из колыбели.

он безмятежно взирал на них, а потом вдруг заговорил надтреснутым старческим голосом:

— ты мой папа?

баттон и сестра содрогнулись.

— если ты мой папа, — продолжал старик ворчливо, — забери меня поскорей отсюда или хотя бы вели им поставить здесь удобное кресло.

— ради всего святого, скажи, откуда ты взялся? кто ты? — закричал мистер баттон в отчаянии.

— не могу сказать доподлинно, кто я, — отозвался плаксивый голос, — потому что я родился всего несколько часов назад, знаю только, что моя фамилия баттон.

— лжешь! ты самозванец!

старик устало повернулся к сестре.

— миленькая встреча для новорожденного, — жалобно проскулил он. — да скажите же ему, что он ошибается.

— вы ошибаетесь, мистер баттон, — сурово сказала сестра. — это ваш сын, тут уж ничего не поделаешь. и будьте столь любезны забрать его домой как можно скорее, сегодня же.

— домой? — переспросил баттон, все еще не веря своим ушам.

— да, мы не можем его здесь держать. никак не, можем, понимаете?

— что ж, тем лучше, — проворчал старик. — нечего сказать, хорошенькое тут у вас место для малыша, который любит тишину и покой. все время писк, крики, даже вздремнуть невозможно. а когда я попросил поесть, — тут он взвизгнул от возмущения, — мне сунули бутылочку с молоком!

мистер баттон рухнул на стул подле своего сына и закрыл лицо руками.

— боже мой, — прошептал он в ужасе. — что скажут люди? как мне теперь быть?

— вам придется забрать его домой, — настойчиво потребовала сестра. — немедленно!

перед глазами несчастного баттона с ужасающей отчетливостью возникла нелепая картина: он идет по людным улицам бок о бок с этим немыслимым чудищем.

— я не могу. не могу! — простонал он.

люди будут останавливаться, расспрашивать, а что ответить? придется представлять им семидесятилетнего старца:

— это мой сын, он родился сегодня утром.

а старик будет кутаться в свое одеяло, и они пройдут мимо оживленных магазинов, мимо невольничьего рынка (на миг мистеру баттону страстно захотелось, чтобы его сын был чернокожим), мимо роскошных особняков, мимо богадельни…

— ну! возьмите же себя в руки! — скомандовала сестра.

— послушайте, — сказал вдруг старик решительно, — уж не думаете ли вы, что я пойду домой в этом одеяле? как бы не так.

— новорожденных всегда пеленают в одеяла.

со злобным смехом старик показал крошечную белую распашонку.

— полюбуйтесь! — произнес он надтреснутым голосом. — вот что они для меня приготовили.

— новорожденным всегда надевают такие распашонки, — строго сказала сестра.

— ну а на сей раз, — возразил старик, — не пройдет и двух минут, как новорожденный предстанет перед вами нагишом. это одеяло кусается. на худой конец дали бы хоть простыню.

— нет, нет, подожди! — поспешно сказал мистер баттон и повернулся к сестре. — что же мне делать?

— идите в магазин и купите ему одежду.

голос сына настиг мистера баттона уже у выхода:

— и трость, папаша. мне нужна трость.

мистер баттон в ярости захлопнул за собой дверь.

3

даже когда отпрыска баттонов коротко остригли, покрасили волосы в неестественный черноватый цвет, щеки и подбородок выбрили до блеска, а потом нарядили в детский костюмчик, сшитый по заказу портным, который долго не мог прийти в себя от удивления, мистеру баттону все же пришлось признать, что такой первенец отнюдь не делает чести его семейству.

бенджамин баттон — так его назвали, отказавшись от весьма подходящего, но слишком уж вызывающего имени мафусаил, — хоть и сутулился по-стариковски, имел пять футов восемь дюймов росту. этого не скрадывала одежда, равно как короткая стрижка и крашеные брови не скрадывали тусклых, выцветших глаз. нянька, заранее взятая к ребенку, едва увидев его, в негодовании покинула дом.

но мистер баттон твердо решил: бенджамин — младенец и таковым должен быть. прежде всего он объявил, что если бенджамин не будет пить теплое молоко, то вообще ничего не получит, но потом его уговорили помириться на хлебе с маслом и даже овсяной каше. однажды он принес домой погремушку и, отдавая ее бенджамину, в недвусмысленных выражениях потребовал, чтобы он играл ею, после чего старик с усталым видом взял ее и время от времени покорно встряхивал.

однако погремушка, без сомнения, его раздражала, он, оставаясь в одиночестве, находил другие, более приятные для себя развлечения. к примеру, однажды мистер баттон обнаружил, что за минувшую неделю выкурил сигар намного больше обычного; все объяснилось несколько дней спустя, когда, неожиданно войдя в детскую, он увидел, что комната наполнена легким голубым туманом, а бенджамин с виноватым видом пытается спрятать окурок гаванской сигары. конечно, следовало бы его хорошенько отшлепать, но мистер баттон почувствовал, что не способен на это. он только предупредил сына, что курение задержит его рост.

несмотря на этот случай, мистер баттон продолжал гнуть свою линию. он купил оловянных солдатиков, игрушечный поезд, принес больших, забавных зверей, набитых ватой, и для полноты иллюзии — по крайней мере собственной — настойчиво допытывался у продавца, «не слиняет ли розовая окраска утки, если ребенок засунет игрушку в рот». но вопреки всем стараниям своего отца бенджамин оставался равнодушен к игрушкам. он тайком, по черной лестнице, спускался вниз и приносил в детскую том британской энциклопедии, над которым и проводил целый день, а коровы, набитые ватой, и ноев ковчег валялись в небрежении на полу. такого упорства мистер баттон не в силах был сломить.

рождение бенджамина поначалу произвело в балтиморе сенсацию. и трудно сказать, как это несчастье отразилось бы на общественном положении баттона и его родственников, если бы не началась гражданская война, которая отвлекла от них внимание. некоторые особенно вежливые люди ломали себе головы над тем, что бы такое сказать родителям бенджамина, дабы это было им приятно, и наконец нашли простой выход: объявили, что новорожденный похож на своего деда — ввиду свойственной семидесятилетним старикам умственной слабости отрицать это было трудно. мистер и миссис роджер баттон нисколько не обрадовались, а дед бенджамина оскорбился до глубины души.

покинув клинику, бенджамин безропотно принимал окружающий мир. однажды к нему привели поиграть нескольких малышей, и он кое-как дотянул до вечера, стараясь проявлять интерес к волчку и шарикам, причем ему удалось даже, правда по чистейшей случайности, разбить окно на кухне выстрелом из рогатки — подвиг, которому его отец втайне радовался.

с тех пор бенджамин ухитрялся каждый день что-нибудь разбивать, но делал это лишь для того, чтобы угодить взрослым, поскольку характер у него был покладистый.

когда дед перестал испытывать враждебность к нему, они с бенджамином начали находить большое удовольствие в общении друг с другом. часами сидели они, старый и малый, словно закадычные друзья, и беседовали о всяких пустяках.

с дедом бенджамин чувствовал себя свободнее, чем с родителями, которые всегда словно побаивались его и, забывая о своем родительском авторитете, нередко называли «мистером».

он сам не менее других был удивлен тем, что родился таким старым и умудренным опытом. он попытался найти объяснение этому в медицинском журнале, но выяснил лишь, что науке подобные случаи не известны. по настоянию отца он честно пробовал играть с другими мальчиками, но предпочитал спокойные игры, — футбол приводил его в трепет: он боялся, что, если ему переломают старческие кости, они уже никогда не срастутся.

пяти лет от роду его отдали в детский сад, где он приобщился к великому искусству наклеивать зеленые бумажки на оранжевые, плести цветные узоры и изготовлять бесконечные картонные украшения. случалось, он засыпал, не выполнив урока, — эта привычка сердила и ужасала его юную наставницу. к счастью, она пожаловалась родителям, и его забрали оттуда. баттоны объяснили своим друзьям, что мальчик, как им кажется, еще не дорос до детского сада.

на двенадцатый год после его рождения родители наконец к нему привыкли. воистину столь велика сила привычки, что они уже не видели разницы между ним и другими детьми — разве только иногда какая-нибудь его странность напоминала им об этом. но однажды, вскоре после того, как ему исполнилось двенадцать, бенджамин взглянул в зеркало и сделал поразительное открытие. он не поверил своим глазам: неужели пробивавшаяся из-под краски седина на тринадцатом году его жизни приобрела серовато-стальной оттенок? неужели сеть морщин на его лице словно бы сгладилась? неужели кожа стала свежей и упругой, а на щеках, словно тронутых зимним морозом, даже заиграл легкий румянец? его одолевали сомнения. он замечал, что больше не сутулился и здоровье его заметно окрепло со времен младенчества.

— возможно ли?… — подумал или, вернее, едва осмелился подумать бенджамин.

он пошел к отцу.

— я вырос, — решительно объявил он. — купи мне длинные брюки.

отец задумался.

— право, не знаю, — сказал он наконец. — длинные брюки обычно носят с четырнадцати лет, а тебе только двенадцать.

— но ты должен признать, — возразил бенджамин, — что я довольно крупный ребенок для своих лет.

отец бросил на него неуверенный взгляд.

— ну, я этого не нахожу, — сказал он. — в двенадцать лет я не уступал тебе.

это была ложь: роджер баттон давно вошел в сделку с совестью, молчаливо притворяясь, будто его сын вполне нормальный ребенок.

наконец был найден компромисс. бенджамину по-прежнему придется красить волосы. он будет стараться играть со своими ровесниками. он обещает не носить очки и не гулять с тростью по улице. в награду за все это ему обещали купить длинные брюки.

5

в 1880 году бенджамину баттону исполнилось двадцать, и свой день рождения он ознаменовал тем, что стал компаньоном отца в фирме «роджер баттон и к°, оптовая торговля скобяными товарами». в том же году он начал «выезжать в свет», вернее, отец чуть ли не насильно стал вывозить его на светские балы. роджеру баттону было уже пятьдесят, и отец с сыном теперь куда больше подходили друг другу — право, с тех пор как бенджамин перестал красить волосы (в которых все еще пробивалась седина), они казались ровесниками и их вполне можно было принять за братьев.

в один из августовских вечеров они облачились во фраки и отправились в карете к шевлинам, в их загородную усадьбу неподалеку от балтимора.

вечер был чудесный. полная луна заливала дорогу мягким серебристым светом, увядающие осенние цветы наполняли недвижный воздух благоуханием, словно пронизывая его тихим, едва слышным смехом. широкие поля, покрытые далеко окрест ковром пшеницы, были освещены, как днем.

казалось бы, никто не мог остаться равнодушным к этой чистой красоте неба… казалось бы…

— да, у торговли скобяными товарами великое будущее, — говорил роджер баттон. он не был возвышенным человеком — его эстетические чувства пребывали в зачаточном состоянии.

— в мои годы уже поздно учиться всем этим нынешним новшествам, — заметил он глубокомысленно. — а вот у вас, подрастающего поколения, полного сил и энергии, великое будущее.

далеко впереди показались мерцающие огни усадьбы, и вскоре послышался тихий неумолчный ропот — быть может, то вздыхали скрипки или шелестела пшеница в лунном серебре.

они остановились подле роскошного экипажа, из которого уже высаживались гости. сначала вышла дама, за ней пожилой господин и еще одна молодая дама, блиставшая ослепительной красотой. бенджамин вздрогнул, в нем словно началась химическая реакция, все его существо как бы преобразилось. его охватил озноб, щеки и лоб зарделись, в ушах зашумело. это пришла первая любовь.

девушка была стройна и нежна. под луной ее волосы казались пепельными, а у подъезда, при свете шипящих газовых фонарей, они отливали медовой желтизной. плечи ее окутывала золотистая испанская мантилья, подбитая черным шелком, очаровательные ножки выглядывали из-под края платья.

роджер баттон шепнул сыну:

— это юная хильдегарда монкриф, дочь генерала монкрифа.

бенджамин сдержанно кивнул.

— недурна, — заметил он равнодушно. а когда негр-слуга отвел лошадей в сторону, добавил: — папа, ты не мог бы представить ей меня?

они подошли к гостям, окружившим мисс монкриф. по старой доброй традиции она сделала бенджамину глубокий реверанс. да, разумеется, он может рассчитывать на танец. он поблагодарил ее и отошел, ноги у него подкашивались. время ползло мучительно медленно, он едва дождался своей очереди. он стоял у стены, безмолвный, непроницаемый, взирая убийственным взглядом на восторженно-влюбленные физиономии аристократических отпрысков балтимора, увивавшихся вокруг хильдегарды монкриф. как они были отвратительны бенджамину, как невыносимо юны! их вьющиеся каштановые бакенбарды вызывали в нем ощущение, подобное желудочной колике.

но, когда подошла его очередь и он закружился с ней по сверкающему паркету под звуки модного парижского вальса, его ревность и тревоги растаяли, как весенний снег. ослепленный и очарованный, он чувствовал, что жизнь только начинается.

— вы с вашим братом подъехали следом за нами, не правда ли? — спросила хильдегарда, подняв на него сияющие лазурные глаза.

бенджамин был в нерешительности. если она приняла его за брата отца, стоит ли говорить ей правду? он вспомнил, что приключилось с ним в иеле, и решил промолчать. ведь спорить с дамой неприлично; и к тому же было бы просто преступлением портить такие дивные минуты нелепым рассказом о его появлении на свет. лучше уж как-нибудь потом. он кивал, улыбался, внимал ей и был на верху блаженства.

— мне нравятся мужчины в вашем возрасте, — сказала хильдегарда. — эти мальчишки так глупы. хвастают тем, сколько выпивают шампанского в колледже и какую кучу денег проигрывают в карты. а вот мужчины в вашем возрасте умеют ценить женщин.

бенджамин почувствовал, что готов не сходя с места сделать ей предложение, — усилием воли он подавил этот порыв.

— вы в самом романтическом возрасте, — продолжала она. — вам пятьдесят. в двадцать пять мужчины полагают, будто знают все на свете; в тридцать они бывают изнурены работой; в сорок — рассказывают бесконечные истории, слушая которые можно выкурить целый ящик сигар; в шестьдесят… ах, в шестьдесят… там уж и до семидесяти недалеко; а пятьдесят — это пора возмужания. вот что мне по душе.

и бенджамин подумал, что нет возраста чудеснее, чем пятьдесят лет. как жаждал он быть пятидесятилетним мужчиной!

— я всегда говорила, — продолжала между тем хильдегарда, — что предпочла бы выйти замуж за пятидесятилетнего, который стал бы меня лелеять, чем за тридцатилетнего и самой лелеять его.

весь вечер бенджамин купался в медовой желтизне. хильдегарда осчастливила его еще двумя танцами, и они выяснили, что их взгляды на все существенные проблемы поразительно совпадают. она согласилась совершить с ним воскресную прогулку, дабы продолжить этот важный разговор.

возвращаясь домой уже перед рассветом, когда жужжали ранние пчелы и меркнущая луна отсвечивала в холодных капельках росы, бенджамин, словно сквозь сон, слышал, как отец толковал про оптовую скобяную торговлю:

— …а как ты думаешь, кроме молотков и гвоздей, что заслуживает особого внимания?

— любовь, — рассеянно отозвался бенджамин.

— любое?! — воскликнул роджер баттон. — да ведь не можем же мы торговать чем попало!

бенджамин смотрел на отца невидящим взглядом, а небо на востоке вдруг озарилось светом, и в пробуждающейся листве тоненько засвистела иволга…

7

в одном по крайней мере друзья хильдегарды монкриф ошибались. скобяная торговля процветала. за пятнадцать лет, с 1880 года, когда бенджамин женился, и до 1895-го, когда его отец удалился от дел, их состояние выросло вдвое, главным образом благодаря усилиям баттона младшего.

незачем и говорить, что со временем балтиморское общество приняло супругов в свое лоно. даже старый генерал монкриф примирился со своим зятем, после того как бенджамин дал ему денег на печатание его двенадцатитомной «истории гражданской войны», отвергнутой девятью виднейшими издателями.

да и в самом бенджамине за пятнадцать лет произошло немало перемен. ему казалось, что кровь быстрее струится в его жилах. он теперь с удовольствием вставал ранним утром, бодро шагал по оживленным, залитым солнцем улицам, без устали принимал и отгружал партии молотков и гвоздей. в 1890 году он нанес решительный удар конкурентам, войдя в сенат с нижеследующим предложением: все гвозди, которыми заколочены ящики, содержащие гвозди, являются собственностью грузоотправителя, — впоследствии это предложение стало законом, одобренным верховным судьей фоссайлом, благодаря чему фирма «роджер баттон и к°» стала экономить более шестисот гвоздей ежегодно.

кроме того, бенджамин обнаружил, что его все больше привлекают простые радости жизни. эта растущая тяга к удовольствиям выразилась в том, что он первым в балтиморе приобрел автомобиль. встречая бенджамина на улице, его сверстники обычно с завистью глазели на это воплощение здоровья и энергии.

— он словно молодеет с каждым годом, — говорили они.

и если старый роджер баттон, которому теперь было шестьдесят пять, поначалу не оценил сына должным образом, то в конце концов он загладил свою вину, так как теперь едва ли не заискивал перед ним.

а теперь мы вынуждены коснуться предмета не слишком приятного, о котором следует сказать как можно короче. одно лишь тревожило бенджамина баттона: он больше уже не испытывал влечения к своей жене.

к этому времени хильдегарде исполнилось тридцать пять и у нее был четырнадцатилетний сын роско.

в первое время после женитьбы бенджамин ее боготворил. но годы шли, ее волосы, некогда отливавшие медовой желтизной, теперь имели тоскливый грязноватый оттенок. лазурные голубые глаза потускнели и обрели цвет залежавшейся глины; но мало того — и это было главное, — она стала слишком равнодушной, слишком спокойной, слишком самодовольной и вялой в проявлении своих чувств, слишком ограниченной в своих интересах.

до свадьбы именно она «вытаскивала» бенджамина на балы и торжественные обеды — а теперь все было наоборот. она выезжала с ним в свет, но без всякой охоты, будучи во власти той непреодолимой инерции, которая в один прекрасный день завладевает человеком и не покидает его до конца жизни.

неудовольствие бенджамина росло. в 1898 году, когда разразилась испано-американская война, он был уже до такой степени равнодушен к своему домашнему очагу, что решился пойти в армию добровольцем. использовав свои деловые связи, он получил звание капитана и проявил столь блестящие способности, что был повышен в чине и стал сначала майором, а потом подполковником, в каковом чине и участвовал в знаменитой битве при сан-хуан хилле. он был легко ранен и награжден медалью.

бенджамин так привык к бурной и беспокойной армейской жизни, что ему жаль было с ней расстаться, но дела требовали его присутствия, и он, выйдя в отставку, вернулся в балтимор. на вокзале ему устроили встречу с оркестром и с почетным эскортом проводили до дома.

9

однажды, в сентябре 1910 года, через несколько лет после того, как фирма «роджер баттон и к°» перешла в руки роско баттона, некий молодой человек, которому на вид можно было дать лет двадцать, поступил на первый курс гарвардского университета в кембридже. он не сделал роковой оплошности и умолчал о том, что ему уже далеко за пятьдесят и что его сын окончил это же самое учебное заведение десять лет назад.

его зачислили в университет, и в самом скором времени он оказался среди первых в своей группе, отчасти, вероятно, потому, что выглядел чуть постарше своих однокурсников, большинству из которых было восемнадцать лет.

но настоящий успех пришел к нему, лишь когда он сыграл в футбольном матче против команды йельского колледжа с таким блеском и холодной, беспощадной яростью, что забил семь штрафных и четырнадцать обычных мячей в ворота соперников, после чего все одиннадцать игроков один за другим были в беспамятстве унесены с поля.

однако, как ни странно, на третьем курсе он уже едва мог играть в футбол. тренеры замечали, что он сбавил в весе, и от самых наблюдательных не укрылось, что он стал несколько ниже ростом.

он больше не забивал мячей, — его терпели в команде главным образом потому, что надеялись на его громкую славу, приводившую йельцев в трепет и замешательство.

на последнем курсе он уже совсем не в состоянии был играть. он стал таким щуплым и хилым, что один второкурсник даже принял его за новичка, и это было для него горьким унижением. о нем заговорили как о вундеркинде — старшекурсник, которому не больше шестнадцати лет! — и искушенность сверстников часто заставляла его краснеть. ему все труднее становилось учиться, материал казался слишком сложным. он слышал некогда от сокурсников о школе святого мидаса, приготовительном заведении, где многие из них учились перед колледжем, и решил после окончания университета поступить туда, чтобы беспечально жить среди мальчиков своего роста.

в 1914 году, окончив колледж, он вернулся в балтимор с гарвардским дипломом в кармане. хильдегарда к тому времени переехала в италию, и бенджамин поселился со своим сыном роско. роско встретил отца приветливо, но все же в его чувствах явно не было сердечности — сын, очевидно, склонен был даже считать, что бенджамин, который слонялся по дому, предаваясь юношеским мечтаниям, мешает ему. роско уже был женат, занимал в балтиморе видное положение и не хотел, чтобы его семейства коснулась сплетня.

бенджамин, которого больше не жаловали ни юные красавицы, ни студенты, остался в одиночестве, если не считать трех или четырех пятнадцатилетних мальчишек, живших по соседству. вскоре он вернулся к мысли о поступлении в школу святого мидаса.

— послушай, — сказал он однажды роско, — я ведь тебе давно говорю, что хочу ездить в приготовительную школу.

— что ж, поезжай, — коротко отозвался роско. он старался уклониться от неприятного разговора.

— но не могу же я ездить туда один, — сказал бенджамин жалобно. — придется тебе отвозить и привозить меня.

— мне некогда, — резко оборвал его роско. глаза его сузились, он смотрел на отца с неприязнью. — и должен тебе сказать, — добавил он, — брось-ка ты это дело. лучше остановись… лучше… лучше… — он запнулся. — лучше ты повернись налево кругом и дай задний ход. шутка зашла слишком далеко. это уже не смешно. веди себя… прилично!

бенджамин смотрел на него, глотая слезы.

— и вот еще что, — продолжал роско. — я хочу, чтобы при гостях ты звал меня «дядя» — не роско, а «дядя», понял? просто нелепо, когда пятнадцатилетний мальчишка зовет меня по имени. лучше даже, если ты всегда станешь звать меня «дядей», тогда быстрее привыкнешь.

роско бросил на отца суровый взгляд и отвернулся.