ГЛАВА 1
Мне девяносто. Или девяносто три. Или так, или этак.
Когда вам пять, ваш возраст известен с точностью до месяца. Даже когда вам за двадцать, вы еще помните, сколько вам на самом деле лет. Вы говорите: мне двадцать три. Или, допустим, двадцать семь. А вот после тридцати начинаются всякие странности. Сперва — просто сбой, минутное колебание. Сколько вам лет? Ну, как же, мне… — уверенно начинаете вы и вдруг останавливаетесь. Вы собирались ответить, что тридцать три, но ведь это неправда. Вам тридцать пять. И тут вас одолевает беспокойство, вам кажется, что это начало конца. Да так оно и есть, только пройдут десятилетия, прежде чем вы это признаете.
Вы начинаете забывать слова: вот же оно, вертится на кончике языка, но ни за что не сорвется. Вы идете за чем-то наверх, но, поднявшись по лестнице, уже не помните, зачем отправились. Прежде чем обратиться к сыну по имени, вы перебираете имена всех своих остальных детей и даже собаки. Порой вы забываете, какое нынче число. И наконец — какой нынче год.
На самом деле я не так уж и много забыл. Просто бросил следить за происходящим. Настало новое тысячелетие, тут уж я в курсе — столько возни и хлопот без всякого повода, вся эта молодежь, беспокойно кудахчущая и на всякий случай закупающая консервы, а все потому, что кто-то поленился оставить место для четырех цифр вместо двух. Но, кажется, это было месяц назад, а может, и три года. Какая, в конце концов, разница? Чем три недели отличаются от трех лет и даже трех десятилетий, если все они заполнены толченым горохом, кашей — размазней и подгузниками «Депенд»?
Мне девяносто. Или девяносто три. Или так, или этак.
Похоже, там не то авария, не то чинят дорогу, поскольку целая компания старушек прилипла к окну в конце вестибюля, словно малышня или арестанты. До чего они все тонкие и хрупкие, а волосы их подобны дымке. Большинство из них на добрую дюжину лет моложе меня, и это просто поразительно. Даже когда тело изменяет вам, разум отказывается это признать.
Мое кресло-каталка стоит в коридоре, а рядом ходунки. Слава богу, я здорово продвинулся с тех пор, как сломал бедро. Поначалу казалось, что я больше не буду ходить — вот почему меня вообще уговорили перебраться сюда, однако каждые пару часов я встаю и прохожу несколько шагов, и каждый день мне удается пройти все больше и больше, прежде чем я почувствую, что пора бы уже и вернуться. Ничего, мы еще повоюем.
Их там уже пять, этих седовласых кумушек, сбившихся в кучку и тычущих скрюченными пальцами в стекло. Я жду, не уйдут ли они. Но нет, не уходят.
Я смотрю вниз, убеждаюсь, что кресло стоит на тормозах, и осторожно поднимаюсь, опираясь на ручку кресла — все-таки перебираться на ходунки небезопасно. Наконец я готов. Ухватившись за серые резиновые подлокотники, я толкаю ходунки вперед, распрямляя локти — получается как раз шаг длиной с плитку, какими здесь выстелен пол. Волочу вперед левую ногу, проверяю, крепко ли она стоит, и подтаскиваю к ней правую. Толкаем, волочем, ждем, волочем. Толкаем, волочем, ждем, волочем.
Вестибюль длинный, а ноги уже не слушаются. Это, слава богу, не та хромота, что была у Верблюда, но все равно я стал передвигаться медленнее. Бедный старина Верблюд, я и думать — то о нем забыл. Ноги у него болтались так, что ему приходилось высоко поднимать колени и выбрасывать ступни вперед. А я волочу ноги, как будто они налиты свинцом, а поскольку спина у меня сгорбленная, приходится все время смотреть на собственные тапочки в обрамлении ходунков.
Не быстрое это дело — добраться до конца вестибюля, но в конце концов, я справляюсь, и даже на своих двоих. Я доволен как последний дурак, но тут же вспоминаю, что мне еще придется возвращаться.
Завидев меня, старушки расступаются. Все они очень живенькие, из тех, что передвигаются сами или же просят подружку прокатить их по вестибюлю в кресле-каталке. Они, голубушки, пока еще в своем уме, и очень ко мне добры. Таких как я тут немного — старик среди целого моря вдов, все еще скорбящих по мужьям.
— Эй, — кудахчет Хейзл, — пропустите Якоба.
Она оттаскивает инвалидное кресло Долли на несколько футов назад и принимается суетиться вокруг меня, всплескивая руками. В ее белесых глазах мелькают искорки.
— Ах, как интересно! Все утро возятся.
Я приближаюсь к стеклу и поднимаю голову, щурясь от солнечного света. Солнце такое яркое, что поначалу я не могу ничего разглядеть. Но постепенно предметы начинают обретать очертания.
В парке в конце квартала появился огромный брезентовый шатер в пурпурно-белую полоску с остроконечной верхушкой — ошибиться невозможно…
Сердце сжимается так, что я хватаюсь за грудь.
— Якоб! Ой, Якоб! — кричит Хейзл. — Боже мой! Боже мой! — Она в замешательстве машет руками и поворачивается в сторону вестибюля. — Сиделка! Сиделка! Скорее же! Мистер Янковский!
— Все в порядке, — говорю я, откашливаясь и растирая грудь. Вот так всегда и бывает со старухами. Вечно боятся, что ты вот-вот скопытишься. — Послушайте, Хейзл, все в порядке.
Но слишком поздно. В вестибюле раздается скрип резиновых подметок, и вот уже вокруг меня толпятся сиделки. Судя по всему, в конечном счете мне не придется беспокоиться о том, как вернуться в свое кресло.
— И что у нас сегодня на ужин? — бормочу я, когда меня ввозят в столовую. — Овсянка? Толченый горох? Манная кашка? А ну-ка, дайте я угадаю… тапиока? Что, и в самом деле тапиока? А может, рисовый пудинг?
— Ох, мистер Янковский, ну вы и шутник, — спокойно произносит сиделка. Могла бы не отвечать, да она и сама прекрасно знает. Сегодня пятница, и нас ждет обычный, питательный, но невкусный ужин из мясного хлеба, кукурузной каши, картофельного пюре и подливы, в которой, быть может, когда-то плавал кусочек мяса. И они еще спрашивают, почему я теряю вес.
Понятное дело, кое у кого здесь нет зубов, но у меня-то есть, и я хочу тушеной говядины. Такой, как делала моя жена, с лавровым листом. Хочу морковки. Картошки в мундире. А еще — запить все это густым душистым каберне. Но больше всего хочу початок кукурузы.
Порой я думаю, что если бы мне предложили на выбор полакомиться кукурузным початком или заняться любовью с женщиной, я выбрал бы кукурузу. Я, конечно, не прочь побыть с женщиной — ведь я все еще мужчина, в моем случае годы бессильны. Но стоит вспомнить, как лопаются на зубах эти сладкие зернышки — и у меня просто слюнки текут. Понятное дело, все это мечты, и только. Ни то, ни другое мне не светит. Мне просто нравится делать выбор, как если бы я стоял перед царем Соломоном: побыть напоследок с женщиной — или съесть початок кукурузы. Порой вместо кукурузы я представляю себе яблоко.
За столом все только и говорят о цирке — ну, не все, а те, кто вообще может говорить. Наши молчуны, с застывшими лицами и парализованными руками и ногами, а заодно и те, кто не в силах удержать столовые приборы, поскольку очень уж у них трясутся руки и голова, — все они сидят по углам, а при них санитары, которые вкладывают им в рот кусочки пищи и уговаривают пожевать. Они похожи на птенцов, вот только едят без особого энтузиазма.
Если не считать легкого подрагивания челюстей, лица их спокойны, а взгляд до ужаса бессмысленный. Именно до ужаса — ведь я понимаю, что в один прекрасный день со мной случится то же самое. Пока этот день не настал, но он не за горами. Я знаю только один способ избежать его прихода, но и он мне не очень-то симпатичен.
Сиделка подвозит меня к моей тарелке. Подливка на мясном хлебе уже застыла до корочки. Я ковыряюсь в тарелке вилкой. Подливка издевательски подрагивает. Я с отвращением поднимаю глаза и встречаюсь взглядом с Джозефом Макгинти.
Он, новичок, незваный гость, сидит напротив меня. Бывший судебный адвокат с квадратной челюстью, бугристым носом и большими вислыми ушами. Глядя на его уши, я вспоминаю Рози, хотя во всем остальном он ничуть на нее не похож. Она была чудесная, а он — ну, он бывший адвокат.
Не понимаю, что общего сиделки нашли между адвокатом и ветеринаром, и почему в первый вечер усадили его напротив меня, да так оно и повелось.
Он смотрит на меня в упор, двигая челюстями, словно корова, жующая жвачку. Невероятно. Он и правда это ест.
Старушки в блаженном неведении болтают друг с другом.
— Они пробудут здесь до воскресенья, — говорит Дорис. — Билли у них спросил.
— Да, два представления в субботу и еще одно в воскресенье. Рэндалл с девочками обещали меня завтра туда свести, — подхватывает Норма и оборачивается ко мне. — Якоб, а вы пойдете?
Я открываю рот, чтобы ответить, но тут снова встревает Дорис:
— А вы видели лошадок? Ей-богу, просто чудные. Когда я была маленькая, у нас тоже были лошади. Ах, как я любила на них кататься!
Она смотрит вдаль, и я моментально понимаю, что в молодости она была красавица.
— А помните передвижные цирки? — спрашивает Хейзл. — За несколько дней до их прибытия появлялись афиши — ими умудрялись обклеить весь город! Ни одной стены не пропускали!
— Помню, ей же ей! Как не помнить? — отвечает Норма. — Как-то раз афишу налепили прямо на наш сарай. Сказали отцу, что у них такой специальный клей, который сам растворится через два дня после представления, но, черт возьми, еще два месяца спустя афиша красовалась на том же месте! — Она хихикает и трясет головой. — Отец был вне себя от ярости!
— А через день-другой появлялись циркачи. Всегда ни свет ни заря.
— Отец обычно водил нас посмотреть, как разбивают шатры. Боже, вот это было зрелище! А потом — гуляния! И запах жареного арахиса…
— А воздушная кукуруза!
— А сахарные яблоки, а мороженое, а лимонад!
— А опилки! Как они забивались в нос!
— А я носил воду для слонов, — вставляет Макгинти. Я роняю вилку и поднимаю взгляд от тарелки. Он вот-вот лопнет от самодовольства — так и ждет, что девочки начнут перед ним лебезить.
— Не носили, — говорю я.
Молчание.
— Что, простите, вы сказали? — спрашивает он.
— Вы не носили воду для слонов.
— Еще как носил.
— Нет, не носили.
— Вы хотите сказать, что я лжец? — медленно произносит он.
— Если вы утверждаете, что носили воду для слонов, то ровно это я и хочу сказать.
Девочки смотрят на меня с открытыми ртами. Сердце колотится. Я понимаю, что не следовало так себя вести, но ничего не могу с собой поделать.
— Да как вы смеете! — Макгинти хватается узловатыми пальцами за край стола. На руках проступают жилы.
— Послушайте, дружище, — говорю я. — Годами я слышу, как старые болваны вроде вас болтают, будто носили воду для слонов. Но повторяю, это неправда.
— Старые болваны? Старые болваны?! — Макгинти вскакивает, а его инвалидное кресло откатывается назад. Он тычет в меня скрюченным пальцем, а потом вдруг падает, словно подкошенный. Так, с расширенными глазами и разинутым ртом, он исчезает под столом.
— Сиделка! Эй, сиделка! — кричат старушки.
Знакомый скрип резиновых подметок — и вот уже две сиделки подхватывают Макгинти под локти. Он ворчит и делает слабые попытки вырваться.
Третья сиделка, бойкая негритяночка в нежно-розовом костюме, стоит в конце стола, уперев руки в боки.
— Что тут, в конце концов, происходит? — спрашивает она.
— Этот старый козел назвал меня лжецом, вот что! — отвечает Макгинти, благополучно водруженный обратно в кресло. Он одергивает рубашку, поднимает заросший седой щетиной подбородок и скрещивает руки на груди. — И старым болваном.
— О, я уверена, что мистер Янковский вовсе не хотел… — начинает девушка в розовом.
— Еще как хотел, — отвечаю я. — Но он тоже хорош.
Пфффф. Носил воду для слонов, как же. Да вы вообще хоть представляете, сколько пьют слоны?
— Понятия не имею, — говорит Норма, поджав губы и тряся головой. — Но я одного в толк не возьму: что это на вас нашло, мистер Янковский?
Да-да. Вот так оно всегда и бывает.
— Это возмутительно! — восклицает Макгинти, чуть склонившись к Норме. Заметил, стало быть, что глас народа на его стороне. — Я не понимаю, почему обязан терпеть, когда меня обзывают лжецом.
— И старым болваном, — напоминаю я.
— Мистер Янковский! — обращается ко мне негритяночка, повышая голос. Она подходит ко мне и снимает кресло с тормоза. — Думаю, вам лучше побыть у себя. Пока не успокоитесь.
— Постойте! — кричу я, но она уже откатывает меня от стола и везет к двери. — С чего это я должен успокаиваться? И вообще, я еще не поел!
— Ужин я вам принесу, — доносится у меня из-за спины.
— Но я не хочу ужинать у себя! Верните меня обратно! Вы не имеете права!
Оказывается, очень даже имеет. Она провозит меня по вестибюлю со скоростью молнии и резко сворачивает в мою комнату. Там она с такой силой жмет на тормоза, что кресло аж подпрыгивает.
— Я еду обратно, — говорю я, замечая, что она поднимает подставку для ног.
— Ни за что, — отвечает она, ставя мои ноги на пол.
— Но так нечестно! — чуть ли не взвизгиваю я. — Ведь я всегда там сидел. А он только две недели. Почему все встали на его сторону?
— Никто не встал ни на чью сторону, — она наклоняется ко мне и подхватывает меня под руки. Когда она меня поднимает, ее лицо оказывается вровень с моим. Ее волосы, явно распрямленные в парикмахерской, пахнут цветами. Она усаживает меня на край кровати, и я утыкаюсь глазами в ее грудь, обтянутую розовым. И в табличку с именем.
— Розмари, — окликаю ее я.
— Да, мистер Янковский?
— Но ведь он и правда соврал.
— Я не в курсе. И вы не в курсе.
— Я в курсе. Я сам из цирковых.
Она сердито моргает.
— Что, простите?
Меня одолевают сомнения, и я решаю не вдаваться в подробности.
— Неважно.
— Вы работали в цирке?
— Я же сказал, неважно.
Повисает неловкая пауза.
— Вы наверняка здорово обидели мистера Макгинти, — говорит она, занимаясь моими ногами. Она действует быстро и ч дико, а если и останавливается, то ненадолго.
— Едва ли. Адвокаты несокрушимы.
Она смотрит на меня долгим взглядом, как будто хочет увидеть во мне не пациента, а личность. На миг у меня перехватывает дыхание. Но она вновь принимается за работу.
— Скажите, родные поведут вас в выходные в цирк?
— О да, — отвечаю я не без гордости. — Каждое воскресенье кто-нибудь да заходит. У них все четко, как в аптеке.
Она встряхивает одеяло и укрывает мне ноги.
— Ну что, принести ужин?
— Нет, — отвечаю я.
И вновь неловкая пауза. Мне приходит в голову, что следовало бы добавить «спасибо», но уже поздно.
— Ладно, — говорит она, — я еще загляну посмотреть, не нужно ли вам чего.
Как же, заглянет она. Все они так говорят.
Но, будь я проклят, вот и она.
— Только никому не говорите, — просит она, спешно водружая мне на колени переносной столик и застилая его бумажной салфеткой, а потом кладет туда пластиковую вилку и ставит блюдце с фруктами. Клубника, дыня, яблоко… До чего же аппетитно они выглядят!
— Это мой завтрак. Я на диете. Вы любите фрукты, мистер Янковский?
Я и хотел бы ответить, но вместо этого зажимаю рот дрожащей рукой. Боже мой, яблоко…
Погладив меня по другой руке, она уходит, деликатно не замечая моих слез.
Я кладу в рот кусочек яблока и смакую. Флуоресцентная лампа, жужжащая у меня над головой, льет резкий свет на мои скрюченные пальцы, тянущиеся за кусочками фруктов. До чего же они чужие. Нет, не может быть, чтобы это были мои пальцы.
Возраст — безжалостный вор. Когда дни твои подходят к концу, он лишает тебя ног и сгибает спину. Боль и помутившийся рассудок — вот его приметы. Это он тихой сапой насылает на твою жену рак.
Метастазы, сказал врач. Протянет от нескольких недель до нескольких месяцев. Но моя любимая была хрупкая, как птичка. Она протянула всего девять дней. Мы прожили вместе шестьдесят один год — и вот она сжала мою руку и в одночасье угасла.
Порой я готов отдать что угодно, лишь бы она вернулась, но на самом деле даже рад, что она ушла первой. Когда ее не стало, что-то во мне надломилось. Казалось, жизнь закончилась — и я не хотел бы, чтобы эта участь досталась ей. Остаться в живых куда как более гадко.
Раньше мне думалось, что лучше дожить до глубоких седин, чем наоборот, но теперь я засомневался. Все эти игры в лото и спевки, ветхие старички и старушки в инвалидных креслах, по всему вестибюлю, — да тут любой возжелает смерти. Особенно если вспомнить, что я и сам — один из этих ветхих старичков, отправленных в утиль.
Но тут ничего не поделаешь. Все, что мне остается — ждать неизбежного, наблюдая, как тени прошлого врываются в мое праздное настоящее. Они громыхают и рокочут, и вообще чувствую себя как дома, ведь моя жизнь больше ничем не заполнена. Бороться с ними я уже бросил.
Вот и сейчас они громыхают и рокочут вокруг меня.
Чувствуйте себя как дома, друзья мои. Побудьте еще немного. Ах да, вы и так уже неплохо устроились.
Чертовы тени.

ГЛАВА 3
Меня будит протяжный скрип тормозов. Я застрял между рулонами брезента довольно далеко от того места, где уснул, и потому не сразу понимаю, где я.
Поезд вздрагивает, останавливается и выпускает пар. Черныш, Билл и Грейди поднимаются на ноги и безмолвно выпрыгивают наружу. Когда они уходят, настает очередь Верблюда. Доковыляв до меня, он нагибается и пытается меня растолкать.
— Эй, малыш! — приговаривает он. — Ты должен выбраться отсюда до того, как придут за брезентом. Сегодня я попробую поговорить о тебе с Безумным Джо.
— С Безумным Джо? — садясь, переспрашиваю я. Ляжки зудят, а шея болит как черт-те что.
— Это наш главный, — поясняет Верблюд. — Точнее, главный над всей этой кладью. К манежу Август его не подпускает. На самом деле, сдается мне, его не подпускает туда Марлена, но какая разница? Она и тебя никуда не подпустит. А с Безумным Джо у тебя хотя бы есть шанс. Мы тут попали в непогоду и слякоть, и кое-кому из его ребят надоело вкалывать как проклятым. Так что они сделали ноги и оставили его на мели.
— А почему его зовут Безумным Джо?
— Кто его знает, — отвечает Верблюд, ковыряясь в ухе и пристально изучая его содержимое. — Сдается мне, он побывал и а каторге. Но за что — не выяснял. И тебе спрашивать не советую. — Он вытирает палец о штаны и направляется к двери.
— Ну, пойдем же! — кричит он мне оттуда, оглядываясь. — У нас мало времени. — Он садится на край и осторожно соскальзывает на насыпь.
Я напоследок отчаянно чешу ляжки, завязываю шнурки и следую за ним.
Перед нами — огромная заросшая травой поляна. За ней в тусклом предрассветном свете тут и там виднеются кирпичные здания. Из поезда вываливаются сотни грязных немытых людей. Они копошатся, словно муравьи вокруг леденца, ругаются, потягиваются, зажигают сигареты. Вагоны ощетиниваются мостками и скатами, непонятно откуда прямо в грязи материализуются упряжки на шесть и восемь лошадей. А вот и сами лошади — грязные першероны с обстриженными хвостами. Они с топотом спускаются по мосткам, фыркая и раздувая ноздри. Даже сбруя уже на них. С обеих сторон от мостков рабочие придерживают качающиеся двери, чтобы лошади не приближались к краю.
Несколько рабочих, опустив головы, направляются к нам.
— Привет, Верблюд! — говорит старший и забирается в вагон. Остальное карабкаются вслед за ним. Окружив рулон брезента, они тащат его к выходу, покрякивая от натуги. Пролетев полтора фута, рулон приземляется в облаке пыли.
— Привет, Уилл! — отвечает Верблюд. — Не угостишь старика сигареткой?
— Запросто, — рабочий выпрямляется, роется в карманах рубашки и наконец выуживает измятую сигарету. — Это «Булл Дарэм», — наклонившись, он протягивает сигарету Верблюду — Ты уж прости.
— А что, разве ж я против самокрутки? — отвечает Вер блюд. — Спасибо тебе, Уилл. Премного обязан.
— А это кто такой? — тычет в меня пальцем Уилл.
— Новичок. Якобом Янковским зовут.
Уилл смотрит на меня, поворачивается и выпрыгивает из вагона.
— Что, совсем новичок?
— Совсем.
— А ты его уже показывал?
— Не-а.
— Ну, удачи вам, — он кивает мне и дотрагивается до шляпы. — Ты только не спи слишком крепко, малыш — ежели, конечно, понимаешь, о чем я, — с этими словами он вновь исчезает внутри вагона.
Между тем, среди грязных людей уже появились сотни лошадок. Если взглянуть со стороны, вокруг царит полнейший хаос, но когда Верблюд зажигает наконец свою самокрутку, несколько дюжин упряжек уже готовы и движутся вдоль вагонов, где их ждут фургоны. Как только передние колеса фургона касаются наклонного деревянного настила, направляющий его рабочий отпрыгивает в сторону. И правильно делает. Нагруженные до предела фургоны с грохотом скатываются вниз и останавливаются только в дюжине футов от вагона.
Утренний свет позволяет разглядеть то, чего я не увидел ночью: фургоны выкрашены в красный цвет и отделаны золотом, даже колеса позолочены. На фургонах гордо значится: «БРАТЬЯ БЕНЗИНИ: САМЫЙ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ЦИРК НА ЗЕМЛЕ». В каждый впрягается шестерка, а то и восьмерка першеронов, и лошади принимаются тащить свою нелегкую поклажу через поле.
— Берегись! — кричит Верблюд, хватая меня за руку и притягивая к себе. В другой руке у него шляпа, а в зубах зажата мятая самокрутка.
Мимо мчатся верхом трое. Свернув, они пересекают поле, объезжают его по периметру и несутся обратно. Тот, что скачет во главе, крутит головой по сторонам, внимательно осматривая землю. Вожжи он держит в одной руке, а другой вытаскивает из кожаного мешочка дротики с флажками и мечет их в земли»
— Что это он делает? — спрашиваю я.
— Размечает площадку, — отвечает Верблюд и подходит к вагону для перевозки лошадей.
— Джо! Эй, Джо!
В дверном проеме появляется голова.
— У меня тут новенький. С пылу, с жару. Он тебе часом не пригодится?
На мостки выходит человек. Чуть приподняв обтрепанную шляпу рукой, на которой всего два пальца, он пристально меня изучает, сплевывает из угла рта темно-коричневой, окрашен ной табаком слюной и удаляется обратно.
Верблюд торжественно пожимает мне руку.
— Ты принят, малыш.
— Принят?
— Так точно. А теперь пойди-ка поубирай дерьмо. Я тебя потом найду.
В вагоне для перевозки лошадей творится что-то невообразимое. Я работаю в паре с парнишкой по имени Чарли. Лицо у него нежное, как у девушки, а голос еще даже не ломался. После того как мы выгребаем наружу что-то около тонны навоза, я прерываюсь и оглядываю оставшийся фронт работы.
— Сколько же здесь обычно лошадей?
— Двадцать семь.
— Боже. Их, должно быть, набивают так тесно, что они и пошевелиться не могут.
— Так и есть, — отвечает Чарли. — Как последнюю лошадь загонят, ни одна выйти не может.
Теперь понятно, что означали эти вчерашние торчащие наружу хвосты.
В дверях появляется Джо.
— Флаг подняли, — бурчит он.
Чарли бросает лопату и направляется к двери.
— В чем дело? Ты куда? — кричу вдогонку я.
— На кухне флаг подняли.
Я качаю головой:
— Прости, не понял.
— Жратва, — говорит он.
Вот это я понимаю. И тоже бросаю лопату.
Брезентовые шатры растут как грибы, хотя самый большой все еще не установлен. Вокруг него толпятся рабочие и, согнувшись, пытаются правильно его разложить. В середине уже возвышаются деревянные мачты, на самой высокой реет звездно-полосатый флаг. Быть может, дело в привязанных к ним веревках, но всё вместе очень напоминает палубу и мачты корабля.
По всему периметру бригады по восемь человек с кувалдами с головокружительной скоростью вколачивают боковые стойки. Пока одна из бригад вбивает стойку, пять остальных перемещаются дальше. Они поднимают ужасный шум, больше всего похожий на пулеметный огонь, до того громкий, что весь остальной гул на его фоне попросту теряется.
А вот устанавливают огромные шесты. Мы с Чарли минуем группу из десяти рабочих, которые всем своим весом повисли на единственной веревке, а стоящий в стороне человек командует: «Тянем, качаем, ослабляем! И снова — тянем, качаем, ослабляем! А теперь опускаем!»
Кухню ни с чем не перепутаешь: оранжево-голубой флаг, позади пыхтит котел, и все работники тянутся прямиком туда. Запах еды ударяет в меня подобно пушечному ядру. Не ел я с позавчера, и желудок буквально сводит от голода.
Стены кухни возведены наспех, зато в середине она разделена занавесом. Столы на нашей стороне застелены скатертями в красно-белую клетку и украшены вазочками с цветами, на скатертях разложено столовое серебро. Все это ужасно дисгармонирует с длинной и извитой, как змея, очередью из грязных оборванных рабочих.
— Боже мой! — вырывается у меня, когда мы с Чарли занимаем очередь. — Ты только посмотри!
Тут и мясное pагу, и сосиски, и целые груды корзинок с толсто нарезанным хлебом. А еще ветчина, приготовленные так и этак яйца, джем в горшочках и даже миски с апельсинами.
— Да это что, — говорит Чарли. — У Большой Берты было все то же самое, да еще и официанты. Сидишь себе за столом, а тебе все приносят.
— У Большой Берты?
— У Ринглингов, — поясняет он.
— Ты у них работал?
— Ну… нет, — блеет в ответ он. — Зато мои приятели работали!
Я хватаю тарелку и наваливаю себе целую гору картошки, яиц и сосисок, стараясь при этом не выглядеть изголодавшимся бродягой. Запах просто ошарашивает. Я глубоко вдыхаю — это словно манна небесная. Это и в самом деле манна небесная.
Откуда ни возьмись появляется Верблюд.
— Вот. Отдашь тому парню, в начале очереди, — говорит он, вкладывая мне в руку талончик.
«Парень в начале очереди» сидит на складном стуле и поглядывает на подходящих из-под опущенных полей мягкой фетровой шляпы. Я протягиваю ему талон. Он смотрит на меня, скрестив руки на груди.
— Служба? — интересуется он.
— Простите, что? — спрашиваю я.
— Из какой ты службы?
— Гм… не знаю, — отвечаю я. — Все утро выгребал навоз из вагонов для лошадей.
— И что дальше? — отвечает он, не обращая никакого внимания на мой талончик. — Это могли быть лошади из конного цирка, лошади, которые у нас на погрузке, а то и лошади из зверинца.
Я не отвечаю. Помнится, Верблюд упоминал разные службы, но если б я знал, чем они друг от друга отличаются…
— А раз ты не знаешь, к какой службе относишься, то ты не из цирковых, — заключает он. — Так кто же ты такой, черт тебя дери?
— Все в порядке, Эзра? — спрашивает Верблюд, вырастая у меня из-за спины.
— Ничего не в порядке. Тут ко мне пристал какой-то хитрожопый проходимец — положил, видишь ли, глаз на наш завтрак, — отвечает Эзра и сплевывает.
— Он не проходимец, — говорит Верблюд. — Просто новичок. Он со мной.
— Да-а?
— Да.
Эзра приподнимает шляпу и оглядывает меня с головы до пят. Еще чуть помедлив, он говорит:
— Ладно, Верблюд. Если ты за него ручаешься, пусть проходит, — он выхватывает у меня талончик. — Да, и еще. Научи парня говорить что надо, покуда его тут не избили.
— Так из какой я службы? — спрашиваю я, направляясь к столу.
— Эй, не туда! — хватает меня за локоть Верблюд. — Эти столы не про нас. Держись меня, покуда не разберешься, что тут к чему.
Мы обходим занавес. На этой стороне от края до края жмутся один к другому простые деревянные столы, а на них — только солонки и перечницы. И никаких тебе цветов.
— А кто ест с той стороны? Артисты?
Верблюд бросает на меня резкий взгляд.
— Послушай, малыш! Пока не освоишь здешний жаргон, держи язык за зубами, а?
Он садится и немедля отправляет в рот полкуска хлеба. Пожевав немного, вновь смотрит на меня:
— Да ты не дуйся, дружище. Я же за тобой присматриваю. Ты видел Эзру, а Эзра у нас просто лапочка. Садись уже.
Потаращившись на него, я присаживаюсь на скамейку. Поставив на стол тарелку, осматриваю свои вымазанные в навозе руки и вытираю о штаны, но чище они не становятся. Тем не менее, я берусь за еду.
— И какой же здесь жаргон? — спрашиваю наконец я.
— Артистов называют циркачами, — отвечает с набитым ртом Верблюд. — А твоя служба — погрузка. Пока что.
— Ну, и где же эти циркачи?
— Еще появятся. Часть цирка еще в пути. Они, понимаешь ли, не спят допоздна, встают тоже не рано — зато к завтраку тут как тут. Кстати, раз уж мы об этом заговорили, не вздумай звать их в лицо «циркачами», понял?
— А как же их называть?
— Артистами.
— А почему нельзя просто называть их везде артистами? — начинаю раздражаться я.
— Есть они, и есть мы. Ты из наших, — отвечает Верблюд. — Ничего, научишься. — Вдали слышится паровозный гудок. — Вот ведь легки на помине…
— И Дядюшка Эл с ними?
— С ними, но о нем пока и думать забудь. К нему еще рано. Пока мы тут не обоснуемся, он всем недоволен, совсем как медведь, которого разбудили раньше времени. Скажи лучше, что там у тебя с Джо? Может, хватит с тебя лошадиного дерьма?
— Да я не против.
— Сдается мне, ты достоин лучшего. Я поговорил о тебе с одним своим приятелем, — продолжает Верблюд, отламывая еще кусок хлеба и собирая им жир с тарелки. — Сегодня будешь при нем, а уж он замолвит за тебя словечко.
— А что я должен буду делать?
— Все, что он скажет. Понял? — и он многозначительно поднимает бровь.
Приятель Верблюда — маленький человечек с огромным пузом и трубным голосом. Зовут его Сесил, а ведает он паноптикумом. Оглядев меня, он заявляет, что работенка для меня у него найдется. Работать я буду с Джимми и Уэйдом — еще двумя ребятами, выглядящими в достаточной степени презентабельно, чтобы смешаться с горожанами. Наша задача — занять наблюдательные посты вокруг толпы и по сигналу начать подталкивать ее ко входу.
Цирк расположился на ярмарочной площади, в этот час больше похожей на муравейник. На одной стороне бригада чернокожих натягивает транспаранты. На другой — шум и звон: это люди в белых куртках воздвигают пирамиды из стаканов с лимонадом на прилавках палаток в красно-белую полоску. Воздух напоен ароматами воздушной кукурузы и жареного арахиса, которым сопутствует едкий запах зверинца.
В дальнем конце площади, там, где продают билеты, раскинулся огромный шатер, куда везут на тележках самых разных зверей: лам, верблюдов, зебр, обезьян, по меньшей мере, одного белого медведя и целую кучу клеток с дикими кошками.
Сесил вместе с чернокожим рабочим суетятся вокруг транспаранта, на котором изображена какая-то невероятная толстуха. Миг спустя Сесил хлопает напарника по макушке:
— Давай-ка закругляйся, дружище! Через минуту сюда набегут толпы лохов. Как же мы их заманим, если не покажем всех прелестей Люсинды?
Раздается свисток, и все замирают.
— Двери! — грохочет мужской голос.
И разверзается ад. Продавцы лимонада устремляются за стойки, напоследок наводя марафет на прилавках и поправляя куртки и шапочки. А все чернокожие, за исключением того бедняги, что все еще возится с транспарантом, прячутся от людских взоров в брезентовом шатре.
— Да приделай его уже, черт тебя дери, и вали отсюда! — кричит ему Сесил. Поправив транспарант, рабочий исчезает.
Я оборачиваюсь. На нас стеной надвигаются люди. Впереди — вопящие дети, тянущие за руки родителей.
Уэйд толкает меня локтем в бок:
— Эй! Только тише. Хочешь посмотреть зверинец?
— Что?
Он кивает головой в сторону брезентового шатра между нами и шапито.
— Да ты же только туда и косишься. Хочешь глянуть?
— А он? — я вбросаю взгляд в сторону Сесила.
— Да мы быстро — он и не заметит. К тому же, покуда он не начнет зазывать толпу, делать нам нечего.
Уэйд увлекает меня ко входу. Его охраняют четыре старика за красными стойками. Трое не обращают на нас никакого внимания. Четвертый, взглянув на Уэйд а, кивает.
— Давай, глянь. А я тебя свистну, если что, — говорит Уэйд.
Я заглядываю в шатер. Какой же он огромный, до самого неба, а держится на длинных прямых шестах, торчащих под разными углами. Брезент натянут туго-туго и чуть ли не просвечивает: пробивающийся сквозь материал и швы солнечный свет выхватывает прежде всего ларек со сладостями, возвышающийся во всем своем великолепии в самом центре зверинца, в окружении плакатов, рекламирующих лимонад, воздушную кукурузу и молочные коктейли.
Вдоль двух из четырех стен зверинца выстроены яркие, раскрашенные в пурпур и золото клетки, а в них — львы, тигры, пантеры, ягуары, медведи, шимпанзе, паукообразные обезьяны — и даже орангутанг! А верблюды, ламы, зебры и лошади стоят, зарывшись мордами в охапки сена, за низкими веревками, натянутыми между стальными кольями. И, наконец, в ограждении из проволочной сетки обитают два жирафа!
Я ищу слона, но напрасно — и туг мой взгляд на миг останавливается на девушке. До чего она похожа на Кэтрин! У меня даже дыхание перехватывает. Тот же овал лица, та же прическа — и стройные бедра, именно такие я всегда представлял под строгими юбками Кэтрин. Девушка стоит перед выстроившимися в ряд вороными и белыми лошадками, беседуя с человеком в цилиндре и во фраке. Она вся в розовых блестках, на ней трико и атласные туфельки. Вот она поглаживает по морде одну из белых лошадей, потрясающего арабского скакуна с серебристой гривой и хвостом. Поднимает руку, чтобы откинуть со лба прядь каштановых волос и поправить головной убор. А потом поправляет челку жеребцу, зажимает его ухо в кулак и пропускает между пальцами.
Раздается оглушительный треск. Я оборачиваюсь и обнаруживаю, что захлопнулась дверца ближайшей клетки. А повернувшись обратно, вижу, что девушка смотрит прямо на меня. И чуть хмурит бровь, как будто узнав. Мне приходит в голову, что надо бы улыбнуться, потупить взор, сделать хоть что-нибудь наконец, но я не могу. Человек в цилиндре кладет руку ей на плечо, и она отворачивается, но медленно и нехотя. Миг спустя она вновь украдкой взглядывает на меня.
Появляется Уэйд.
— Пора! — говорит он мне, хлопнув по спине. — Начинается.
— Дамы и господа! До начала представления целых два-а-дцать пять минут! Два-а-адцать пять минут! Вы еще успеете увидеть своими собственными глазами невероятные, умопомрачительные чудеса, привезенные из всех уголков земного шара, и занять хорошее место в шапито. Любопытнейшие курьезы и капризы природы! Во всем мире не найдется другой такой коллекции, дамы и господа! Поверьте мне, во всем мире!
Сесил забрался на возвышение у входа в паноптикум. Он ходит туда-сюда с напыщенным видом и отчаянно жестикулирует. Вокруг него — толпа человек в пятьдесят, которые, однако, не то чтобы стоят и слушают, а скорее задержались мимоходом.
— Проходите сюда — и вы увидите великолепную, грандиозную Милашку Люсинду — самую прекрасную толстуху в мире. Восемьсот восемьдесят пять фунтов (около 400 кг.) пышнейшего совершенства, дамы и господа! Заходите и взгляните на человека-страуса — он проглотит и вернет вам обратно все что угодно. Проверьте сами! Бумажник, часы, даже лампочку! Только дайте — и он извергнет все это обратно! И не забудьте взглянуть на Фрэнка Отто, самого татуированного человека в мире! Он был заложником в диких джунглях Борнео, его судили за преступление, которого он не совершал, а наказание? Так вот, друзья мои, наказание записано вечными чернилами прямо у него на коже!
Толпа растет, любопытство достигает апогея. Мы с Джимми и Уэйдом заходим с краев и протискиваемся в ряды публики.
— А еще… — продолжает Сесил, совершив оборот вокруг себя. Он подносит палец к губам и преувеличенно подмигивает — так, что уголок рта поднимается прямо к глазу. Затем вздымает руку, прося тишины. — А еще… прошу прощения у милых дам, но это только для мужчин — только для мужчин! А коль скоро здесь присутствуют дамы, я, дабы не нарушать приличий, скажу лишь вот что. Если вы истинный американец, если в ваших жилах течет кровь настоящего мужчины, то вы не устоите перед таким зрелищем! Стоит вам последовать вон за тем парнем — во-он за тем, — и вы увидите нечто столь захватывающее, столь потрясающее, что, уверяю вас… — Он останавливается, закрывает глаза, вновь поднимает руку и с сожалением качает головой. — Нет, дабы не нарушать приличий, коль скоро здесь присутствуют дамы, я не скажу больше ни слова. Простите, господа, ни слова. За исключением одного: вы не устоите перед этим зрелищем! Заплатите всего четверть доллара вон тому парню — и он вас впустит. Вы на всю жизнь запомните эту четверть доллара, как запомните и то, что увидите внутри. Вам будет о чем рассказывать знакомым до конца ваших дней, друзья мои. До конца ваших дней!
Сесил выпрямляется и обеими руками одергивает за полы клетчатый жилет. На лице его появляется почтительное выражение, и он указывает широким жестом на вход с противоположной стороны:
— А вы, дорогие дамы, проходите вон туда — там найдутся чудеса и диковины, которые не оскорбят ваших чувств. Истинный джентльмен всегда должен заботиться о дамах. Особенно о таких прекрасных дамах, как вы, — он улыбается и прикрывает глаза. Женщины тем временем нервно поглядывают на удаляющихся мужчин.
И тут разгорается баталия. Одна из женщин хватает мужа за рукав, а свободной рукой отвешивает ему оплеуху за оплеухой. Он кривится и хмурится, уворачиваясь от ее ударов. Еле-еле отбившись, он поправляет лацканы пиджака и сердито смотрит на разгневанную жену. Когда он наконец гордо удаляется, зажав в руке четвертак, кто-то не выдерживает и фыркает. И вот уже хохочет вся толпа.
Остальные женщины, видимо, не желая устраивать сцены, недовольно смотрят на выстраивающихся в очередь мужей. Заметив их взгляды, Сесил спускается со своего возвышения. Теперь он всем своим видом выражает участие и почтение — и исподволь подводит дам к мысли, что неплохо бы и им поразвлечься.
Сесил касается мочки левого уха, и я незаметно продвигаюсь вперед. Женщины смыкаются вокруг него в более тесное кольцо. Я чувствую себя пастушьей собакой.
— Итак, если вы направите свои стопы вон туда, дорогие дамы, — продолжает он, — я покажу вам то, чего вы никогда прежде не видывали. До того необычное, до того удивительное — вам такое даже не снилось! Не сомневайтесь, вам будет о чем порассказывать в воскресенье в церкви или своим почтенным родителям за обедом. Спешите, спешите — и не забудьте взять с собой детишек, ведь это забава для всей семьи. Вы увидите лошадь, у которой голова на месте хвоста! Я не шучу, дорогие дамы! Живое существо, у которого хвост на месте головы! Так взгляните же на него своими собственными глазами. А когда вы расскажете о нем муженькам, они еще пожалеют, что так не вовремя покинули своих любезных женушек. Да, дорогие мои. Они еще пожалеют!
Я между тем попал в окружение. Вокруг меня — ни одного представителя сильного пола, меня несет поток благонамеренных церковных прихожан и женщин с детьми — всех тех, в чьих жилах не течет кровь настоящего мужчины.
Лошадь с хвостом на месте головы представляет собой не что иное, как лошадь с хвостом на месте головы: она стоит в загоне мордой к стене, а хвост ее свисает прямо в кормушку.
— Да что ж это делается! — в сердцах восклицает одна из женщин.
— Ну и ну! — подхватывает другая, но большинство с облегчением смеются. Если это лошадь с хвостом на месте головы, значит, и мужчин ждет такой же сюрприз.
Между тем рядом с шатром начинается потасовка.
— Эй ты, сукин сын! Да, черт возьми, я хочу назад свои деньги — ты что, думал, я отдам четвертак, чтоб увидеть какую-то ублюдочную пару подтяжек? Кто тут говорил о настоящих мужиках? Ну, я мужик! Верните деньги!
— Простите, мадам, — проталкиваюсь я между двумя идущими впереди меня женщинами.
— Эй, парень! Ты куда торопишься?
— Извините. Прошу прощения, — повторяю я, прокладывая себе дорогу.
Сесил занял боевую стойку напротив краснолицего мужчины. Тот бросается на него, хватает обеими руками за грудки и отшвыривает. Толпа расступается, и Сесил обрушивается на полосатый край помоста. Зрителей все прибывает, они встают на цыпочки, тараща глаза.
Пробившись через их ряды, я добираюсь до Сесила как раз в тот миг, когда его противник замахивается и наносит удар. Однако я перехватываю его кулак буквально в нескольких дюймах от подбородка Сесила и заламываю руку за спину. Закрутив ее вокруг шеи, я оттаскиваю его назад. Брызжа слюной, он поднимается и вцепляется мне в руку. Я стискиваю его еще крепче, пережимаю трахею и полувытаскиваю, полувывожу за пределы ярмарочной площади. Там я швыряю его на землю. Он валяется в облаке пыли, пыхтя и хватаясь за горло.
Миг спустя мимо меня проносятся два человека в костюмах, берут его под белы ручки и волокут в сторону города. Он продолжает кашлять, они же, склоняясь к нему, похлопывают по спине и всячески подбадривают. И даже поправляют ему шляпу, которая чудодейственным образом с него не свалилась.
— Здорово сделано, — говорит Уэйд, хлопнув меня по плечу. — Молодец. Пойдем обратно. Уж они о нем позаботятся.
— А кто это такие? — спрашиваю я, разглядывая кровоточащие длинные царапины у себя на руке.
— Затычки. Они его успокоят и осчастливят. Чтобы у нас не было неприятностей. — Он отворачивается и обращается к толпе, громко хлопнув в ладоши и потирая руки. — Все в порядке, друзья мои. Здесь смотреть больше не на что.
Однако толпа расходиться не желает. Только когда герой вместе с сопровождающими скрывается за зданием из красного кирпича, зрители нехотя начинают удаляться, да и то все время оглядываются: а вдруг пропустят что-то интересное?
Сквозь остатки толпы пробивается Джимми.
— Эй! — говорит он мне. — Тебя зовет Сесил.
Джимми ведет меня куда-то за шатер. Сесил, с красным потным лицом, сидит на самом краешке складного стула, вытянув ноги в гетрах, и обмахивается программкой. Свободной рукой он обшаривает свои многочисленные карманы и наконец извлекает из кармана жилета плоскую квадратную бутылочку. Вывернув губу, вытаскивает пробку зубами и, выплюнув, запрокидывает бутылку. Тут его взгляд падает на меня.
Он глазеет на меня минуту-другую, не убирая бутылки ото рта, и, наконец, ставит ее прямо на круглый живот. После чего принимается разглядывать меня так и этак, барабаня по животу пальцами.
— А ты себя неплохо держал, — наконец произносит он.
— Спасибо, сэр.
— Где ж ты этому научился?
— Даже не знаю. На футбольном поле. В школе. Или когда укрощал дикого быка, который не хотел расстаться со своими яичками.
Он разглядывает меня еще некоторое время, не прекращая барабанить пальцами и поджав губы.
— Верблюд уже устроил тебя к нам на работу?
— Формально говоря, нет. Нет, сэр.
Продолжая молчать, он сужает глаза до щелочек.
— Умеешь держать язык за зубами?
— Да, сэр.
Как следует отхлебнув из бутылки, Сесил перестает щуриться.
— Ну, ладно, — говорит он, неторопливо кивая.
Наступает вечер, и, пока циркачи развлекают публику в шапито, я стою за небольшим шатром, что прячется за багажными фургонами в дальнем углу площади. В шатер попадают лишь люди сведущие, да и то заплатив пятьдесят центов. Внутри темно, только гирлянда из красных лампочек льет теплый свет на женщину, постепенно снимающую с себя одежду.
Я поставлен следить за порядком и время от времени похлопывать по стенам шатра железной трубой, чтобы отбить у парней охоту подглядывать; верней, чтоб у них появилась охота обойти шатер и заплатить пятьдесят центов. А еще мне велено пресекать любые нарушения порядка, вроде давешнего, хотя, сдается мне, здесь бузотеру жаловаться было бы не на что.
В шатре двенадцать рядов складных стульев — и ни одного свободного места. То здесь, то там луна высвечивает мужчин, на ощупь тянущихся к бутылке, лишь бы не отводить глаз от сцены.
Все взгляды устремлены на статную рыжеволосую женщину с черными ресницами, слишком длинными для настоящих, и с родинкой, нарисованной над пухлой верхней губой. У нее длинные ноги, полные бедра, а грудь просто ошеломительна. Женщина уже разделась до трусиков, переливающейся прозрачной шали и переполненного плотью лифчика, и теперь, поводя плечами, тянет время вместе с небольшим ансамблем, расположившимся слева от нее.
Вот она проходит туда-сюда по сцене в отделанных перьями туфельках. Звучит барабанная дробь, и она замирает, приоткрыв рот в притворном удивлении. Откинув голову и обнажив горло, тянется к чашечкам лифчика. Наклоняется вперед и сжимает их, пока плоть наконец не проступает между ее пальцами.
Я осматриваю стены. Из-под брезента выглядывают носки туфель. Остановившись напротив, я разворачиваю трубу и шлепаю по брезенту. Раздается мычание, и туфли исчезают. Я медлю, приложив ухо к шву, и возвращаюсь на свою наблюдательную позицию.
Рыжая качается в такт музыке, поглаживая шаль пальчиками с наманикюренными ноготками. В шаль вплетены не то золотые, не то серебряные нити, посверкивающие, когда та скользит по ее плечам. Неожиданно красотка наклоняется, откидывает голову и принимается дрожать всем телом.
Тут и там слышатся крики. Пара-тройка зрителей вскакивают и начинают поощрительно трясти кулаками. Я оглядываюсь на Сесила, стальной взгляд которого приказывает мне за ними последить.
Женщина останавливается, поворачивается спиной к зрителям и выходит на середину сцены. Медленно пропускает шаль между ляжек, и из публики доносятся стоны. Развернувшись к нам лицом, продолжает возить шаль туда-сюда, прижимая ее так плотно, что становится видно щелочку между ног.
— Ну, снимай же, малышка! Все снимай!
Мужчины приходят в неистовство. Вот уже больше половины вскочили на ноги. Сесил делает мне знак рукой, и я подхожу поближе к зрителям.
Шаль падает на пол, и женщина снова отворачивается. Трясёт волосами — они волной рассыпаются по спине. Поднимает руки — и пальцы сходятся на застежке лифчика. Толпа приветствует ее восторженными криками. Помедлив, она оглядывается и подмигивает, кокетливо спуская с плеч лямки. Наконец лифчик падает на пол, и она поворачивается, закрыв груди руками. Среди мужчин раздаются возгласы протеста.
— Ну, давай же, душечка, покажи, что там у тебя!
Она качает головой, жеманно надув губы.
— Ну, не томи! Я же заплатил пятьдесят центов!
Она вновь качает головой, с притворной скромностью потупив взор. И вдруг, распахнув глаза и приоткрыв рот, отнимает руки.
И два внушительнейших шара обрушиваются вниз! Резко остановившись, они начинают чуть покачиваться, хотя их обладательница совершенно неподвижна.
У зрителей перехватывает дыхание, но тут же благоговейное молчание нарушают восторженные вопли.
— Вот это девочка!
— Господи помилуй!
— Вот ведь черт!
Она начинает себя поглаживать, приподнимая и разминая груди и крутя между пальцами соски. Похотливо поглядывая на мужчин, водит язычком по верхней губе.
Вновь раздается барабанная дробь. Женщина крепко зажимает отвердевшие соски большим и указательным пальцами и поднимает одну из грудей вверх — так, что сосок указывает прямо в потолок. Грудь принимает совершенно иную форму. Она отпускает сосок — и грудь вновь резко обрушивается. Взявшись за сосок, она так же поднимает вторую грудь. И принимается чередовать их, набирая скорость. Поднимает, роняет, поднимает, роняет — и тут уже замолкает барабан и вступает гобой, руки ее движутся так быстро, что теряют очертания, а плоть колеблется и раскачивается.
Зрители вопят, тут и там раздаются одобрительные возгласы.
— О, да!
— Роскошно, малышка! Роскошно!
— Господи помилуй!
И снова рокочет барабан. Она наклоняется, и ее великолепные груди раскачиваются из стороны в сторону низко-низко, тяжелые, как гири, и не меньше фута длиной, более округлые внизу, как будто в каждой прячется грейпфрут.
Она поводит плечами — сперва одним, потом другим, и груди качаются в противоположных направлениях. Качаются все быстрее и быстрее, расходящимися кругами, и удлиняются, набирая обороты, а потом встречаются с отчетливо слышимым шлепком.
Боже. В шатре могла запросто завязаться драка, а я бы и не заметил. Кровь напрочь отхлынула от головы.
Красотка выпрямляется и делает книксен[1]. А потом подносит грудь к лицу и облизывает сосок, после чего засовывает его себе прямо в рот. И вот она стоит и бесстыже сосет собственную грудь, а мужчины машут шляпами, сжимают кулаки и кричат, словно животные. Уронив лоснящийся сосок, она чуть подергивает за него напоследок и посылает зрителям воздушный поцелуй. Наклонившись пониже, подхватывает с пола свою прозрачную шаль и удаляется, неся шаль в поднятой руке словно трепещущий на ветру флаг.
— Вот и все, мальчики, — говорит Сесил, поднимаясь на сцену и аплодируя. — Давайте-ка как следует похлопаем нашей Барбаре!
Мужчины одобрительно кричат, свистят и аплодируют, подняв руки над головой.
— Ну, не чудо ли она? Что за женщина! А сегодня, мальчики, вам особенно повезло, поскольку только сегодня после окончания представления она согласилась принять нескольких посетителей. Она оказывает вам честь, господа. Ведь она же сокровище, наша Барбара. Истинное сокровище.
Мужчины толпятся у выхода, хлопая друг друга по спине и обмениваясь впечатлениями.
— Видал, какие сиськи?
— А то! Да я бы что угодно отдал, лишь бы малость их потискать.
Я рад, что мое участие не требуется, поскольку никак не могу взять себя в руки. Прежде я ни разу не видел обнаженной женщины, и отныне, кажется, стал другим человеком.

ГЛАВА 5
Я разнюнился, как старый дурак.
Должно быть, я уснул. Готов поклясться, миг тому назад мне было двадцать три — а туг вдруг это жалкое иссохшее тело.
Я всхлипываю и вытираю дурацкие слезы, пытаясь взять себя в руки: ведь та пухленькая девушка в розовом снова здесь. Не то она снова дежурит, не то я уже окончательно потерял счет дням. Хотел бы я знать, как оно на самом деле.
А еще хотел бы припомнить, как ее зовут, но не могу. Вот что значит девяносто лет. Или девяносто три.
— Доброе утро, мистер Янковский! — приветствует меня сиделка, включая свет. Подойдя к окну, она приподнимает жалюзи и впускает в комнату солнце. — Подъем-встаем.
— А смысл? — бормочу я.
— А смысл в том, что Господь соизволил даровать вам еще один день, — отвечает она, подходя к моей кровати и нажимая кнопку на поручне. Кровать начинает жужжать. Мгновение спустя я уже не лежу, а сижу. — Кроме того, завтра вы идете в цирк.
В цирк! Стало быть, со счета я все же не сбился.
Надев на градусник одноразовый колпачок, она вставляет его мне в ухо. Так меня тычут и тормошат каждое утро. Я чувствую себя извлеченным из глубин морозильника куском мяса, про которое пока не решили, протухло оно или еще нет.
Градусник пищит, сиделка бросает одноразовый колпачок в мусорную корзину и записывает что-то в моей карте, а затем достает из шкафчика прибор для измерения давления.
— Ну что, будете завтракать в столовой — или принести вам что-нибудь сюда? — спрашивает она, обернув манжету вокруг моей руки и накачивая воздух.
— Не буду я завтракать.
— Как же так, мистер Янковский? — говорит она, прижимая стетоскоп к внутренней стороне моего локтя и следя за шкалой прибора. — Вам нужны силы.
Я пытаюсь прочесть, как ее зовут.
— А зачем? Мне разве бежать марафон?
— Нет, но если вы разболеетесь, то не попадете в цирк, — отвечает она. Выпустив воздух из манжеты, она снимает прибор с моей руки и убирает в шкаф.
Наконец-то мне удается прочесть ее имя!
— Тогда я позавтракаю здесь, Розмари, — говорю я. Пусть думает, что я помню, как ее зовут. Делать вид, что с головой у тебя все в порядке, не так-то просто, но важно. В конце концов, я еще не окончательно спятил. Просто мне приходится держать в голове больше, чем другим.
— Однако, скажу я вам, вы сильны, как бык, — она закрывает карту, записав туда что-то напоследок. — Если малость поднаберете веса, ей-богу, доживете до ста лет, не меньше.
— Шикарно! — отвечаю я.
Когда Розмари возвращается, чтобы вывезти меня в коридор, я прошу ее прокатить меня до окна. Вот бы взглянуть, что делается в парке!
Погода стоит чудесная, сквозь пухлые кучевые облачка светит солнце. Оно и к лучшему — я слишком хорошо помню, каково разбивать балаган в ненастье. Времена, конечно, нынче не те. Интересно, называют ли их еще разнорабочими. Да и живут они наверняка в куда как более сносных условиях. Нет, вы только взгляните на эти домики на колесах — у них есть даже портативные телеантенны!
Вскоре после ланча первые кресла-каталки со здешними обитателями в сопровождении родственников начинают тянуться в сторону парка. Минут десять спустя там уже целый поезд. Вот Рути, а за ней — Нелли Комптой. И зачем ее только туда везут? Она же ничегошеньки не соображает. А вот Дорис. А это, должно быть, ее Рэндалл, о котором она нам все уши прожужжала. А вот и старый козел Макгинти. Весь надулся, как индюк, на коленях шотландский плед, а вокруг суетятся родственники. Вешает им лапшу на уши про слонов, не иначе.
Перед шапито выстроились в ряд великолепные першероны, ослепительно белые. Может, они участвуют в вольтижировке? Лошади в вольтижировке всегда белые, чтобы не было заметно канифоли, без которой наездники не удержались бы на их спинах стоя.
Но даже если лошадки выступают без наездников, все равно их номер наверняка в подметки не годится марлениному. Никто и ничто в мире не сравнится с Марленой.
Я ищу слона, заранее опасаясь и предчувствуя разочарование.
Ближе к вечеру паровозик возвращается. К креслам привязаны воздушные шарики, на головах дурацкие колпаки. У некоторых на коленях пакеты с сахарной ватой. Пакеты! Знали бы они, что эта вата может быть недельной давности. В мое-то время она была свежая, ее делали и наматывали на палочку прямо на глазах у покупателя.
В пять часов в конце вестибюля появляется тощая сиделка с лошадиным лицом.
— Мистер Янковский, обедать будете? — спрашивает она, снимая кресло-каталку с тормозов и разворачивая на сто восемьдесят градусов.
— Гррррм, — недовольно рычу я, ведь она даже не дождалась моего ответа.
Когда мы въезжаем в столовую, она везет меня к моему обычному месту.
— Постойте-ка, — говорю я, — я не хочу сегодня здесь сидеть.
— Не волнуйтесь, мистер Янковский, — отвечает она. — Наверняка мистер Макгинти вас простил.
— Да, но я его не простил. Лучше я сяду вон там, — говорю я, указывая на другой стол.
— Но там никто не сидит.
— Вот и отлично.
— Ох, мистер Янковский. Почему бы вам…
— Да отвезите же меня, куда я прошу, черт возьми!
Кресло останавливается, за моей спиной воцаряется молчание, и миг спустя мы вновь начинаем двигаться. Сиделка подвозит меня к столу, на который я указал, и уходит. Когда она возвращается, чтобы швырнуть передо мной тарелку, губы у нее чопорно поджаты.
Когда сидишь за столом в одиночку, хуже всего то, что приходится выслушивать разговоры за соседними столиками. Я не подслушиваю. Я просто ничего не могу с собой поделать. Большинство говорят о цирке, оно и ладно. Не ладно то, что старый хрыч Макгинти сидит за моим столом, с моими подружками и держится царственно, словно король Артур. Но и это еще не все — похоже, он сказал кому-то в цирке, что носил воду для слонов, и ему отвели место рядом с манежем. Уму непостижимо! И вот он сидит и болтает без умолку о том, как все были к нему внимательны, а Хейзл, Дорис и Норма смотрят на него с открытыми ртами.
Я больше не в силах этого терпеть. Взглянув на тарелку, я обнаруживаю там нечто тушеное в бледной подливке, а на десерт — желе, все в оспинках.
— Сиделка! — рычу я. — Эй, сиделка!
Одна из них смотрит в мою сторону и встречается со мной глазами. Поняв, что я не при смерти, она особо не торопится.
— Слушаю вас, мистер Янковский!
— Можете принести мне человеческой еды?
— Чего, простите?
— Человеческой еды. Ну, знаете, того, что едят нормальные люди.
— Ох, мистер Янковский…
— Девушка, оставьте вы эти «Ох, мистер Янковский». Это еда для младенцев, а мне уже давно не пять лет. Мне девяносто. Или девяносто три.
— Почему это для младенцев?
— А потому. Вы только взгляните, это же размазня какая- то, — отвечаю я, тыча вилкой в кучку, сдобренную подливкой. Кучка обваливается и превращается в месиво, а на вилке остается только подливка. — И вы называете это едой? Я хочу что-нибудь, что можно было бы пожевать. Что-нибудь хрустящее. А это, позвольте узнать, что такое? — вопрошаю я, тыча в красный комок желе. Он отчаянно дрожит, словно женская грудь.
— Это салат.
— Салат?! Покажите-ка мне, где здесь овощи. Что-то я не вижу овощей.
— Это фруктовый салат, — отвечает она, не теряя невозмутимости, но чуть повысив голос.
— Что-то я не вижу фруктов.
— А я вижу, к вашему сведению, — говорит она и указывает на одну из оспин. — Вот. И вот. Вот кусочек банана. А вот виноград. Почему бы вам не попробовать?
— А почему бы вам не попробовать?
Она скрещивает руки на груди. Ага, похоже, наша классная дама вышла из себя.
— Это пища предназначена специально для здешних обитателей. Ее разрабатывали диетологи, специализирующиеся на геронтологии…
— Но я этого не хочу. Хочу настоящей еды.
Мертвая тишина. Я оглядываюсь по сторонам. Все взоры прикованы ко мне.
— А что? — громко говорю я. — Неужто я хочу слишком многого? Неужто больше никто не скучает по настоящей еде? Да разве вам может нравиться эта… эта… кашка? — Я кладу руку на край тарелки и отталкиваю ее от себя.
Совсем легонько.
Честное слово.
Тарелка летит через весь стол и падает на пол.
Вызывают доктора Рашид. Она присаживается на край моей постели и задает вопросы, на которые я стараюсь отвечать вежливо. Но я так не люблю, когда со мной обращаются как с последним идиотом, что, боюсь, веду себя несколько раздражительно.
Полчаса спустя она просит сиделку выйти с ней в коридор. Я пытаюсь расслышать, о чем они говорят, но мои старые уши, хоть и достигли поистине непристойных размеров, не улавливают ничего, кроме отдельных обрывков: «тяжелая, тяжелая депрессия…» и «проявляющая себя в агрессии, что нередко бывает у пациентов пожилого возраста…».
— Послушайте, я же не глухой! — кричу я из постели. — Только старый.
Доктор Рашид бросает на меня недоуменный взгляд и берет сиделку под локоток. Они удаляются по вестибюлю, и я перестаю их слышать.
Вечером в моем бумажном стаканчике появляется новая таблетка. Я замечаю ее, только высыпав все содержимое стаканчика на ладонь.
— А это еще что такое? — интересуюсь я, разглядывая ее со всех сторон, а потом переворачиваю и смотрю, что у нее на обороте.
— Где? — спрашивает сиделка.
— Вот, — я тычу в непонятно откуда взявшуюся таблетку. — Вот эта, справа. Такой раньше не было.
— Это «Элавил».
— А от чего она?
— Чтобы вы лучше себя чувствовали.
— От чего она? — повторяю я.
Она не говорит. Я смотрю на нее в упор.
— От депрессии, — наконец отвечает она.
— Я не буду ее принимать.
— Мистер Янковский…
— У меня нет депрессии.
— Эту таблетку прописала доктор Рашид. Она…
— Вы хотите меня одурманить. Чтобы я превратился в смирную желеядную овечку. Но уверяю вас, я не буду ее принимать.
— Мистер Янковский, у меня еще двенадцать пациентов. Прошу вас, примите наконец свои таблетки.
— А я думал, мы не пациенты.
Все до единой черты ее лица заметно напрягаются.
— Я приму все, кроме этой, — говорю я, сталкивая таблетку с ладони. Она летит и приземляется на пол. Остальные я закидываю в рот.
— А где вода? — я невольно коверкаю слова, пытаясь удержать таблетки на языке.
Она подает мне пластиковый стаканчик, поднимает таблетку с пола и уходит в уборную. Я слышу звук спускаемой воды. И вот она снова здесь.
— Мистер Янковский, сейчас я принесу вам еще таблетку «Элавила», а если вы не станете ее глотать, позову доктора Рашид, и она пропишет вам укол. Так или иначе, но «Элавил» вы примете. Вам решать, каким именно способом.
Когда она снова приносит таблетку, я ее честно глотаю. Через четверть часа мне делают укол — не «Элавил», что-то еще, но все равно это нечестно, ведь я же принял их чертову таблетку.
Минута-другая — и вот я уже смирная желеядная овечка. Может, и не желеядная, но, во всяком случае, овечка. Впрочем, я еще помню, из-за чего меня постигла эта участь, и понимаю, что принеси кто-нибудь сейчас их желе в оспинках и прикажи его съесть, я бы съел.
Что они со мной сделали?
Я цепляюсь за свой гнев всеми фибрами души, чудом удерживающейся в этом разрушенном теле. Но гнев отступает, словно откатывающаяся от берега волна. Я отмечаю сей прискорбный факт и понимаю, что мой разум погружается в сон. Сон уже давно здесь, он ждет своего часа и постепенно вступает в права. Я перестаю сердиться, сейчас это не более чем условность — лишь думаю, как бы не забыть разозлиться завтра с утра пораньше. А потом позволяю дремоте себя одолеть — все равно ее не перебороть.

ГЛАВА 7
Номера на вагонах расставлены в полнейшем беспорядке, так что найти вагон номер 48 мне удается далеко не сразу. Он выкрашен темно-бордовой краской, и во всю длину вагона золотыми буквами в фут вышиной значится: «БРАТЬЯ БЕНЗИНИ: САМЫЙ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ЦИРК НА ЗЕМЛЕ». А под ними сквозь свежую краску едва заметно проступает другое название: «Цирк братьев Кристи».
— Якоб! — доносится из окна голос Марлены, и миг спустя она уже появляется в конце вагона и свешивается через перила так резко, что юбка закручивается вокруг ног. — Якоб! Как я рада, что ты пришел. Заходи скорее!
— Спасибо, — говорю я, оглядываясь. Взобравшись на подножку, я прохожу вслед за ней по длинному коридору до еще одной двери.
Купе номер 3 просто грандиозно, а вот номер на нем явно неправильный: оно занимает половину вагона, а внутри есть еще как минимум одна комнатка, отгороженная плотной бархатной шторой. Само купе отделано ореховым деревом и обставлено мягкой мебелью.
Еще в нем есть обеденный уголок и встроенная в нишу кухня.
— Чувствуй себя как дома, — говорит Марлена, указывая мне на один из стульев. — Август подойдет через минуту-другую.
— Спасибо, — отвечаю я и сажусь.
Марлена усаживается напротив.
— Ох, — восклицает она и снова вскакивает, — и никудышная же из меня хозяйка! Хочешь пива?
— Спасибо, — говорю я. — Это было бы просто шикарно.
Она проносится мимо меня к рефрижератору.
— Миссис Розенблют, можно вас спросить?
— Пожалуйста, зови меня просто Марленой, — просит она, открывая бутылку. Достав высокий бокал, она медленно наливает пиво по стеночке, чтобы не было пены. — И спрашивай, конечно же. — Протянув мне бокал, она возвращается еще за одним.
— Откуда у всех в этом поезде столько спиртного?
— Обычно мы начинаем сезон с Канады, — отвечает она и снова присаживается. — А у канадцев куда как более цивилизованные законы. Твое здоровье, — добавляет она, поднимая бокал.
Мы сдвигаем бокалы, и я делаю глоток. Какое чудесное прохладное светлое пиво.
— А что, пограничники не проверяют?
— А мы прячем выпивку у верблюдов.
— Простите, не понял, — признаюсь я.
— Верблюды плюются.
У меня чуть пиво через нос не выливается. Она тоже прыскает и, смутившись, прикрывает рот ладонью, а потом вздыхает и отставляет бокал в сторону.
— Якоб!
— Да?
— Август рассказал мне, что случилось сегодня утром.
Я смотрю на свою пораненную руку.
— Он так расстроился. Ты ему нравишься. Честное слово. Это всего лишь… ну, не так просто объяснить, — она опускает глаза и краснеет.
— Да ладно, — отвечаю я. — И думать забудьте.
— Якоб! — раздается из-за моей спины голос Августа. — Дружище, дорогой! Как славно, что ты смог выбраться к нам на ужин. Я погляжу, Марлена уже налила тебе выпить. А в костюмерную водила?
— В костюмерную?
— Марлена, — говорит он, печально качая головой и укоризненно грозя ей пальцем. — Ай-яй-яй, как нехорошо, дорогая.
— Ой, — подскакивает она, — совсем забыла!
Август подходит к бархатной шторе и отдергивает ее.
— Алле-оп!
На кровати разложены бок о бок три наряда. Два фрака, причем к каждому полагается пара туфель, и чудесное платье из розового шелка с обшитыми стеклярусом горловиной и подолом.
Марлена вскрикивает, хлопая от радости в ладоши. Схватив с кровати платье, она прикладывает его к себе и принимается кружиться по купе.
Я поворачиваюсь к Августу:
— Но ведь это же не от веревочника, так?…
— Фрак — на веревке? Не смеши меня, Якоб. В работе главного управляющего зверинца и конного цирка есть свои плюсы. Можешь переодеться там, — говорит он, указывая на полированную деревянную дверь. — А мы с Марленой — прямо тут. Такого у нас еще не было, да, дорогая?
Она хватает розовую туфельку и ласково тычет ею Августа.
Последнее, что я вижу, закрывая за собой дверь в ванную, — переплетенные ноги, опрокидывающиеся на постель.
Когда я возвращаюсь, Марлена и Август являют собой саму благопристойность, а за спиной у них, вокруг столика на колесах, уставленного блюдами с серебряными крышками, суетятся три официанта в белых перчатках.
Платье Марлены едва прикрывает плечи, из-под него торчат ключицы и тоненькая лямка лифчика. Перехватив мой взгляд, она поправляет лямку и снова краснеет.
Ужин просто великолепен. Сперва нам подают суп-пюре из устриц, потом — говядину, вареную картошку и спаржу в сливочном соусе, за которой следует салат из омаров. Когда приносят десерт — английский сливовый пудинг под коньячным соусом, мне кажется, что в меня не влезет больше ни кусочка. Однако не проходит и минуты, как я уже выскребаю тарелку ложкой.
— А ведь Якоб-то у нас не наелся, — нарочито медленно произносит Август.
Я замираю с ложкой в руке.
Тогда они с Марленой начинают хихикать, и я в ужасе опускаю ложку.
— Ну, что ты, мальчик мой, я же пошутил — неужели непонятно? — фыркает Август и похлопывает меня по руке. — Ешь, если нравится. Вот, возьми еще.
— Да нет, я больше не могу.
— Ну, тогда выпей еще вина, — говорит он и, не дождавшись ответа, вновь наполняет мой бокал.
Август до того любезен, обаятелен и шаловлив, а наши вечерние наряды так прекрасны, что мне начинает казаться, будто бы происшествие с Рексом было не более чем неудачной шуткой. Когда он принимается рассказывать мне, как ухаживал за Марленой, лицо его лоснится от вина и сентиментальности. Он вспоминает, как сразу распознал ее талант дрессировщицы, едва она вошла в зверинец три года тому назад. Почувствовал, как ее приняли лошади. И, к вящему неудовольствию Дядюшки Эла, отказался сниматься с места до тех пор, пока не покорил ее и не взял в жены.
— Да, пришлось потрудиться, — объясняет Август, выливая остатки шампанского из бутылки в мой бокал и открывая следующую бутылку. — Марлена — это тебе не какая-нибудь кокотка, к тому же она была почти что помолвлена. Но быть женой богатенького банкира — ведь это же так скучно, правда, дорогая? Так или иначе, ее призвание — именно цирк. Не каждому дается работать с лошадками. Это же дар божий, шестое чувство, если пожелаешь. Эта девочка говорит с лошадьми — и, представь себе, они слушают.
Четыре часа и шесть бутылок спустя Август с Марленой танцуют под песню «Может, это луна», а я отдыхаю в мягком кресле, закинув правую ногу на подлокотник. Август кружит Марлену и останавливается, держа ее на вытянутой руке. Его качает, волосы у него взъерошены, галстук-бабочка съехал набок, а несколько верхних пуговок на рубашке расстегнулись. Он сверлит Марлену до того пристальным взглядом, что даже не похож на самого себя.
— В чем дело? — спрашивает Марлена. — Агги, ты в порядке?
Не отводя от нее глаз, он оценивающе поводит головой. Губы его кривятся, и он начинает медленно, размеренно кивать.
У Марлены расширяются глаза. Она пытается отступить назад, но он перехватывает ее за подбородок.
Я приподнимаюсь в кресле, готовый броситься на помощь.
Август еще некоторое время смотрит на Марлену пылающим суровым взором. Потом выражение его лица вновь меняется и становится до того растроганным, будто он вот-вот зарыдает. Притянув Марлену к себе за подбородок, он целует ее в губы, после чего удаляется в спальню и падает лицом на постель.
Она заходит в спальню вслед за ним и, перевернув, укладывает на середину кровати, а потом снимает с него туфли и бросает на пол. Выйдя из спальни, она задергивает бархатный занавес и тут же отдергивает его обратно. Выключив радио, усаживается напротив меня.
Из спальни доносится богатырский храп.
В голове у меня гудит. Я совершенно пьян.
— Что, к чертям собачьим, с ним было? — спрашиваю я.
— Ты о чем? — Марлена сбрасывает туфли, закидывает ногу на ногу и, склонившись, растирает подошву.
— Ну, только что, — лепечу я, — когда вы танцевали.
Она резко поднимает на меня глаза. Лицо ее искажается, кажется, она сейчас заплачет.
Отвернувшись к окну, она подносит палец к губам и с полминуты молчит.
— Якоб, ты должен понять кое-что про Агги, — наконец произносит она, — но я не знаю, как объяснить.
Я наклоняюсь к ней:
— Попробуйте.
— Он… переменчив. Он может быть самым обаятельным человеком на свете. Как во время ужина.
Я жду продолжения:
— И?…
Она откидывается в кресле.
— Ну… понимаешь… иногда на него находит. Как сегодня.
— А что сегодня?
— Он чуть было не скормил тебя льву.
— А, вот вы о чем. Не сказать, чтоб я не испугался, но едва ли мне грозило что-то серьезное. У Рекса нет зубов.
— Да, но когти-то есть, и весит он четыре сотни фунтов, — тихо произносит она.
До меня наконец доходит весь ужас случившегося. Я ставлю бокал на стол. Марлена умолкает и пристально глядит прямо мне в глаза:
— Янковский — это ведь польская фамилия?
— Да, верно.
— Поляки совсем не похожи на евреев.
— Я не знал, что Август — еврей.
— С фамилией Розенблют? — говорит она и, переплетя пальцы, переводит на них взгляд. — А я из католической семьи. Когда они узнали, сразу же от меня отреклись.
— Жаль. Хотя и ничего удивительного.
Она резко поднимает глаза.
— Я не хотел вас обидеть, — говорю я. — Я… не такой человек.
Повисает тягостная пауза.
— Зачем меня сюда позвали? — спрашиваю наконец я. Из-за винных паров я мало что понимаю.
— Мне хотелось загладить вину Августа.
— Вам? А он не хотел, чтобы я приходил?
— Да нет, хотел, конечно же! Хотел попросить прощения, но ему это сложнее. Ничего не может с собой поделать, когда на него находит. И сам же потом мучается. Проще всего ему притвориться, что ничего не случилось, — она шмыгает носом и поворачивается ко мне с натянутой улыбкой. — А ведь мы неплохо провели время, правда?
— Да. Ужин был чудесный. Благодарю вас.
Мы вновь умолкаем, и я понимаю, что если бы мне не надо было тащиться в пьяном виде через весь поезд посреди ночи, то я бы заснул на месте.
— Якоб, прошу тебя, — говорит Марлена, — пусть этот разговор останется между нами. Август очень рад, что ты теперь у нас работаешь. И Дядюшка Эл тоже.
— Но почему, почему?
— Дядюшку Эла так расстраивало, что у нас нет ветеринара. И вдруг откуда ни возьмись появляешься ты, да еще и из такого университета!
Я таращусь на нее, не в силах понять, куда она клонит.
— У Ринглингов ветеринар есть, а Дядюшка Эл только и мечтает, чтобы мы были как Ринглинги.
— Мне казалось, он ненавидит Ринглингов.
— Милый, он хотел бы стать вторым Ринглингом.
Я запрокидываю голову и закрываю глаза, но голова начинает так кружиться, что я вновь их открываю и пытаюсь сфокусировать взгляд на свисающих с кровати ногах Августа.
Проснувшись, я обнаруживаю, что поезд остановился. Неужели меня не разбудил даже скрежет тормозов? Сквозь окно на меня светит солнце, и мозг просто-таки распирает изнутри. Газа болят, а во рту привкус дерьма.
Поднявшись на ноги, я первым делом заглядываю в спальню. Август спит, приобняв Марлену и свернувшись рядом с ней калачиком. Оба в вечерних нарядах и лежат прямо поверх покрывала.
Выйдя из вагона номер 48 во фраке, со свертком одежды под мышкой, я ловлю на себе несколько недоуменных взглядов. В хвосте поезда, где едут сплошь актеры, меня разглядывают с прохладцей, но не без любопытства. А из вагонов, где едут рабочие, на меня смотрят сурово и даже с подозрением.
Я нерешительно забираюсь в вагон для лошадей и открываю дверь козлиного загончика.
Кинко сидит на краю раскладушки, держа в одной руке эротический комикс, а в другой — собственный пенис. Он замирает, лоснящаяся багровая головка выглядывает из кулака.
В мертвой тишине в меня летит пустая бутылка от кока-колы. Я пригибаюсь, и бутылка врезается в дверной косяк.
— Пошел прочь! — орет Кинко. Он вскакивает с раскладушки, и его возбужденный член тут же подпрыгивает. — Пошел прочь, ко всем чертям! — и запускает в меня еще одной бутылкой.
Я поворачиваюсь к двери, защищая голову, и роняю одежду. До меня доносится звук застегиваемой молнии, и мгновение спустя в стену рядом с моей головой врезается собрание сочинений Шекспира.
— Хорошо, хорошо! — кричу я. — Уже ушел!
Захлопнув за собой дверь, я прислоняюсь к стене. Из-за двери потоком льются ругательства.
Рядом с вагоном появляется Отис. Он в смятении смотрит на закрытую дверь и пожимает плечами.
— Эй, энтузиаст! Так ты будешь помогать нам с животными — или как?
— Буду, конечно, — соскакиваю на землю я.
Он пялит на меня глаза.
— В чем дело? — спрашиваю я.
— Может, сменишь сперва этот мартышкин наряд?
Я оглядываюсь на закрытую дверь. В стену комнатушки врезается что-то тяжелое.
— Пожалуй, нет. Похожу покамест так.
— Ну, тебе решать. Там Клайв уже закончил чистить кошек и хочет, чтобы мы принесли им мясо.
Из вагона с верблюдами сегодня утром доносится еще больше шума.
— Эти клячи терпеть не могут ездить с мясом, — сердится Отис. — Нет бы перестали бузить. А то нам еще ого-го сколько тащиться.
Я приоткрываю дверь, и оттуда вырывается целый рой мух. Едва я успеваю заметить копошащихся личинок, как в ноздри мне ударяет вонь. Еще несколько неуверенных шагов — и меня начинает выворачивать. Ко мне тут же присоединяется Отис, согнувшись пополам и прижав к животу ладони.
Когда его перестает рвать, он делает несколько глубоких вдохов и вытаскивает из кармана грязный носовой платок. Прикрыв нос и рот, ныряет в вагон, хватает бадью, бежит к деревьям и вываливает. Отбежав подальше, он останавливается, уперевшись ладонями в колени и хватая ртом воздух.
Я пытаюсь помочь, но стоит мне приблизиться к вагону, как меня снова одолевает тошнота.
— Прости, — мучимый рвотными позывами, еле выговариваю я, когда Отис возвращается. — Я не могу. Просто не могу.
Он бросает на меня недовольный взгляд.
— Желудок не выдерживает, — зачем-то пытаюсь объяснить я. — Вчера вечером слишком много выпил.
— Оно и заметно, — отвечает Отис. — Сиди уже, мартышкино отродье. Сам разберусь.
Отис перетаскивает остатки мяса к дереву и сваливает в кучу, к которой тут же с жужжанием слетаются мухи.
Мы широко распахиваем двери верблюжьего вагона, однако очевидно, что одним проветриванием не обойтись.
Верблюдов и лрм приходится увести подальше и привязать к поезду. Потом мы обливаем пол водой из ведер и швабрами вычищаем из вагона получившуюся жижу. Мы не жалеем сил, но вонь не проходит.
Закончив свои дела в зверинце, я возвращаюсь в вагон, где меня ждет Серебряный.
Жеребец лежит на боку, а Марлена, все еще в розовом платье, которое было на ней вчера вечером, стоит рядом с ним на коленях. Пройдя мимо ряда открытых стойл, я останавливаюсь рядом с ней.
Шаза у Серебряного полуприкрыты. Он вздрагивает и фыркает в ответ на какие-то неприметные стороннему наблюдателю воздействия.
— Ему стало хуже, — говорит, не глядя на меня, Марлена.
Я медлю и отвечаю:
— Да.
— А у него есть шанс выкарабкаться? Ну, хоть какой-нибудь?
Я колеблюсь, с языка готова сорваться ложь, но у меня не получается выговорить нужные слова.
— Можешь сказать мне все, как есть, — говорит она, — я должна знать.
— Нет. Боюсь, шансов у него никаких.
Она кладет руку ему на загривок.
— Тогда обещай, что это будет быстро. Не хочу, чтобы он мучился.
Поняв, чего она хочет, я закрываю глаза.
— Обещаю.
Она встает и смотрит на него сверху вниз. Ее стоицизм изумляет меня и помогает сохранить присутствие духа, но тут из ее горла доносится странный шум. На смену ему приходит стон, и вдруг она начинает рыдать в голос. Она даже не пытается утереть катящиеся по щекам слезы, а просто стоит, обхватив руками плечи, и задыхается от плача. Кажется, она вот-вот осядет на пол.
Я смотрю на нее в оцепенении. Сестер у меня нет, а если мне когда и случалось утешать женщину, то по куда как менее значимым поводам. Помешкав, я кладу руку ей на плечо.
Она поворачивается и падает прямо на меня, уткнувшись мокрым носом в мою фрачную рубашку — то есть на самом деле в рубашку Августа. Я глажу ее по спине, уговариваю не плакать, постепенно ее слезы переходят в судорожную икоту, и наконец она от меня отстраняется.
Глаза и нос у нее покраснели и опухли, лицо лоснится от слез. Она всхлипывает и вытирает ресницы ладонями, но без толку. Тогда она расправляет плечи и уходит не оглядываясь, и стук ее высоких каблучков разносится по всему вагону.
— Август! — я стою рядом с его постелью и трясу его за плечо. Он вяло переворачивается на другой бок, бесчувственный, словно труп.
Я склоняюсь над ним и кричу прямо в ухо:
— Август!
Он раздраженно ворчит.
— Август! Проснитесь же!
Наконец он начинает шевелиться и прикрывает глаза ладонью.
— Боже милостивый! — бормочет он. — Боже милостивый, у меня же голова сейчас лопнет. Закрой занавески, а?
— У вас есть ружье?
Отведя ладонь от лица, он садится на постели.
— Что?
— Мне нужно пристрелить Серебряного.
— И думать забудь.
— У меня нет выбора.
— Ты же слышал, что сказал Дядюшка Эл. Если с лошадкой хоть что-нибудь случится, тебя выкинут.
— То есть?
— Сбросят с поезда. Прямо на ходу. Если тебе повезет, и неподалеку будут семафорные огни, может, ты даже доберешься до города. Если нет, ну, тогда остается надеяться, что дверь откроют хотя бы не на мосту.
И тут до меня доходит, что имел в виду Верблюд, говоря о свидании с Чернышом. И о чем они все твердили, когда меня в первый раз отвели к Дядюшке Элу.
— В таком случае я рискну и останусь здесь, пусть поезд отправляется без меня. Но лошадь в любом случае придется пристрелить.
Август смотрит на меня в упор из запавших глазниц.
— Дерьмово, — наконец произносит он, спускает ногу с кровати, усевшись на самый край, и трет небритые щеки. — Марлена знает? — наклонившись, он почесывает ноги в черных носках.
— Да.
— Черт! — говорит он, вставая и хватаясь за голову. — Эл будет рвать и метать. Ладно, через пять минут у вагона с лошадьми. Ружье принесу.
Я разворачиваюсь, чтобы уйти.
— Послушай, Якоб!
— Да?
— Сними сперва мой фрак, ладно?
Вернувшись к нашему вагону, я обнаруживаю, что внутренняя дверь открыта. Не без трепета душевного заглядываю внутрь, но Кинко нет. Я захожу и переодеваюсь, а через несколько минут появляется Август с ружьем.
— Вот, — говорит он, взбираясь в вагон, и протягивает мне ружье и две пули.
Одну я кладу в карман, а вторую возвращаю:
— Мне понадобится только одна.
— А если промажешь?
— Не городите вздора, Август, я же буду рядом с ним.
Он смотрит на меня в упор и забирает лишнюю пулю.
— Ну, ладно. Только уведи его подальше от поезда.
— Шутить изволите. Он же не может ходить.
— Но ведь не здесь же. Там рядом с вагоном другие лошади.
Теперь моя очередь смотреть на него в упор.
— Вот дерьмо! — говорит наконец он, прислоняясь к стене и барабаня пальцами по доскам. — Ну, хорошо. Пусть.
Он подходит к двери.
— Отис! Джо! Уведите отсюда лошадей. И подальше, хотя бы до второй части состава.
Из вагона раздается бурчание.
— Да знаю я, — говорит Август. — Но им придется там подождать. Да знаю, знаю. Я поговорю с Элом и скажу, что у нас… некоторые затруднения.
Он вновь поворачивается ко мне:
— Пойду поищу Эла.
— Поищите лучше Марлену.
— Но ведь ты же сказал, что она знает.
— Знает. Но мне не хотелось бы, чтобы она была одна, когда услышит выстрел. А вам?
Август смотрит на меня долгим и тяжелым взглядом, а потом спускается по сходням, топая с такой силой, что доски подпрыгивают под тяжестью его шагов.
Я выжидаю не меньше четверти часа, чтобы Август успел найти Дядюшку Эла и Марлену, а рабочие увели лошадей подальше.
Наконец я беру ружье, заряжаю и взвожу курок. Серебряный лежит, вжавшись мордой в самый конец стойла, уши у него подергиваются. Наклонившись, я провожу пальцами по его шее. А потом, приставив дуло к шее под левым ухом, жму на курок.
Звук выстрела оглушает меня, приклад бьет в плечо. Лошадь последний раз дергается всем телом и замирает. Издалека до меня доносится слабое безнадежное ржание.
Когда я выбираюсь из вагона, у меня звенит в ушах, но даже несмотря на этот звон мне кажется, что вокруг стоит жуткая тишина. У вагона толпятся люди. Они стоят неподвижно, с вытянувшимися лицами. Один из них снимает шляпу и прижимает к груди.
Я отхожу от поезда на несколько десятков ярдов, взбираюсь на заросший травой вал и принимаюсь растирать плечо.
Отис, Пит и Граф заходят в вагон и возвращаются, волоча безжизненное тело Серебряного за веревку, привязанную к задним ногам. Его огромный белоснежный живот с черными крапинками гениталий кажется очень уязвимым, а голова мотается в такт рывкам.
Около часа я сижу, тупо уставившись на траву под ногами. Сорвав несколько травинок, ковыряюсь ими под ногтями и размышляю, почему, черт возьми, они его так долго утаскивают.
Вскоре ко мне подходит Август. Взглянув на меня, он наклоняется и забирает ружье. А я ведь даже не помнил, что взял его с собой.
— Пойдем, дружище, — говорит он. — Ты же не хочешь здесь остаться.
— Пожалуй, хочу.
— Забудь, что я тебе говорил. Я был у Эла, с поезда никого не сбросят. Все нормально.
Я продолжаю угрюмо смотреть себе под ноги. Через некоторое время Август присаживается рядом:
— С тобой точно все в порядке?
— А как Марлена? — спрашиваю я.
Внимательно на меня посмотрев, Август достает из кармана рубашки пачку «Кэмела» и предлагает мне закурить.
— Нет, спасибо, — отвечаю я.
— Это первая лошадь, которую ты пристрелил? — спрашивает он, вытаскивая сигарету из пачки зубами.
— Нет. Но отсюда не следует, что мне это нравится.
— Это часть профессии ветеринара, малыш.
— Каковым я, по сути, не являюсь.
— Ну, не пришел на экзамен. Тоже мне беда.
— Представьте себе, да.
— Да нет же! Ну, еще одна бумажка, даром никому не нужная. Ты теперь в цирке. А здесь свои законы.
— То есть?
Он машет рукой в сторону поезда.
— Скажи, ты правда считаешь, что это самый великолепный цирк на земле?
Я не отвечаю.
— Ну же? — торопит он, прислоняясь ко мне плечом.
— Не знаю.
— Нет, нет и нет. Хорошо, если это пятидесятый по счету из самых великолепных цирков на земле. У нас не больше трети мощностей Ринглингов. Ты уже знаешь, что Марлена — отнюдь не королева румынская. А Люсинда? Думаешь, в ней на самом деле восемьсот восемьдесят пять фунтов веса? Ничего подобного — сотни четыре, не больше. И неужели ты веришь, что татуировки Фрэнку Отго сделали голодные людоеды на Борнео? Да нет же, черт возьми! Он состоял в Передовом отряде, развозил шесты и девять лет делал себе эти наколки. А знаешь, что вытворил Дядюшка Эл, когда у нас сдох бегемот? Заменил воду на формалин и показывал зверюгу дальше. Так что мы две недели катались с маринованным бегемотом. Все это одна большая иллюзия, Якоб, и здесь нет ничего плохого. А чего еще, по-твоему, люди от нас хотят? Вот ровно этого и хотят, чтоб ты знал.
Он встает и протягивает мне руку. Помедлив, я берусь за нее, и он помогает мне встать.
Мы шагаем к поезду.
— Черт возьми, Август! — говорю я. — Чуть не забыл. Кошки не кормлены. Нам пришлось выбросить их мясо.
— Все в порядке, малыш, — отвечает он. — О них уже позаботились.
— Что значит позаботились? Я останавливаюсь на полпути.
— Август! О чем это вы? Как так позаботились?
Но Август шагает вперед, не оглядываясь, а на плече у него болтается ружье.

ГЛАВА 9
Я предаюсь мечтам, глядя в небо сквозь распахнутую дверь вагона, и тут тормоза как заскрипят, а все вокруг как накренится! Я хватаюсь за неровный пол и, восстановив равновесие, приглаживаю волосы и зашнуровываю туфли. Должно быть, мы наконец доехали до Жолье.
Грубо сработанная дверь, скрипнув, открывается, и Кинко выбирается наружу. Он стоит, облокотившись о дверь вагона, и глядит на пейзаж, а Дамка крутится у его ног. После вчерашнего происшествия он не поднимает на меня взгляда. Признаться, и мне трудно взглянуть ему в глаза, но я при этом, несмотря на глубочайшее сочувствие — ведь он подвергся такому унижению! — еле сдерживаю смех. Когда поезд наконец останавливается и испускает свой обычный вздох, Кинко и Дамка соскакивают на насыпь и привычно несутся вприпрыжку.
А вокруг царит зловещая тишина. Хотя Передовой отряд и прибыл за добрых полчаса до нас, рабочие стоят и молчат. Ни тебе привычной суеты, ни грохота деревянных настилов, ни ругани, ни летающих мотков веревки, ни сбора в бригады.
Только и всего, что сотни растрепанных рабочих, таращащихся в недоумении на накренившиеся шатры другого цирка.
Он похож на город-призрак. Вот шапито, но толпы вокруг нет. Вот кухня, но флаг над ней не полощется. В дальнем конце площади теснятся фургоны и костюмерные шатры, но люди бесцельно толкутся вокруг или праздно сидят в тени.
Я выскакиваю из вагона как раз в тот момент, когда на автостоянку въезжает бежево-черный двухместный «Плимут». Оттуда выходят двое в деловых костюмах и с портфелями и, поглядывая из-под полей фетровых шляп, изучают площадь.
Дядюшка Эл устремляется к ним sans entourage[8], в цилиндре, помахивая тросточкой с серебряным набалдашником. Жизнерадостно и сердечно улыбаясь, пожимает руки обоим. Что-то объясняя, обводит широким жестом площадь. Дельцы кивают, скрестив руки на груди, оценивают, прикидывают.
У меня за спиной хрустит гравий, и рядом появляется Август.
— Да, вот он каков, наш Дядюшка Эл. Чует местные власти за версту. Вот увидишь — к полудню здешний мэр будет плясать под его дудку, — говорит он и хлопает меня по плечу. — Пойдем!
— Куда?
— В город, завтракать. Едва ли тут найдется что поесть. И до завтра небось не будет.
— Господи, неужели?
— Ну, мы постараемся, но ведь мы сами не дали Передовому отряду времени вырваться вперед.
— А что будет с ними?
— С кем?
Я указываю на вымерший цирк.
— С ними-то? Когда проголодаются, попросту отсюда свалят. Так будет лучше всем, уж поверь мне.
— А с нашими?
— Ничего, продержатся, пока что-нибудь не образуется. Не беспокойся, Дядюшка Эл не даст им помереть с голоду.
Мы заходим в закусочную на главной улице. Вдоль одной стены — кабинки со столиками, вдоль другой — пластиковая стойка с красными табуретками. У стойки — горстка местных, они курят и болтают с обслуживающей их девушкой.
Я пропускаю вперед Марлену, которая тут же проскальзывает в кабинку и забивается в самый угол. Август садится на скамейку напротив, и мне ничего не остается, кроме как сесть рядом с ней. Скрестив руки, она равнодушно смотрит в стену.
— Доброе утро! Что вам принести, друзья мои? — окликает нас девушка из-за стойки.
— Да что угодно, — отвечает Август. — Умираю с голоду.
— Как вам приготовить яйца?
— Мне яичницу-глазунью.
— А вам, мадам?
— Только кофе, — отвечает Марлена, закидывая ногу на ногу и исступленно, почти агрессивно покачивая ступней. На официантку она не смотрит. На Августа тоже. Не говоря уже обо мне.
— А вам, сэр? — спрашивает у меня девушка.
— То же, что и ему, — отвечаю я. — Благодарю вас.
Август прислоняется спиной к стене и, достав пачку «Кэмела», щелкает по дну. Сигарета взлетает в воздух, и Август, поймав ее губами, победно воздевает руки и откидывается назад с горящими глазами.
Марлена поднимает на него взгляд и принимается медленно, нарочито хлопать в ладоши.
Лицо у нее окаменевшее.
— Перестань, дорогая! Не будь занудой, — говорит Август. — Ты же знаешь, у нас кончилось мясо.
— Простите, — произносит она, придвигаясь ко мне. Мне приходится освободить ей дорогу.
Она выходит прочь, стуча каблучками, и я вижу, как покачиваются под развевающимся красным платьем ее бедра.
— Женщина — что с нее взять, — говорит Август и зажигает сигарету, заслонив ее ладонью.
Зажигалка тут же гаснет со щелчком. — Ой, прости. Хочешь закурить?
— Спасибо, не курю.
— Не куришь? — задумчиво переспрашивает он, с наслаждением затягиваясь. — Стоит начать. Это полезно для здоровья. — Он убирает сигареты в карман и щелкает пальцами девушке за стойкой. Она стоит с лопаточкой у сковороды. — Эй, поскорее, если можно. У нас мало времени.
Она замирает с лопаточкой наперевес.
— Но послушайте, Август… — говорю я.
— А что? — он искренне озадачен.
— Как только дожарится, сразу принесу, — холодно отвечает официантка.
— Что ж, именно это меня и интересовало, — отвечает Август. Он склоняется ко мне и продолжает, понизив голос: — Так вот, о чем это я? Женщины — что с них взять? То у них месячные, то еще что.
Вернувшись на площадь, я обнаруживаю, что несколько шатров «Братьев Бензини» уже возведены: это зверинец, хлев и кухня. Над кухней вьется флаг, а воздух напоен запахом прогорклого жира.
— Можешь даже не заглядывать, — говорит выходящий оттуда рабочий. — Ничего, кроме пончиков и кофе из цикория.
— Спасибо, что предупредили, — отвечаю я.
Он сплевывает и уходит.
Еще не разбежавшиеся работники «Братьев Фокс» выстроились перед нашим лучшим вагоном. Это их последняя надежда. Одни улыбаются и шутят, но смех у них выходит неестественный. Другие глядят прямо перед собой, скрестив руки. Третьим и вовсе не стоится на месте, они ходят туда-сюда, опустив глаза. И всех по очереди зовут внутрь на аудиенцию к Дядюшке Элу.
Слишком многие выходят оттуда разочарованными. Некоторые утирают глаза и тихо обсуждают что-то с ожидающими своей очереди. Другие, удаляясь в сторону города, стоически не опускают взгляда.
Вот в вагон входят вместе два карлика. Несколько минут спустя они, заметно помрачнев, выходят обратно, переговариваются с группкой ожидающих и удаляются бок о бок по путям, высоко подняв головы и взвалив на плечи битком набитые вещмешки.
Я разглядываю толпу, выискивая уродов, каких обычно показывают в цирке. Конечно же, здесь есть и карлики, и великаны, и бородатая женщина (ей, скорее всего, не повезет — у Дядюшки Эла такая уже есть), и неимоверных размеров толстяк (а вот ему может повезти, если Эл задумается о паре для Люсинды), и множество обычных людей и собак с грустными глазами. Нет лишь человека с растущим из груди младенцем.
Когда приемная комиссия в лице Дядюшки Эла завершает свои дела, наши рабочие сносят шатры второго цирка, не трогая лишь зверинца и конюшни. Работники же «Братьев Фокс», которым больше никто не платит, сидят в сторонке и наблюдают, покуривая и сплевывая окрашенную табаком слюну в заросли дикой моркови и чертополоха.
После того как Дядюшке Элу стало известно, что власти еще не оприходовали грузовых лошадей «Братьев Фокс», целую кучу неописанных лошадок перевели из одной конюшни в другую. Слияние, так сказать. Однако не только Дядюшке Элу пришла в голову эта мысль: множество окрестных фермеров толпятся вокруг ярмарочной площади с веревками в руках.
— Они что, просто их отсюда уведут? — спрашиваю я у Пита.
— Возможно, — отвечает он. — Но мне до них и дела нет, покуда они не трогают наших. Однако держи ухо востро. Еще день-другой тут будет полная неразбериха, и я не хочу, чтобы наши тем временем пропали.
Поскольку нашим тяжеловозам выпала двойная работа, теперь они все в мыле и тяжело дышат. Я уговорил представителя властей открыть пожарный кран, чтобы их напоить, но ни сена, ни овса пока нет.
Когда мы наполняем последнюю лохань, возвращается Август.
— Что, к чертям собачьим, вы тут делаете? Эти лошади проторчали три дня в поезде, выведи их на мостовую и погоняй как следует, чтоб не расслаблялись.
— Сам погоняй, а то не воняй, — отвечает Пит. — Протри глаза. Как ты думаешь, что эти лошадки делали последние четыре часа?
— Вы что, использовали наших лошадей?
— А кого, черт возьми, нам надо было использовать?
— Их лошадей, ясное дело.
— Да я знать не знаю их гребаных лошадей! — кричит Пит. — И какого черта использовать их лошадей, если нам все равно нужно гонять наших, чтоб не теряли формы?
Август открывает рот, но потом снова закрывает и исчезает.
Вскоре на площадь съезжаются грузовики. Один за другим они задом подъезжают к кухне и сгружают невероятные количества еды. Повара принимаются за работу, и в мгновение ока запах вкусного обеда — настоящего обеда — поднимается над котлом и разносится по площади.
Следом за грузовиками прибывают фургоны с кормом и подстилками для животных. Когда мы вносим в конюшню сено, лошади принимаются ржать, фырчать и вытягивать шеи, набивая рты прежде, чем сено коснется земли.
Обитатели зверинца рады нам ничуть не меньше. Шимпанзе пронзительно кричат и раскачиваются на прутьях клетки, скаля зубы. Хищники ходят из угла в угол. А травоядные трясут головами, фыркают, повизгивают и чуть ли не тявкают от волнения.
Я открываю клетку, где живет орангутаниха, и ставлю на пол поднос с фруктами, овощами и орехами. Когда я закрываю дверь, она высовывает из клетки длинную мохнатую лапу и указывает на апельсин на другом подносе.
— Что? Хочешь этот?
Она продолжает тыкать пальцем, глядя прямо на меня и моргая близко посаженными глазами. Лицо у нее вогнутое и напоминает большую тарелку, окаймленную рыжими волосками. Никогда не видел такой возмутительно прекрасной особи!
— На, — говорю я, протягивая ей апельсин. — Возьми.
Она берет и кладет его на землю, после чего вновь высовывает лапу. Отметая опасения, я протягиваю ей руку. Она обхватывает мою ладонь пальцами и отпускает, после чего усаживается на пол и принимается чистить апельсин.
Я таращусь на нее в полном изумлении. Она меня поблагодарила!
— Ну, хватит! — говорит Август, когда мы выходим из зверинца, и хлопает меня по плечу.
— Пойдем, выпьем, малыш. В костюмерной у Марлены есть настоящий лимонад, а не тот сироп, что продают в ларьках. А мы еще капнем туда виски. Что скажешь?
— Подождите минутку, — отвечаю я, — мне еще нужно заглянуть во второй зверинец.
Из-за не вполне понятного статуса грузовых лошадок «Братьев Фокс», поголовье которых в ходе дня изрядно по уменьшилось, я лично сходил и убедился, что их накормили и напоили. Но экзотических животных и лошадей, выступающих на манеже, я еще не видел.
— Нет, — твердо говорит Август. — Ты пойдешь со мной.
Я в удивлении поднимаю глаза:
— Хорошо. Конечно. Но вы уверены, что всех накормили и напоили?
— Рано или поздно их накормят и напоят.
— Что? — переспрашиваю я.
— Рано или поздно их накормят и напоят.
— Август, сейчас, черт возьми, не меньше тридцати градусов в тени. Не можем же мы оставить их без питья!
— Можем. Ровно так мы и поступим. Так уж Дядюшка Эл ведет дела. Они с мэром еще малость по препираются, до мэра дойдет, что ему совершенно некуда девать всех этих чертовых жирафов, зебр и львов, снизит цены, и вот тогда — и только тогда! — нам будет позволено ими заняться.
— Простите, но я так не могу, — я поворачиваюсь, чтобы уйти.
Август хватает меня за запястье, приближается ко мне настолько, что его лицо оказывается в дюйме от моего, и приставляет палец к моей щеке:
— Можешь-можешь. О них позаботятся. Только не сразу. Так уж у нас тут принято.
— Но это же бред собачий!
— Для Дядюшки Эла обустройство цирка — это вид искусства. Мы стали тем, что мы есть, лишь благодаря ему. Кто, ко всем чертям, знает, что у них в этом шатре? Если ничего интересного, то и ладно. Кому какое дело? Но если там есть хоть что-то, что ему по нраву, а тут ты влезешь в его дела — и в результате ему придется выложить больше, — то, поверь мне, уж он-то с тобой разберется. Понял? — цедит он сквозь стиснутые зубы и повторяет, намеренно отделяя каждое слово от следующего: — Скажи… ты… понял?
Я смотрю ему в глаза, не мигая.
— Вполне.
— Вот и славно, — Август убирает палец от моей щеки. — Вот и хорошо, — повторяет он, кивая и смягчая гримасу, и, наконец, выдавливает из себя смешок. — Скажу я тебе, этот виски хорошо идет.
— Пожалуй, я не буду.
Он оглядывает меня и пожимает плечами:
— Как хочешь.
Я усаживаюсь на некотором расстоянии от шатра с брошенными животными и смотрю на него со все возрастающим отчаянием. Внезапный порыв ветра вздымает крыло шатра. Господи, у них даже вентиляции нет! Никогда еще голова моя так не плавилась от жары, а горло так не пересыхало. Я снимаю шляпу и покрытой налетом песка рукой утираю пот со лба.
Когда над кухней взмывает оранжево-голубой флаг, призывающий к обеду, в очередь выстраиваются и новые работники «Братьев Бензини». Их легко отличить по зажатым в кулаках красным талончикам. Толстяку повезло, повезло даже бородатой женщине и нескольким карликам. Дядюшка Эл взял только артистов, причем один бедняга вновь потерял работу буквально через несколько минут, когда Августу показалось, что он, выходя из вагона, не так взглянул на Марлену.
Еще несколько человек от «Братьев Фокс» тоже пытаются пристроиться в очередь, но Эзра не пропускает никого. Его работа — знать всех и каждого в лицо, и тут уж, поверьте, ему нет равных. Завидев очередного бедолагу, он поднимает большой палец, и за дело берется Черныш. Кому-то из отвергнутых удается даже ухватить пригоршню харчей, прежде чем его вышвыривают из кухни головой вперед.
Вдоль стен кухни толпятся неряшливо одетые молчаливые люди с голодными глазами. Когда Марлена отходит от стойки, один из них устремляется к ней. Это высокий изможденный мужчина с впалыми щеками. В других обстоятельствах он мог бы, пожалуй, показаться красавцем.
— Леди! Эй, леди! Поделитесь, а? Хоть кусочком хлеба!
Марлена останавливается прямо перед ним. Взгляд у него голодный, в глазах застыло отчаяние. Она переводит взор на свою тарелку.
— Ну, леди! Помилосердствуйте. Два дня во рту ни крошки не было.
— Пошли, не стой, — Август берет Марлену под локоток и решительно ведет к столу в середине шатра. Обычно мы сидим за другим столом, но я подметил, что всяк старается не прекословить Августу Марлена сидит молча и время от времени бросает взгляд на стоящих возле шатра.
— Нет, так не годится, — говорит она. — Кусок в горло нейдет, когда я смотрю на этих бедняг. — Она поднимается из-за стола и берет в руки тарелку.
— Ты куда? — резко спрашивает Август.
Марлена смотрит на него сверху вниз:
— Ну как я могу сидеть тут и обжираться, когда они два дня не ели?
— Не смей ничего ему давать, — говорит Август. — Сядь сейчас же.
На нас начинают оглядываться с соседних столиков. Август нервно улыбается и склоняется поближе к Марлене.
— Дорогая, — настойчиво продолжает он, — я понимаю, что тебе нелегко. Но если ты поделишься с ним обедом, он решит, что это повод здесь задержаться. И что тогда? Дядюшка Эл уже выбрал, кого хотел. Этому парню не повезло. Ему нужно двигаться дальше, и чем скорее, тем лучше. Это исключительно для его пользы. Так будь же к нему добра.
Глаза у Марлены суживаются до щелочек. Она ставит тарелку на стол, подцепляет вилкой свиную отбивную и с размаху шлепает на кусок хлеба. Стащив еще один кусок хлеба с тарелки Августа, она накрывает им отбивную и отбывает.
— И что, скажи на милость, ты вытворяешь? — кричит ей вслед Август.
Однако она направляется прямиком к изможденному просителю, берет его за руку и впечатывает туда сэндвич. После чего под жидкие аплодисменты и свист с той стороны шатра, где едят рабочие, удаляется прочь.
Август весь дрожит от злости, на виске пульсирует жилка. Миг спустя он тоже поднимается, берет в руки тарелку и, вышвырнув ее содержимое в помойное ведро, уходит.
Я пялюсь на свою тарелку, которая буквально ломится от еды: тут тебе и свиные отбивные, и капуста, и картофельное пюре, и печеные яблоки. Надо же, весь день вкалывал как проклятый, а на еду даже смотреть не могу.
Уже около семи, но солнце все еще высоко, а воздух до сих пор не остыл. Местность сильно отличается от той, что мы оставили позади, на северо-востоке. Это совершенно высохшая равнина. Ярмарочная площадь заросла высокой травой, вытоптанной, покоричневевшей и ломкой, словно сено. А по краям, вдоль путей, все заполонили сорняки с жилистыми стеблями, мелкими листочками и скученными соцветиями. Они как будто созданы для того, чтобы тратить жизненные силы впустую, вытягиваясь все ближе к солнцу.
Проходя мимо конюшни, я замечаю в ее скудной тени Кинко. Перед ним елозит, припав к земле, Дамка, и каждые несколько дюймов беспомощно оставляет за собой коричневые лужицы.
— В чем дело? — останавливаюсь я рядом с ними.
Кинко угрюмо поднимает на меня глаза.
— А что, разве не видно? Ее несет.
— Что она ела?
— Поди уследи.
Наклонившись, я разглядываю одну из лужиц: вдруг это просто глисты? Но, похоже, все чисто.
— Спроси на кухне, нет ли у них меда.
— Чего-чего? — Кинко выпрямляется и косится на меня.
— Меда. А если вдруг найдется порошок из коры вяза, можешь добавить туда же. Но и ложки меда должно хватить.
Кинко хмурится, уперев руки в боки.
— Ладно, — с сомнением в голосе говорит он и отворачивается к собаке.
Я продолжаю свой путь и в конечном счете обосновываюсь на островке травы неподалеку от зверинца «Братьев Фокс». Вокруг зловещая пустота, как если бы он стоял посреди минного поля. Никто не решается подойти ближе чем на двадцать ярдов. Внутри, должно быть, сущий ад, но чтобы туда зайти, мне пришлось бы для начала связать по рукам и ногам Дядюшку Эла и Августа и угнать фургон с водой. Я все больше впадаю в отчаяние и дохожу до того, что не могу усидеть на месте. Вскочив на ноги, я спешу в наш зверинец.
Хотя корыта наполнены водой, а вентиляция работает исправно, животные от жары впали в оцепенение. Зебры, жирафы и прочие травоядные стоят, вытянув шеи и полуприкрыв глаза. Даже я, к глазам и ушам которого безжалостно липнут мухи, не шевелится. Я сгоняю пару штук, но они тут же возвращаются. Безнадежное занятие.
Белый медведь развалился на брюхе, вытянув вперед морду. В покое он кажется безобидным и даже симпатичным, нижняя часть туловища словно бы притягивает его к земле. Он глубоко, прерывисто вдыхает и испускает протяжный то ли стон, то ли урчание. Бедняга. Едва ли в Арктике бывает так жарко.
Орангутаниха лежит на спине, раскинув лапы. Повернув голову, чтобы взглянуть на меня, она печально моргает, будто бы извиняясь, что не способна на большее.
— Ничего, — взглядом отвечаю я. — Я все понимаю.
Она вновь моргает и поворачивает голову обратно, поднимая глаза к потолку.
Когда я добираюсь до лошадок Марлены, они, узнав меня, фыркают и тычутся мордами мне в ладони, все еще пахнущие печеными яблоками. Обнаружив, что я ничего им не принес, лошади теряют ко мне всякий интерес и снова впадают в апатию.
Кошки абсолютно неподвижно лежат на боку, полуприкрыв глаза. Если бы не мерное шевеление ребер, можно было бы подумать, что они уже сдохли. Я долго их разглядываю, прижавшись лбом к прутьям клетки, и наконец разворачиваюсь, чтобы уйти. Однако не пройдя и трех футов, поворачиваю обратно. До меня вдруг доходит, что пол в их клетках подозрительно чистый.
Марлена и Август спорят так громко, что их слышно еще за двадцать ярдов до Марлениного костюмерного шатра. Внутрь я не захожу — нет никакого желания вмешиваться. Подслушивать тоже не хочется, так что в итоге я собираюсь с силами и кричу прямо через крыло шатра:
— Август! Эй, Август!
Голоса затихают. Слышится шорох, кто-то пытается кого-то утихомирить.
— Ну, что еще? — кричит Август.
— Скажи, Клайв накормил кошек?
В щели между крыльями шатра появляется его лицо.
— Ну… Да. Прямо скажем, проблемы были, но мне удалось их решить.
— Как?
— Завтра утром все будет. Не беспокойся. С ними ничего не случится. О боже! — произносит он и вытягивает шею, словно пытаясь разглядеть что-то за моей спиной. — Что там еще стряслось?
К нам торопится Дядюшка Эл в красном жилете и в цилиндре, загребая землю обтянутыми клетчатой тканью ногами. За ним, расталкивая друг друга локтями, лишь бы только не отстать, тянется толпа подхалимов.
Август вздыхает и впускает меня внутрь.
— Можешь зайти и присесть. Похоже, тебя ждет первый урок коммерции.
Я забираюсь внутрь. Марлена сидит у туалетного столика, скрестив руки на груди и закинув ногу на ногу, и недовольно покачивает ступней.
— Дорогая, — обращается к ней Август, — успокойся же наконец.
— Марлена! — зовет снаружи Дядюшка Эл. — Марлена! Дорогая, можно я зайду? Нужно перемолвиться парой слов с Августом.
Марлена причмокивает губами и закатывает глаза.
— Да, Дядюшка Эл. Конечно, Дядюшка Эл. Заходите, пожалуйста, Дядюшка Эл, — повторяет она на все лады.
Заметно вспотевший Дядюшка Эл заходит в шатер, улыбаясь во весь рот.
— Сделка заключена, — говорит он, останавливаясь прямо перед Августом.
— То есть, он теперь твой? — интересуется Август.
— А? Что? — удивленно моргает Дядюшка Эл.
— Ну, этот урод. Чарли Как-его-там.
— Нет-нет-нет, и думать о нем забудь.
— Как это «и думать о нем забудь»? А мне казалось, это ради него мы сюда притащились. Что случилось?
— Что случилось? — задумчиво повторяет Дядюшка Эл. Подхалимы за его спиной яростно трясут головами, а один делает такой жест, будто перерезает себе горло.
Взглянув на них, Август вздыхает:
— Ох. Значит, его перекупили Ринглинги.
— Говорю же — забудь. У меня есть новость получше! Огромная новость! Я бы сказал, размером со слона! — он оглядывается на свиту, откликающуюся гоготом, и поворачивается обратно. — Угадайте.
— Понятия не имею, Эл! — отвечает Август.
Дядюшка Эл переводит выжидающий взгляд на Марлену.
— Не знаю, — раздраженно говорит она.
— Я купил слона! — выкрикивает Дядюшка Эл, победно вскидывая руки и задевая тростью одного из подхалимов. Тот отпрыгивает в сторону.
Лицо Августа каменеет.
— Кого-кого?
— Слона! Настоящего слона!
— У тебя теперь есть слон?
— Нет, Август, это у тебя теперь есть слон. Точнее, слониха. Зовут ее Рози, ей пятьдесят три, и она ужасно умная. Это их лучшая слониха. Жду не дождусь номера с ее участием… — он прикрывает глаза, чтобы в красках представить себе этот номер, шевелит пальцами у лица и улыбается в исступленном восторге, не открывая глаз. — Мне кажется, в нем должна работать Марлена. Она могла бы ехать верхом на слоне во время циркового парада, а ты подготовил бы номер на арене. Ах, да! — он разворачивается и щелкает пальцами. — Где же она? Скорее, вы, идиоты!
Появляется бутылка шампанского. Дядюшка Эл с глубоким поклоном предъявляет ее Марлене, откручивает проволоку и вытаскивает пробку.
Из-за спины Дядюшки Эла появляются бокалы, и он водружает их на туалетный столик Марлены.
Налив понемножку в каждый из бокалов, он протягивает их Марлене, Августу и мне.
Когда Дядюшка Эл поднимает оставшийся бокал, глаза его затуманиваются. Глубоко вздохнув, он прижимает руку к груди.
— Я счастлив отметить это знаменательное событие с вами — моими лучшими друзьями! — покачнувшись на туго обтянутых гетрами ногах, он выжимает из себя слезинку, которая скатывается по жирной щеке. — Теперь у нас есть не только ветеринар, да еще и учившийся в Корнелле, теперь у нас есть и слон. Слон! — довольно засопев, он останавливается, не в силах продолжать. — Я ждал этого дня годами. И это только начало, друзья мои. Теперь мы в элите. С нами придется считаться.
Из-за его спины раздаются жидкие аплодисменты. Марлена ставит стакан себе на колено, а Август держит свой прямо перед собой. За все это время он ни разу не пошевелился, если не считать того, что ему пришлось взять стакан.
Дядюшка Эл вздымает свое шампанское вверх.
— За «Братьев Бензини» — самый великолепный цирк на земле! — восклицает он.
— «Братья Бензини»! «Братья Бензини»! — подхватывают голоса за его спиной. Марлена и Август молчат.
Эл осушает бокал и передает его кому-то из свиты. Избранник опускает бокал в карман пиджака и вслед за Элом удаляется из шатра. Мы вновь остаемся втроем.
Некоторое время в шатре царит полнейшая тишина. Потом Август вздрагивает, как будто только что очнулся.
— Пойдемте-ка лучше посмотрим на эту махину, — говорит он, одним глотком выпивая шампанское. — Якоб, теперь ты можешь разглядывать этих чертовых зверей сколько влезет. Доволен?
Я смотрю на него широко раскрытыми глазами, после чего тоже осушаю свой бокал. Уголком глаза я замечаю, что Марлена следует моему примеру.
В зверинце «Братьев Фокс» кишмя кишат работники «Братьев Бензини». Они снуют туда-сюда, наполняя корыта, наваливая сено и вычищая навоз. Часть крыльев шатра поднята вверх для вентиляции. Войдя, я оглядываюсь, нет ли где занедуживших зверей. К счастью, все они выглядят очень живенько.
Слон, огромное животное цвета грозовой тучи, высится у дальней стены шатра.
Мы проталкиваемся сквозь суетящихся рабочих и останавливаемся прямо перед ним. Вернее сказать, перед ней. Она просто колоссальна — не меньше десяти футов в холке. Кожа у нее в крапинку и вся, от хобота и до хвоста, потрескавшаяся, словно высохшее русло реки. Лишь на ушах она гладкая. Слониха смотрит на нас совершенно по-человечески. Ее глубоко посаженные янтарные глаза обрамлены на редкость длинными ресницами.
— Боже правый! — произносит Август.
К нам, словно отдельное существо, тянется хобот и болтается из стороны в сторону сперва перед носом у Августа, потом перед Марленой и, наконец, передо мной. Венчающий его выступ, похожий на палец, покачивается и совершает хватательные движения. Ноздри раздуваются и сжимаются, пыхтя и сопя, а потом хобот возвращается назад. Он раскачивается перед своей обладательницей словно маятник, словно гигантский мускулистый червяк. Палец на его конце подбирает с земли пучки сена и тут же роняет обратно. Я гляжу на качающийся хобот и жду, когда он вернется. Даже протягиваю навстречу ему руку, но безрезультатно.
Август глазеет на него в полнейшем оцепенении, Марлена просто глазеет, а я даже и не знаю, что подумать. Никогда не видел таких огромных животных. Она выше меня по крайней мере на четыре фута.
— Это вы слоновод? — спрашивает внезапно образовавшийся справа человек. На нем грязная рубаха, выбивающаяся из-под подтяжек.
— Я главный управляющий зверинца и конного цирка, — отвечает, вытягиваясь в полный рост, Август.
— А где ваш слоновод? — спрашивает человек, сплевывая коричневую от табака слюну.
Слониха вытягивает хобот и похлопывает его по плечу Ударив ее, он отходит подальше. Слониха открывает похожий на черпак рот, словно бы улыбаясь, и принимается раскачиваться в такт движениям хобота.
— А зачем он вам? — интересуется Август.
— Так, хочу ему кое-что шепнуть, больше незачем.
— О чем же?
— Чтобы он понял, во что влип.
— То есть?
— Позовите слоновода, тогда и скажу.
Август хватает меня за руку и выталкивает вперед.
— Вот. Вот мой слоновод. Выкладывайте, во что мы влипли.
Окинув меня взглядом, он заталкивает табак поглубже за щеку и продолжает разговор с Августом.
— Эта чертова зверюга — тупейшее животное на земле.
Август смотрит на него в остолбенении:
— Мне казалось, что это должен быть лучший слон. Эл говорил, что это лучший слон.
Человек фыркает и сплевывает в сторону слонихи струйку коричневой слюны.
— Как вы думаете, если это лучший слон, почему он остался последним? Полагаете, вы — единственный цирк, который подбирает крошки? Да вы вообще на три дня опоздали. Ну, удачи! — Он отворачивается, собираясь уйти.
— Постойте, — тут же окликает его Август. — Расскажите-ка подробней. Она с норовом?
— Не-а, просто тупая как пень.
— А откуда же она такая?
— Бродячий слон. Ее водил какой-то грязный поляк, который сдох в Либертивилле. Городские власти отдали ее почти задаром. Даже не торговались, ведь она ни черта не делала, только жрала.
Август бледнеет:
— Вы хотите сказать, что она даже не цирковая?
Человек перешагивает через веревку и уходит за слона. Возвращается он с дерёвянным шестом около трех футов в длину с четырехдюймовым железным крюком на конце.
— Вот вам крюк. Еще пригодится. Удачи! Что до меня, в жизни больше не подойду ни к одному слону! — Он снова сплевывает и уходит.
Август и Марлена таращатся ему вслед. Я оглядываюсь и замечаю, как слониха вытаскивает хобот из корыта с водой. Подняв его, она прицеливается и выстреливает в уходящего с такой силой, что шляпу у него с головы буквально смывает потоком воды.
Он останавливается. С головы и одежды струями стекает вода. Помедлив, он вытирает лицо, поднимает с земли шляпу, отвешивает изумленным рабочим поклон и удаляется.

ГЛАВА 11
Первые несколько часов перегона до Чикаго Кинко, вооружившись кусочками вяленой говядины, учит Дамку, явно исцелившуюся от поноса, ходить на задних лапках.
— Aп! Ап, Дамка, ап! Вот это девочка! Хорошая девочка!
Я валяюсь на постели, свернувшись в клубок и глядя в стену. Чувствую я себя просто ужасно, как телесно, так и душевно. В голове теснятся видения, перепутанные, словно клубок бечевки. Вот родители, еще живые, отправляют меня в Корнелл. Вот они уже мертвые, а под ними — бело-зеленый кафельный пол. Марлена танцует со мной вальс в зверинце. Марлена нынче утром борется со слезами у окна. Рози обнюхивает меня своим любопытным хоботом. Рози, ростом в десять футов и внушительная, как скала, стонет под ударами Августа. Август отбивает чечетку на крыше движущегося поезда. Август, как безумный, размахивает крюком. Барбара на сцене раскачивает грудями. Барбара и Нелл берут меня в оборот.
На меня обрушиваются воспоминания прошлой ночи. Я зажмуриваюсь, пытаясь от них отделаться, но безуспешно. Чем страшнее воспоминание, тем прочнее оно засело в памяти.
Вдруг Дамка прекращает восторженно тявкать. Мгновение спустя я слышу скрип пружин — это раскладушка Кинко. Потом наступает тишина. Он на меня смотрит. Я чувствую его взгляд и поворачиваюсь к нему лицом.
Он сидит на краю раскладушки, скрестив голые ноги. Рыжие волосы топорщатся во все стороны. Дамка забирается к нему на колени. Ее задние лапы торчат, как у лягушки.
— Ну, и откуда ты такой взялся? — спрашивает Кинко.
Из щелей за его спиной словно лезвия кинжалов пробиваются солнечные лучи. Я закрываю глаза и корчу рожу.
— Да нет, я серьезно.
— Ниоткуда, — отвечаю я, отворачиваясь к стене и пряча голову под подушку.
— А чего ты так расстроился? Из-за прошлой ночи?
Достаточно одного только упоминания о ней — и к горлу подкатывает тошнота.
— Неужто тебя это так смутило?
— О господи, оставь же меня наконец в покое! — огрызаюсь я.
Он умолкает. Помедлив, я вновь поворачиваюсь к нему. Он продолжает на меня глядеть, почесывая Дамку за ушами. Она лижет его руку, виляя обрубком хвоста.
— Прости, — говорю ему я. — В жизни ничего подобного не делал.
— Ну, что тут скажешь — это было и так ясно.
Я обхватываю гудящую голову руками. Полцарства бы отдал за галлон воды…
— Послушай, да что тут такого? — продолжает он. — Еще научишься пить так, чтоб ни в одном глазу. Что до остального, у нас ведь были старые счеты. Так что теперь мы квиты. А если подумать, то я твой должник. Помнишь, ты посоветовал дать Дамке мед? Так ее потом словно пробкой заткнули! А читать-то ты умеешь?
Я недоуменно моргаю.
— А?
— Может, почитаешь? Не все же валяться и страдать.
— Я, пожалуй, поваляюсь и пострадаю.
Я вновь зажмуриваюсь и прикрываю глаза ладонью. Мозги будто бы не помещаются в черепной коробке, глаза болят, меня вот-вот вырвет. Да еще и яйца чешутся.
— Как знаешь, — говорит он.
— Может, в другой раз, — отвечаю я.
— Без вопросов. Когда захочется.
Молчание.
— Кинко!
— Да?
— Спасибо за предложение.
— Не за что.
Еще более долгое молчание.
— Якоб!
— Да?
— Если хочешь, зови меня Уолтером.
Прикрытые ладонью глаза лезут на лоб.
Раскладушка вновь скрипит — Кинко устраивается поудобней. Я подглядываю сквозь пальцы. Сложив подушку пополам, он откидывается и вытаскивает из ящика книгу. Дамка устраивается у него в нoгax и наблюдает за мной.
В Чикаго поезд прибывает ближе к вечеру. И, хотя голова у меня раскалывается, а тело ноет, я стою в дверях вагона и вытягиваю шею, чтоб было получше видно. В конце концов, это же город знаменитой бойни в день святого Валентина[9], город джаза, гангстеров и ночных клубов, где торгуют выпивкой из-под полы.
Вдали я замечаю горстку высотных зданий, но стоит мне начать приглядываться, которое из них — легендарный Аллертон, как вдоль железной дороги начинаются скотопригонные дворы. Поезд тащится через них еле-еле, минуя низкие уродливые здания и жмущиеся прямо к путям загоны, набитые испуганно мычащими коровами и грязными хрюкающими свиньями. Но это еще ничего по сравнению с шумами и запахами, доносящимися из зданий: миг спустя кровавый смрад и душераздирающий визг заставляют меня вернуться в козлиный загончик и прикрыть нос заплесневелой попоной, спасаясь от запаха смерти.
Ярмарочная площадь от скотных дворов далеко, но мне до того дурно, что пока цирк не обустроится на новом месте, из вагона я не выхожу. А потом, ища общества животных, отправляюсь на обход зверинца.
Трудно выразить, какая меня внезапно охватывает нежность — и к гиенам, и к верблюдам, и ко всем остальным. Даже к белому медведю, который сидит и гложет свои четырехдюймовые когти четырехдюймовыми зубами. Любовь к братьям нашим меньшим поднимается во мне внезапно, словно паводок, и вот она со мной — стойкая, как обелиск, и липкая, как патока.
Отец считал своим долгом продолжать их выхаживать, даже когда ему перестали платить. Он просто не мог стоять и смотреть, как лошадь мучается от колик, а корова пытается родить теленка, развернувшегося задом, пускай тем временем рушилось его собственное благосостояние. Вот и я, оказывается, такой же. Я — единственный посредник между этими зверями и делишками Дядюшки Эла и Августа, и отецна моем месте посвятил бы себя уходу за ними — да и от меня ожидал бы того же самого, так что я исполняюсь непоколебимой решимости. Что бы я ни вытворял прошлой ночью, бросить их я не имею права. Я их пастырь, их защитник. Это больше чем долг — это отцовский завет.
Одному из шимпанзе хочется пообниматься, и пока я обхожу зверинец, он висит у меня на бедре. Дойдя до большого пустого загона, я понимаю, что его отгородили для слонихи. Должно быть, Августу не удалось вывести ее из вагона. Испытывай я к нему сейчас добрые чувства, я бы попытался помочь. Но увы.
— Эй, док! — окликает меня Пит. — Отис говорит, у нас там жирафа простудилась. Может, глянешь?
— Конечно, — отвечаю я.
— Иди сюда, Бобо! — тянется Пит к шимпанзе.
Но шимпанзе волосатыми руками и ногами крепко держится за меня.
— Давай-ка, — подхватываю я, пытаясь разжать его пальцы, — я вернусь.
Бобо не шевелится.
— Ну, давай же, — снова прошу я.
Безрезультатно.
— Ладно. Давай еще разочек обнимемся — и ты пойдешь, — говорю я, прижимаясь лицом к его темной шерсти.
Шимпанзе расплывается в улыбке и целует меня в щеку, после чего слезает, вкладывает ладошку в руку Пита и ковыляет прочь на кривых ногах.
Из длинных носовых каналов жирафы подтекает гной. Будь она лошадью, меня бы это ничуть не потревожило, но с жирафами я дела не имел, так что решаю подстраховаться и поставить ей на шею компресс, для чего приходится вооружиться стремянкой, рядом с которой стоит Отис и подает мне все необходимое.
Жирафа — застенчивое и прекрасное создание, пожалуй, самое необычное из всех, кого мне доводилось видеть. У нее изящные шея и ноги и покатое тело, покрытое узором, напоминающим кусочки мозаики. Из верхушки ее треугольной головы, прямо над большими ушами, торчат странные меховые шишки. У нее огромные темные глаза, а губы — лошадиные, мягкие, как бархат. На ней недоуздок, за который я держусь, но в целом, пока я чищу ей ноздри тампоном и обертываю горло фланелью, она стоит смирно. Закончив, я спускаюсь вниз.
— Можешь меня ненадолго заменить? — спрашиваю я Отиса, вытирая руки тряпичным лоскутом.
— Запросто. А зачем?
— Так, нужно кое-куда сходить, — отвечаю я.
Отис щурится.
— А не удерешь?
— Что? Нет. Ни в коем случае.
— Лучше скажи сразу. Если удерешь, не буду я тебя заменять.
— Не удеру. С чего бы?
— Ну, так… было тут всякое.
— Нет-нет, не удеру! Даже не думай.
Неужели не осталось никого, кто не слышал бы о моих ночных злоключениях?
Пройдя несколько миль, я оказываюсь в жилых кварталах. Дома здесь обветшали, во многих окна заколочены досками. Я миную очередь за бесплатным питанием — длинную цепь из оборванных и подавленных людей, ведущую к зданию миссии. Чернокожий парнишка предлагает почистить мне туфли. Я и рад бы принять его предложение, но в кармане у меня ни гроша.
Наконец я нахожу католическую церковь. Долго сижу на одной из дальних скамеек, разглядывая витражи за алтарем, и страстно желаю отпущения грехов, но не могу найти в себе сил исповедаться. Наконец я поднимаюсь со скамьи и ставлю свечки за упокой души родителей.
Повернувшись, чтобы уйти, я замечаю Марлену: должно быть, она вошла, пока я был в алькове. Мне видно лишь спину, но это, несомненно, она. Она сидит на передней скамье в желтом платье, в тон к которому подобрана шляпка. Какая у нее изящная шея, какая дивная осанка! Из-под полей шляпки выбивается несколько прядей светло-каштановых волос.
Она опускается на колени, чтобы помолиться, и сердце у меня сжимается, как в тисках.
Я поскорей ухожу, чтобы не мучить себя еще больше.
Вернувшись, я обнаруживаю, что Рози уже в зверинце. Не знаю, как им это удалось, и спрашивать не хочу.
Когда я к ней подхожу, она улыбается и трет глаз хоботом, сжав его кончик в подобие кулака. Понаблюдав за ней несколько минут, я переступаю через ограждение. Она прижимает уши к голове и прищуривается. Сердце у меня вздрагивает: господи, неужели она стала меня бояться? Но тут я слышу его голос.
— Якоб!
Еще секунду-другую я смотрю на Рози, потом поворачиваюсь к нему.
— Послушай, — говорит Август, ковыряя землю носком ботинка. — Я знаю, что последние пару дней вел себя не лучшим образом.
Мне бы следовало хоть что-нибудь ответить, чтобы его успокоить, но я молчу. Сегодня я не склонен к примирению.
— Я хочу сказать, что зашел слишком далеко. Такая уж, понимаешь ли, у меня работа. Может и доконать. — Он протягивает мне руку. — Ну что, мир?
Чуть помедлив, я пожимаю ему руку. В конце концов, он мой начальник. А раз уж я решил остаться, было бы глупо тут же дать повод для увольнения.
— Спасибо, дружище, — говорит он, вцепляясь в протянутую руку, а другой похлопывая меня по плечу. — Сегодня вечером я вас с Марленой кое-куда приглашу. Я ведь виноват перед вами обоими. А тут неподалеку есть чудесное местечко.
— А как же представление?
— Сегодня устраивать представление не имеет смысла. О нас еще никто не слышал. Вот так оно всегда и бывает, когда меняешь маршрут и действуешь на свой страх и риск, — вздыхает он. — Но Дядюшке Элу виднее. Тут уж не поспоришь.
— Даже не знаю, — говорю я. — Ночка вышла… бурная.
— Тебе нужно опохмелиться, Якоб. Просто опохмелиться, и все дела. Заходи в девять. — Он широко улыбается и уходит.
Я смотрю ему вслед, поражаясь: как же мне не хочется проводить вечер с ним — и с каким удовольствием я провел бы время с Марленой.
Дверь купе распахивается, и на пороге появляется Марлена, само великолепие в алом атласном наряде.
— Что такое? — спрашивает она, осматривая подол. — С платьем что-то не так?
— Да нет, — отвечаю я. — Просто шикарно.
Она встречается со мной взглядом.
Из-за зеленой шторы выходит Август в белом галстуке. Взглянув на меня, он говорит:
— В этом идти нельзя.
— Но мне больше не в чем.
— Придется одолжить. И поторопись, такси ждет.
Пробравшись через лабиринт автостоянок и трущоб, мы внезапно останавливаемся на углу в промышленном районе. Август выскакивает из машины и протягивает водителю свернутую банкноту.
— Пойдемте, — говорит он, помогая Марлене выбраться с заднего сиденья. Я следую за ней.
Выйдя, мы оказываемся в переулке, застроенном большими складскими зданиями из красного кирпича. Фонари освещают неровный асфальт. По одной стороне переулка вдоль стен валяется мусор, вдоль другой припаркованы машины: родстеры, седаны, даже лимузины — сияющие, новенькие, как с иголочки.
Август останавливается у незаметной деревянной двери. Он коротко стучит и ждет, притопывая ногой. В квадратном окошке показывается мужской глаз под кустистой бровью.
Из-за двери доносится шум вечеринки.
— Да?
— Мы на шоу, — говорит Август.
— Какое такое шоу?
— Конечно же, к Фрэнки, — улыбаясь, отвечает Август.
Окошко захлопывается, за дверью что-то щелкает и гремит, и наконец мы слышим легко узнаваемый скрежет засова. Дверь распахивается.
Человек быстро оглядывает нас с головы до ног, пропускает и запирает дверь. Мы проходим в облицованное плиткой фойе, минуем гардероб с облаченными в униформу гардеробщиками и спускаемся в танцевальный зал с мраморным полом. С высокого потолка свисают изысканные хрустальные люстры. На небольшой эстраде играет ансамбль, а на танцевальной площадке яблоку негде упасть. Вокруг нее — столики и отдельные кабинки.
На возвышении вдоль дальней стеньг — отделанный деревом бар, бармены во фраках и сотни бутылок, расставленных на полках перед закопченным зеркалом.
Мы с Марленой остаемся в одной из обитых кожей кабинок, а Август отправляется выбирать напитки. Марлена смотрит на музыкантов, закинув ногу на ногу и вновь раскачивая туфелькой, на сей раз в такт музыке.
Передо мной появляется бокал. Миг спустя рядом с Марленой усаживается Август. Заглянув в бокал, я обнаруживаю там кубики льда и виски.
— Ты вообще как? — спрашивает Марлена.
— В порядке, — отвечаю я.
— Неважно выглядишь, — продолжает она.
— У нашего Якоба что-то вроде похмелья, — говорит Август. — Но сейчас мы попробуем ему помочь.
— Только не забудьте меня предупредить, чтобы я успела вовремя убраться, — с сомнением в голосе произносит Марлена, отворачиваясь к ансамблю.
Август поднимает бокал:
— За нашу дружбу!
Мы с Августом сдвигаем бокалы, но Марлена поворачивается к нам, только чтобы подхватить свой пенистый коктейль и чуть приподнять его над столом. Она изящно потягивает коктейль через соломинку, постукивая по ней покрытыми лаком ноготками. Август опускает свой бокал на стол. Мне сложнее: лишь только виски касается губ, как язык инстинктивно не пропускает его дальше. Поскольку Август за мной наблюдает, я делаю вид, что проглатываю.
— Вот и славно, дружок. Еще бокал-другой — и будешь снова как огурчик.
Не могу ничего сказать про себя, но Марлена после второго коктейля со сливками явно оживает. Она тащит Августа танцевать. Пока он ее кружит, я наклоняюсь и выливаю свой виски в сложенную ковшиком ладонь.
Раскрасневшиеся от танца Марлена и Август возвращаются. Марлена вздыхает и обмахивается меню, Август зажигает сигарету.
Он замечает мой пустой бокал.
— Так-так, похоже, я недосмотрел, — говорит он и встает. — Еще порцию?
— А толку? — отвечаю я без особого энтузиазма. Марлена просто кивает, увлеченная происходящим на танцевальной площадке.
Стоит Августу отойти, как она вскакивает и хватает меня за руку.
— Ой, что это вы? — хохочу я, когда она принимается вытаскивать меня из-за стола.
— Пойдем потанцуем!
— Что?
— Ах, до чего же я люблю эту песню!
— Нет, я…
Но тщетно — я уже на ногах. Она тащит меня прямо на танцплощадку, пританцовывая и щелкая пальцами. Лишь когда нас окружают другие пары, она поворачивается ко мне.
Я глубоко вдыхаю и обнимаю ее. Мы выжидаем несколько тактов — и плывем по танцплощадке, по этому морю кружащихся дам и кавалеров.
Она легкая, как воздух, и ни разу не ошибается. До чего же я рядом с ней неуклюжий! Не то чтобы я не умел танцевать — на самом деле я умею. Вот черт, не пойму, что со мной творится. Но дело точно не в том, что я пьян.
Она, кружась, отдаляется от меня и возвращается, подныривая под мою руку и прижимаясь ко мне спиной. Моя рука лежит на ее обнаженной ключице. Я чувствую, как под рукой поднимается и опускается ее грудь. Головой она касается моего подбородка. Какие у нее душистые волосы, как она разогрелась от танца. А вот она уже снова отдаляется, раскручиваясь подобно ленте.
Едва музыка замолкает, танцующие принимаются свистеть и хлопать руками над головой, а громче всех — Марлена. Я бросаю взгляд в сторону нашей кабинки. Август, скрестив руки на груди, в бешенстве смотрит прямо на нас. Я испуганно отшатываюсь от Марлены.
— Облава!
Все замирают, и раздается еще один крик.
— ОБЛАВА! Все вон!
Толпа сбивает меня с ног. Люди пронзительно кричат, отпихивая друг друга и проталкиваясь к выходу. Марлена чуть впереди, она оглядывается, пытаясь не упустить меня из виду среди множества качающихся голов впавших в панику посетителей.
— Якоб! — кричит она. — Якоб!
Я пробиваюсь к ней сквозь толпу.
Выловив в море плоти чью-то руку и взглянув Марлене в лицо, я понимаю, что попал.
Крепко сжав ее ладонь, я ищу глазами Августа, но вижу одних лишь незнакомцев.
В дверях нас с Марленой разбрасывает в разные стороны, и миг спустя я оказываюсь на улице. Люди с воплями набиваются в машины, рычат моторы, гудят клаксоны, визжат шины.
Быстрей! Быстрей! А ну пошли отсюда, к чертям собачьим!
Пошевеливайтесь!
Откуда ни возьмись появляется Марлена и хватает меня за руку. Мы спасаемся бегством под вой сирен и полицейские свистки. Когда раздается стрельба, я хватаю Марлену и тащу ее за собой в проулок.
— Постой! — выдыхает она, останавливается и, подпрыгивая на одной ноге, снимает туфельку. Стаскивая вторую, она держится за меня. — Побежали, — говорит наконец она и берет туфельки в руку.
Мы несемся по лабиринту задворков и проулков, пока не перестаем слышать сирены, крики толпы и визг резины, и наконец останавливаемся под какой-то пожарной лестницей, чтобы отдышаться.
— Боже мой, — говорит Марлена, — боже мой, чуть не попались. Хотела бы я знать, выбрался ли Август.
— Очень надеюсь, — отвечаю я, запыхавшись, и сгибаюсь пополам, уперевшись руками в бедра.
Миг спустя я поднимаю глаза на Марлену. Она смотрит прямо на меня, хватая ртом воздух. И вдруг начинает истерически хохотать.
— Что такое? — спрашиваю я.
— Так, ничего, — отвечает она. — Ничего, — и продолжает хохотать, хотя выглядит так, словно вот-вот расплачется.
— Что случилось? — повторяю я.
— Ох, — говорит она, шмыгая носом и поднося палец к уголку глаза. — Ну и безумная же у нас жизнь. Вот и все дела. А платок у тебя есть? — Я извлекаю из кармана носовой платок.
Она вытирает лоб, а потом промокает все лицо. — Ну и видочек у меня. Ты только посмотри на чулки! — вскрикивает она, указывая на свои босые ноги. Из дырок торчат пальцы. — А ведь они к тому же шелковые! — добавляет она высоким и неестественным голосом.
— Марлена, — мягко спрашиваю я, — с вами все в порядке?
Она прижимает ко рту кулак и стонет. Я беру ее за руку, но она отворачивается. Мне приходит в голову, что она так и останется стоять лицом к стене, однако она продолжает вращаться, словно дервиш. На третьем обороте я ловлю ее и прижимаюсь губами к ее губам. Она застывает и пытается хватать ртом воздух, не отнимая губ. И вдруг обмякает и касается пальцами моего лица. Но туг же отстраняется и, отступив на несколько шагов назад, глядит на меня больными глазами.
— Якоб, — начинает она надломленным голосом. — Боже мой, Якоб…
— Марлена, — я делаю шаг ей навстречу и останавливаюсь. — Простите. Я не хотел.
Она глядит на меня в упор, зажав ладонью рот. Под глазами у нее легли тени. Прислонившись к стене и не отводя взгляда от асфальта, она надевает туфлю.
— Марлена, ну пожалуйста, — я беспомощно развожу руками.
Она надевает вторую туфлю и бросается бежать, спотыкаясь и чуть не падая.
— Марлена! — кричу я, пытаясь ее нагнать.
Но она бежит все быстрее, заслоняя от меня лицо ладонью.
Я останавливаюсь.
Она уходит по проулку, стуча каблучками.
— Марлена, ну пожалуйста!
Я смотрю ей вслед, пока она не скрывается за углом. Она не отнимает от лица ладони, как если бы я все еще был рядом.
Через пару часов мне удается добраться до цирка.
Я прохожу мимо ног, торчащих из дверных проемов, и мимо реклам бесплатного питания. Мимо табличек в витринах, гласящих «ЗАКРЫТО» — понятное дело, что не на ночь. Мимо табличек «СЛУЖАЩИЕ НЕ ТРЕБУЮТСЯ» и мимо вывесок в окнах второго этажа «ПОДГОТОВКА К КЛАССОВОЙ БОРЬБЕ». Мимо объявления на бакалейной лавке:
«У ВАС НЕТ ДЕНЕГ? А ЧТО ЕСТЬ? ВОЗЬМЕМ ЧТО УГОДНО».

Мимо газетного киоска, где на первой странице газеты крупными буквами значится: «КРАСАВЧИК ФЛОЙД ВНОВЬ НАНОСИТ УДАР: КАК УДРАТЬ С 4 ООО ДОЛЛАРОВ ПОД ЛИКО-ВАНИЕ ТОЛПЫ».
Не дойдя около мили до цирка, я миную пустырь, приютивший бродяг и безработных. В середине — костер, а вокруг полно людей. Одни не спят, а сидят и глядят в огонь. Другие лежат на свертках с одеждой. Я прохожу настолько близко, что могу различить лица — и обнаруживаю, что большинство из них молоды, моложе меня. Там есть и девушки, а одна парочка занимается любовью. Они не удосужились даже отойти в кусты — так, отодвинулись от огня чуть подальше. Несколько ребят наблюдают за ними со скучающими минами. Те же, кто спит, сняли ботинки, но привязали их к щиколоткам.
У огня устроился человек постарше, подбородок у него весь не то в щетине, не то в струпьях, а может, в том и другом одновременно. А впалые щеки явственно показывают, что у него нет зубов. Мы встречаемся взглядами и долго-долго смотрим друг на друга. Поначалу я не понимаю, откуда у него во взгляде такая неприязни, и лишь потом до меня доходит, что на мне вечерний костюм. Ему просто невдомек, что только этот костюм нас и разделяет. Переборов совершенно неуместное стремление объясниться, я продолжаю свой путь.
Добравшись наконец до цирковой площади, я останавливаюсь, не в силах отвести глаз от зверинца, вернее, от его огромного черного силуэта на фоне ночного неба. Минута-другая — и я уже внутри, рядом с Рози. Мне удается различить лишь ее абрис, да и то только когда глаза привыкают к темноте. Она спит, ее огромное тело неподвижно, если не считать медленного сонного дыхания. Мне хочется к ней прикоснуться, положить руку на ее грубую теплую кожу, но я боюсь ее разбудить.
Бобо растянулся в углу клетки, одной лапой обхватив голову, а другую положив на грудь. Он глубоко вздыхает, причмокивает и переворачивается на бок. До чего по-человечески!
Потом я отправляюсь в наш вагон и устраиваюсь на своей постели. Дамка и Уолтер даже не просыпаются.
Я не сплю до рассвета, слушая, как похрапывает Дамка, и чувствуя себя несчастнейшим человеком на земле. Месяц назад лишь несколько дней отделяли меня от диплома одного из лучших университетов и от работы под крылышком у отца. А сейчас я как никогда близок к тому, чтобы стать бродягой, — я, цирковой рабочий, буквально за несколько дней опорочивший свое доброе имя даже не единожды, но дважды.
Еще вчера мне казалось, что дальше некуда: подумать только, меня вырвало на женщину, на Нелл. Однако, похоже, нынче вечером я умудрился сам себя переплюнуть. И о чем я только думал?
Интересно, скажет ли она Августу. На долю секунды я представляю себе, как мне в голову летит крюк, а на смену этой фантазии приходит еще более мимолетная мысль: встать немедленно, сию минуту, и вернуться к бродягам, в разбитый ими неподалеку лагерь. Но я не имею права уйти: разве можно бросить Рози, Бобо и остальных зверей?
Я возьму себя в руки. Брошу пить. Никогда больше не останусь наедине с Марленой. Пойду и исповедуюсь.
Уголком подушки я вытираю слезы. А потом зажмуриваюсь и вызываю в памяти образ матери. Пытаюсь удержать его, но тут же его место занимает образ Марлены. Вот она, равнодушно-отстраненная, смотрит на музыкантов и раскачивает ногой.
Вот, вся сияющая, кружится со мной в танце. А вот сперва бьется в истерике, а потом приходит в ужас там, в переулке.
Напоследок воспоминания становятся осязательными. Ее вздымающаяся грудь у меня под рукой. Ее губы, прижатые к моим, мягкие и полные. И еще одна совершенно невероятная, непостижимая подробность, с которой я засыпаю: мне вспоминается, как она проводит пальцами по моему лицу.
Несколько часов спустя меня будит Кинко-Уолтер.
— Эй, Спящая Красавица! — говорит он и трясет меня за плечо. — Флаг подняли!
— Хорошо. Спасибо, — отвечаю я, не шевельнувшись.
— Да ты и не собираешься вставать!
— Ну, ты у нас просто гений!
Голос Уолтера взлетает на октаву:
— Эй, Дамка! Иди сюда, девочка! Иди сюда! А ну-ка, Дамка, лизни его! Лизни хорошенько!
Дамка набрасывается на мое лицо.
— Эй, перестань! — я заслоняюсь рукой, поскольку Дамка забралась языком мне прямо в ухо, а сама подпрыгивает у меня на лице. — Перестань сейчас же! Брысь!
Но остановить ее невозможно, и мне приходится сесть. Дамка отлетает на пол. Уолтер глядит на меня и хохочет. Дамка вспрыгивает ко мне на колени и, встав на задние лапки, облизывает мне шею и подбородок.
— Дамка хорошая девочка, Дамка умница, — приговаривает Уолтер. — Знаешь, Якоб, ты выглядишь как будто после еще одной… гм… небезынтересной ночки.
— Не вполне, — отвечаю я. Поскольку Дамка все равно у меня на коленях, я решаю ее погладить. Она впервые позволяет к себе прикоснуться. До чего же она теплая, а шерсть у нее на удивление жесткая.
— Ничего, скоро привыкнешь. Пойдем позавтракаем. Полезно доя опохмелки.
— Я не пил.
Он задерживает на мне взгляд и проницательно кивает:
— Ага.
— Как это понимать? — уточняю я.
— Дело в женщине.
— Нет.
— Да.
— А вот и нет!
— Ну надо же, как быстро Барбара тебя простила. Или нет? — присмотревшись ко мне, он вновь принимается кивать. — Угу. Кажется, я начинаю понимать, что к чему. Ты не подарил ей цветов, так? А я ведь говорил.
— Не лезь не в свои дела, — огрызаюсь я, снимаю Дамку с колен и встаю.
— Вот те на! Да ты первоклассный брюзга. Пойдем лучше подкрепимся.
Наполнив тарелку, я направляюсь вслед за Уолтером к его столу.
— И что это ты делаешь, скажи на милость? — останавливается он.
— Подумал, что сяду лучше с тобой.
— Не выйдет. Тут у каждого свое место. К тому же ты сразу опустишься в глазах всех остальных.
Я колеблюсь.
— Да что с тобой такое? — продолжает он и бросает взгляд туда, где я обычно сижу. Август и Марлена едят молча, не поднимая глаз. Веки Уолтера вздрагивают.
— Только не говори мне…
— Да я тебе ни слова не сказал! — отвечаю я.
— И не надо. Послушай, малыш, тебе ведь туда просто не хочется, правда? Это в переносном смысле. А в буквальном: пошел-ка ты за свой стол, и держи себя, как ни в чем не бывало.
Я вновь смотрю на Марлену и Августа. Они нарочито друг друга не замечают.
— Слушай сюда, Якоб, — продолжает Уолтер. — Он отъявленный негодяй, я такого в жизни не встречал, и что бы там, ко всем чертям, ни происходило…
— Ничего не происходит. Совершенно ничего.
— …лучше прекратить немедленно, или в один прекрасный день ты — покойник. Сбросят с поезда как пить дать, а то еще и на мосту. Я серьезно. А теперь отправляйся туда.
Я свирепо гляжу на него сверху вниз.
— Давай-давай! — говорит он, махнув рукой в сторону столика.
Стоит мне подойти, как Август поднимает глаза от тарелки.
— Якоб! — восклицает он. — Рад тебя видеть. Не знал, добрался ли ты до места. А то хорошенькое было бы дельце, если бы пришлось вытаскивать тебя из тюрьмы. Могли быть трудности.
— Я о вас тоже беспокоился, — отвечаю я, садясь за стол.
— Неужели? — с преувеличенным удивлением спрашивает он.
Я поднимаю взгляд. Глаза у него горят, а рот кривится в странной усмешке.
— О, мы добрались прекрасно, правда, дорогая? — он бросает на Марлену злой взгляд. — Но скажи на милость, Якоб, как это вам с Марленой удалось потеряться? Ведь вы были так… близки там, на танцплощадке.
Марлена бросает на него беглый взгляд, на щеках у нее проступают красные пятна.
— Я же тебе вчера говорила. Нас разделила толпа.
— Я задал вопрос Якобу, дорогая. Тем не менее, благодарю. — Август берет с тарелки кусок тоста с зеленью и широко улыбается, не размыкая губ.
— Там была такая давка, — отвечаю я, пытаясь подцепить вилкой яичницу. — Я старался не потерять ее из виду, но безуспешно. Потом я искал вас обоих, но потыкался туда-сюда — и решил, что попытаюсь-ка лучше найти дорогу сам.
— Разумное решение, малыш.
— А вам, стало быть, удалось встретиться? — как можно более небрежно спрашиваю я, поднося вилку ко рту.
— Нет, мы приехали в двух разных такси. Пришлось, конечно, заплатить вдвойне, но я не пожалел бы и в сто раз больше, лишь бы с моей любимой женушкой ничего не случилось — правда, дорогая?
Марлена не поднимает взгляда от тарелки.
— Я спрашиваю, правда, дорогая?
— Правда, — безжизненно отвечает она.
— Потому что случись с ней хоть что-нибудь, я даже не представляю, что сделал бы.
Я тотчас же поднимаю глаза. Август глядит на меня в упор.

ГЛАВА 13
Я моргаю часто-часто, пытаясь понять, где нахожусь. Ага, это тощая сиделка с лошадиным лицом уронила где-то в конце вестибюля поднос с едой и разбудила меня. Я и не заметил, что задремал, но так теперь бывает сплошь и рядом. Я теряюсь во времени и в пространстве. То ли это уже старческий маразм, то ли мой разум просто борется с полным отсутствием духовной пищи.
Сиделка садится на корточки и собирает разбросанную еду. Я ее не люблю — она вечно не дает мне ходить. Похоже, я ее уж очень нервирую тем, что нестойко держусь на ногах, ведь даже доктор Рашид признает, что ходить мне полезно, особенно когда я не перенапрягаюсь и не застреваю на полпути.
Мое кресло стоит в вестибюле рядом с дверью, но до прихода родственников еще несколько часов, и я решаю посмотреть в окошко.
Можно было бы, конечно, просто позвать сиделку. Но разве это интересно?
Я сдвигаюсь к краю сиденья и тянусь к ходункам.
Раз, два, три…
Передо мной возникает ее бледное лицо.
— Мистер Янковский, вам что-то нужно?
Эх. Чуть-чуть не успел.
— Да так, просто хотел посмотреть в окно, — отвечаю я, делая вид, что удивлен.
— Тогда садитесь поудобнее, а я вас отвезу, — говорит она, опуская руки на поручни моего кресла.
— Что ж, спасибо. Очень мило с вашей стороны, — говорю я и откидываюсь в кресле, поставив ноги на подножку и положив руки на колени.
Сиделка выглядит обескуражено. Вот это удар! Она распрямляется и ждет — видимо, подозревая, что я попытаюсь удрать. Я мило улыбаюсь и смотрю на окно в конце вестибюля. Наконец она заходит мне за спину и берется за поручни.
— Признаться, я несколько удивлена, мистер Янковский. Обычно вы… ну… весьма непреклонны, когда дело касается ходьбы.
— Я и сейчас не прочь пройтись. А согласился только потому, что у окна нет стульев. Почему, кстати?
— Потому что там не на что смотреть, мистер Янковский.
— А цирк?
— Ну, в эти выходные — да. Но обычно там только автостоянка.
— А что если я хочу посмотреть на автостоянку?
— Вот сейчас и посмотрите, — отвечает она, подвозя мое кресло к окну.
Я хмурю брови. Она просто обязана была начать со мной спорить! Почему она со мной не спорит? Ах да, понятно почему. Я для нее просто-напросто дряхлый старик. Нельзя волновать здешних обитателей, особенно этого старого Янковского. А то швырнет в вас желе, а потом скажет, что он случайно.
Она уходит.
— Эй, — окликаю ее я, — а где мои ходунки?
— Просто позовите меня, и я отвезу вас обратно.
— Нет, я хочу ходунки. Ходунки должны быть всегда под рукой. Принесите ходунки.
— Мистер Янковский… — начинает сиделка, скрещивая руки на груди и глубоко вздыхая.
Из бокового вестибюля, словно ангел небесный, появляется Розмари.
— В чем дело? — спрашивает она, переводя взгляд с меня на девушку с лошадиным лицом и обратно.
— Я просил ходунки, а она отказалась их принести.
— Я не отказалась. Я только сказала…
Розмари останавливает ее жестом.
— Мистер Янковский любит, чтобы ходунки были рядом. Всегда так было. Раз он просит, вы уж ему принесите.
— Но…
— Никаких «но». Принесите ему ходунки.
Лошадиное лицо сиделки оскорблено вспыхивает, но тут же оскорбление сменяется враждебной покорностью. Она бросает на меня убийственный взгляд и отправляется за ходунками. Проносится по вестибюлю, демонстративно неся их перед собой, и с грохотом швыряет рядом с моим креслом. Жаль, что на ходунках резиновые наконечники, а то приземлились бы они сейчас не с жалким визгом, а со звоном. А так совсем не то впечатление.
Я ухмыляюсь. Ничего не могу с собой поделать.
Она стоит рядом, подбоченясь, и глядит на меня в упор. Ждет, чтобы я сказал ей спасибо, не иначе. Я медленно поворачиваю голову, подняв подбородок, что тот египетский фараон, и нахожу взглядом пурпурно-белый полосатый купол шапито.
Полоски меня раздражают: в мое время в полоску были только торговые палатки. Купол шапито должен быть белого цвета — по крайней мере, в начале сезона. Потом, конечно, шатер постепенно покрывался грязью и травяными пятнами, но полосатым не бывал никогда. Похоже, продают они все то же самое: воздушную кукурузу, леденцы, шарики. Впрочем, в руках у детей я замечаю сверкающие мечи и еще какие-то движущиеся и мигающие игрушки, но до них слишком далеко, и я не разберу, что это такое. Догадываюсь, что родители выложили за них целое состояние. Кое-что не меняется. Лохи остаются лохами, а артиста всегда можно отличить от разнорабочего.
— Мистер Янковский!
Надо мной склоняется Розмари. Наши глаза встречаются.
— А?
— Поедете на ланч, мистер Янковский?
— А что, уже пора? Не может быть! Я здесь совсем недавно.
Она смотрит на часы — на настоящие часы, со стрелками. Слава богу, электронные часы как появились, так и исчезли. И как только люди не понимают, что «можно» далеко не всегда означает «нужно».
— Сейчас без трех минут двенадцать, — говорит она.
— Что ж, коли так. А какой сегодня день?
— Воскресенье, мистер Янковский. День Господень. День, когда вас приходят навещать.
— Я знаю. Я хотел спросить, чем нас сегодня кормят.
— Уверена, ничем из того, что вам понравилось бы, — отвечает она.
Я поднимаю голову, готовясь рассердиться.
— Ну, что вы, мистер Янковский, — смеется она. — Я пошутила.
— Знаю, — говорю я. — Что, теперь мне не хватает еще и чувства юмора?
Может, и не хватает: чего бы я иначе брюзжал? Я уже не понимаю. Настолько привык, что со мной обращаются, как со скотом — ругают, усмиряют, загоняют в хлев, держат в узде, что уж и не знаю, как себя вести, когда во мне видят человека.
Розмари везет меня к столу, где я обычно сижу, но я и слышать об этом не желаю. Ведь там этот старый хрыч Макгинти. Снова нацепил клоунский колпак — должно быть, с утра пораньше попросил его у сиделок, как последний идиот, а может, даже и спал в нем. А на спинке его кресла до сих пор болтаются воздушные шарики. Правда, они уже начали сдуваться и больше не парят, а скорее напоминают поникшие цветочные головки.
Когда Розмари разворачивает кресло в его сторону, я огрызаюсь.
— Э, нет. Не сюда. Вон туда! — я указываю на пустой стол в самом углу. Он дальше всего от моего прежнего стола, и есть надежда, что я ничего не услышу.
— Ну, перестаньте, мистер Янковский, — говорит Розмари и обходит кресло, чтобы оказаться ко мне лицом. — Так не может продолжаться вечно.
— Почему это не может? А что, если «вечно» закончится для меня на той неделе?
Она упирает руки в боки:
— Да вы хоть помните, из-за чего сердитесь?
— Еще как помню. Он врал.
— Вы снова о слонах?
Вместо ответа я поджимаю губы.
— Но ему-то так не кажется.
— Что за вздор! Уж если человек врет, то он врет.
— Он старый человек.
— Он лет на десять моложе меня, — отвечаю я, возмущенно выпрямляясь.
— Ох, мистер Янковский… — Розмари вздыхает и возводит очи горе, как будто взывая о помощи, а потом садится на корточки и накрывает мою ладонь своей. — А я-то думала, мы с вами друг друга понимаем.
Я хмурюсь. Она играет явно не по правилам.
— Может быть, он в чем-то и не прав, но он не врет, — произносит Розмари. — Он действительно верит, что носил воду для слонов. В самом деле.
Я не отвечаю.
— Когда вы становитесь старше — я не о вас, а вообще, ведь все стареют в разное время — то, о чем вы думаете и к чему стремитесь, начинает казаться частью вашей жизни. Вы начинаете верить в свои фантазии, сами того не ведая. Они становятся частью вашего прошлого, и если кто-то говорит вам, что вы врете, вас это не может не оскорбить. Ведь вы даже не помните, с чего все началось. А вас вдруг ни с того, ни с сего обзывают лжецом. Может, вы и правы относительно подробностей, но теперь-то вы понимаете, почему мистер Макгинти так обиделся?
Я сердито утыкаюсь взглядом в колени.
— Мистер Янковский, — мягко продолжает она, — давайте я вас все-таки отвезу за тот стол, где сидят ваши друзья. Ну, пожалуйста. Сделайте милость.
Ну, не восхитительно ли? Впервые за столько лет женщина просит меня сделать милость, а меня мутит от самой этой мысли?
— Мистер Янковский!
Я гляжу на ее нежное лицо, отделенное от моего всего двумя футами. Она смотрит прямо мне в глаза и ждет ответа.
— Ну, так уж и быть. Но только не просите, чтобы я с ними разговаривал, — говорю я, с отвращением отмахиваясь.
И я ни с кем не разговариваю. Сижу и слушаю, как Старый Врун Макгинти вещает о чудесах цирка и о том, как мальчиком помогал циркачам, а седовласые старушки внимают, склоняясь к нему все ближе, и глаза их затуманиваются от восхищения. Я просто-таки впадаю в неистовство.
Едва открыв рот, чтобы возразить, я встречаюсь взглядом с Розмари. Она заправляет салфетку за воротничок какой-то старухе в противоположном конце столовой. Но смотрит при этом на меня.
Я снова закрываю рот. Надеюсь, она заметила, как я стараюсь.
Она заметила. Подойдя ко мне, чтобы отвезти обратно после того, как мне принесли (и вскоре унесли обратно) коричневый пудинг, политый сверху растительным маслом, она наклоняется и шепчет:
— Я знала, что у вас получится, мистер Янковский. Знала.
— Да-да. Но мне было нелегко.
— Но ведь так лучше, чем сидеть за столом одному, правда?
— Возможно.
Она вновь возводит очи горе.
— Ну ладно, вы правы, — нехотя говорю я. — Так лучше, чем сидеть одному.

ГЛАВА 15
День за днем Верблюд проводит за сундуками, лежа на одеялах, которые мы с Уолтером постелили ему на полу. Паралич его достиг такой стадии, что, пожалуй, он не смог бы выползти из своего тайника, даже если захотел бы, но поскольку он ужасно боится, что его поймают, то даже и не пытается. Каждую ночь, когда поезд набирает ход, мы оттаскиваем сундуки и усаживаем его в уголке или укладываем на раскладушку — в зависимости от того, хочется ли ему посидеть или полежать. Уолтер настаивает, чтобы Верблюд лежал на его раскладушке, а я — чтобы на моей постели. Так что я вновь сплю на попоне в углу.
Через несколько дней нашего сосуществования у Верблюда начинается такой тремор, что бедняга не может вымолвить ни слова. Уолтер, вернувшись к полудню в вагон с едой для него, приходит в ужас. Верблюд настолько плох, что Уолтеру приходится разыскать меня в зверинце, но за мной наблюдает Август, и отойти мне не удается.
Ближе к полуночи мы с Уолтером сидим бок о бок на раскладушке, выжидая, когда поезд тронется. Наконец он приходит в движение — ив тот же миг мы вскакиваем и оттаскиваем сундуки.
Уолтер встает на колени, берет Верблюда под мышки и усаживает, после чего вытаскивает из кармана фляжку.
Едва ее заметив, Верблюд тут же переводит взгляд прямо на Уолтера. Глаза его наполняются слезами.
— Что это? — быстро спрашиваю я.
— А сам-то ты как думаешь? — отвечает Уолтер. — Выпивка. Причем хорошая выпивка.
Верблюд дрожащими руками тянется к фляжке. Уолтер, поддерживая его в сидячем положении, отвинчивает колпачок и подносит фляжку к губам старика.
Проходит еще неделя, но Марлена и носа не кажет из своего купе. Я так по ней соскучился, что только и думаю, как бы это ухитриться заглянуть в окошко, чтобы меня не заметили. К счастью, благоразумие берет верх.
Каждую ночь я валяюсь без сна в углу на своей вонючей попоне и проигрываю слово за словом наш последний разговор. Вновь и вновь прохожу тот же мучительный путь, от неверной радости до сокрушительного изгнания. Понятное дело, она только и могла, что меня выгнать, но смириться все равно трудно. Стоит лишь вспомнить — и я прихожу в такое смятение, что извиваюсь и мечусь на попоне, пока Уолтер не начинает возмущаться, что я мешаю ему спать.
Все дальше и дальше. Обычно мы проводим в городе не больше дня, но по выходным иногда останавливаемся и на два. На перегоне между Берлингтоном и Кеокуком Уолтеру, не без помощи изрядной порции виски, удается выведать у Верблюда имя и последнее известное ему место проживания его сына. Во время следующих наших остановок Уолтер сразу после завтрака уходит в город и не возвращается почти до самого представления. В Спрингфилде ему удается наконец установить контакт.
Поначалу сын Верблюда отказывается его забрать. Но Уолтер настаивает. День за днем он вновь и вновь уходит в город, ведет переговоры по телеграфу, и к пятнице сын наконец соглашается встретить нас в Провиденсе и взять старика под опеку. Это означает, что нам придется прятать его за сундуками еще пару недель, но у нас появился хоть какой-то выход. Что несравнимо лучше, чем ничего.
В Терр От Милашка Люсинда внезапно отдает богу душу. Придя в себя после ужасного, но недолгого потрясения, Дядюшка Эл берется за организацию подобающего прощания с «нашей возлюбленной Люсиндой».
Через час после выдачи свидетельства о смерти Люсинду укладывают в аквариумный отсек фургона для бегемота и впрягают в него две дюжины вороных першеронов с плюмажами.
Дядюшка Эл взбирается на козлы рядом с кучером, просто вне себя от горя. Миг спустя он щелкает пальцами, и траурная процессия отправляется в путь. Фургон медленно движется по городу, а вслед за ним идут все до единого работники «Самого великолепного на земле цирка Братьев Бензини», которых худо-бедно можно предъявить публике. Дядюшка Эл безутешен, он рыдает и сморкается в красный носовой платок и лишь иногда позволяет себе поднять глаза, дабы оценить, не слишком ли быстро движется процессия и поспевают ли собраться зеваки.
Прямо вслед за фургоном для бегемота идут женщины в черном, прижимая к уголкам глаз изящные кружевные платочки. Я шагаю позади, в окружении рыдающих мужчин с мокрыми от слез лицами. Дядюшка Эл пообещал три доллара и бутылку канадского виски тому, кто выложится больше всех. Такого горя мир еще не видывал: даже собаки — и те подвывают.
На площадь вслед за нами приходит не меньше тысячи горожан. Когда Дядюшка Эл встает на своей колеснице в полный рост, толпа умолкает.
Он снимает шляпу и прижимает ее к груди. Достает из кармана платок и промокает глаза. Разражается душещипательной речью и приходит в такое смятение, что ему еле удается себя сдержать. Речь он завершает словами о том, что сам непременно отменил бы вечернее представление из уважения к покойной. Но не может. Это не в его власти. Он человек чести, а Люсинда, лежа на смертном одре, взяла его за руку и заставила пообещать — нет, поклясться, — что ее близкая кончина не нарушит цирковой программы, и тысячи зрителей, с нетерпением ожидавшие представления, не будут разочарованы.
— Поскольку, в конечном счете… — Дядюшка Эл умолкает, прижав руку к сердцу и жалобно шмыгая носом. Он возводит глаза к небу, и по лицу его струятся слезы.
Женщины и дети в толпе плачут в открытую. Дама в одном из передних рядов прикладывает ладонь ко лбу и падает в обморок, а стоящие рядом мужчины пытаются ее поймать.
Дядюшка Эл с заметным усилием берет себя в руки, но нижняя губа у него все равно подрагивает. Медленно кивнув, он продолжает:
— Поскольку, в конечном счете, наша дражайшая Люсинда прекрасно знала, что несмотря ни на какие препоны… представление продолжается!
На вечернее представление приходит немыслимое количество зрителей — такие дни называют здесь «соломенными», ведь когда все билеты проданы, и мест больше нет, рабочим приходится настилать вокруг манежа солому, чтобы усадить всех желающих.
Дядюшка Эл начинает с минуты молчания. Склонив голову, он пускает слезу и посвящает представление памяти Люсинды — лишь благодаря ее величайшей, полнейшей самоотдаче мы можем продолжать работать перед лицом такой потери. И мы воздадим ей по заслугам — о да, такова наша всепоглощающая любовь к Люсинде, что вопреки обрушившемуся на нас горю мы соберемся с силами, дабы выполнить ее последнюю волю и воздать ей по заслугам. Таких чудес вы еще не видывали, дамы и господа, специально для вас со всех уголков земного шара сюда собрались акробаты, эквилибристы, воздушные гимнасты высочайшего класса…
Проходит около четверти представления, как вдруг в зверинце появляется она. Я ощущаю ее присутствие еще до того, как вокруг меня раздается изумленный шепот.
Опустив Бобо на пол, я поворачиваюсь — ив самом деле вижу ее, просто неподражаемую в розовом наряде с блестками и в головном уборе с перьями. Она снимает с лошадей недоуздки и бросает на землю. Лишь Вооз — вороной арабский жеребец, должно быть, работавший в паре с Серебряным, — остается на привязи, чем весьма недоволен.
Я, словно зачарованный, прислоняюсь к клетке Бобо.
Лошади, рядом с которыми я еженощно качусь из города в город, — в общем-то, лошади как лошади — прямо на моих глазах преображаются. Они раздувают ноздри, фыркают, выгибают шеи и помахивают хвостами. Белые лошади, пританцовывая, сбиваются в одну группу, вороные — в другую. Марлена поворачивается к ним лицом, в каждой руке у нее по длинному хлысту. Помахивая одним из них над головой, она отступает назад, выводя лошадок из зверинца. На лошадках нет ничего — ни уздечек, ни поводьев, ни подпруг. Они просто идут за ней, тряся головами и выбрасывая вперед ноги, словно иноходцы.
Я еще ни разу не видел ее номера — у тех, кто работает за манежем, обычно нет времени на развлечения — но в этот раз ничто не может меня остановить. Заперев дверцу клетки, где обитает Бобо, я проскальзываю в брезентовый туннель, соединяющий зверинец и шапито. Продавец забронированных билетов бросает на меня быстрый взгляд, но, убедившись, что я не коп, возвращается к своим делам. В его туго набитых карманах звенят монетки. Примостившись рядом с ним, я смотрю в дальний конец шатра.
Дядюшка Эл объявляет ее номер, и она выходит на манеж. Крутится, подняв хлысты высоко над головой. Щелкнув одним из них, отступает на несколько шагов назад. К ней тут же устремляются обе группы лошадок.
Марлена направляется к центру манежа, а они, эти брыкающиеся и гарцующие черные и белые облачка, не отстают от нее ни на шаг.
И вот она в самой середине манежа. Едва заметный взмах рукой — и лошадки пускаются вокруг нее рысцой, пять белых, а следом пять вороных. После того как они дважды объезжают вокруг манежа, она щелкает хлыстом. Вороные делают рывок, и вот уже каждая трусит рядом с белой. Еще щелчок — и лошади вперемежку выстраиваются в ряд: черная-белая-черная-белая.
Марлена почти неподвижна, лишь розовые блестки мерцают в свете ярких огней. Вот она выходит в самую середину манежа и пощелкивает хлыстами, подавая лошадям знаки.
Они продолжают скакать по кругу, причем сперва белые обгоняют вороных, а потом вороные — белых, так что они неизменно чередуются по цвету.
По ее команде они останавливаются. Она что-то добавляет, и лошади отворачиваются и ставят передние копыта на край манежа. Они движутся боком, повернувшись к Марлене хвостами и не снимая копыт с бортика. Лишь когда они обходят полный круг, она их вновь останавливает. Они спускаются с бортика и поворачиваются к ней мордами. Она подзывает к себе Ночного.
Это великолепный вороной скакун, пылкий до невозможности, с белой звездой во лбу. Марлена с ним заговаривает, переложив оба хлыста в одну ладонь и протянув ему другую. Он тычется туда мордой, изогнув шею и раздувая ноздри.
Отступив на шаг, Марлена поднимает хлыст. Остальные лошади следят за ней, пританцовывая. Подняв второй хлыст, она слегка им помахивает. Ночной встает на дыбы, изящно изогнув передние ноги. Она что-то кричит, впервые за время выступления повысив голос, и отступает назад. Конь идет за ней на задних ногах и бьет в воздухе копытом. Она обводит его вокруг манежа и позволяет опуститься. Еще один тайный знак — и Ночной кланяется, согнув колено одной из передних ног и вытянув вперед другую. Марлена приседает в реверансе, и зрители приходят в неистовство. Ночной продолжает стоять на одном колене, а Марлена поднимает оба хлыста и щелкает. Остальные лошадки принимаются кружиться на месте.
Публика ликует. Марлена высоко поднимает руку и поворачивается направо и налево, давая зрителям возможность выразить свое восхищение. А потом подбегает к Ночному и изящно присаживается ему на спину. Он поднимается с колен, выгибает шею и увозит Марлену из шапито. Остальные лошади скачут следом, вновь объединившись по цвету и обгоняя друг друга, лишь бы быть поближе к своей повелительнице.
Сердце у меня колотится так, что даже среди рева публики я слышу, как в ушах пульсирует кровь. Меня переполняет, накрывает волной любовь.
Ночью, когда Верблюд до смерти упивается, а Уолтер уже храпит на моей постели, я выхожу из комнатушки и обвожу взглядом спины цирковых лошадей.
Я забочусь об этих лошадках ежедневно. Вычищаю стойла, задаю корм, приношу воду, чищу перед представлением. Всячески балую и похлопываю по шеям. Они — столь же неотъемлемая часть моего окружения, как Дамка, но увидев номер Марлены, я уже не могу относиться к ним по-прежнему. Они стали для меня частью самой Марлены — частью, волею судеб оказавшейся прямо рядом со мной.
Я перебираюсь через загородку и кладу руку на лоснящийся черный круп. Ночной просыпается, удивленно фыркает и поворачивает голову.
Увидев, что это всего лишь я, жеребец вновь отворачивается. Уши обвисают, глаза закрываются, а весь свой вес он перераспределяет на одну из задних ног.
Я возвращаюсь в козлиный загончик и убеждаюсь, что Верблюд дышит. А потом укладываюсь на попону и вижу такой сон о Марлене, за который запросто продал бы душу.
На следующее утро возле раздаточных столов Уолтер пихает меня под ребро:
— Имей в виду!
— Что?
Он показывает пальцем.
За нашим столом сидят Август с Марленой. Они здесь впервые после того несчастного случая.
Уолтер окидывает меня взглядом.
— Ты как, ничего?
— Какие могут быть вопросы, — раздраженно отвечаю я.
— Ну, ладно. Я так, на всякий случай.
Мы проходим мимо вечно бдящего Эзры и расходимся по своим столам.
— Доброе утро, Якоб, — говорит Август, когда я ставлю на стол тарелку и присаживаюсь.
— Август. Марлена, — киваю я им по очереди.
Марлена быстро поднимает взгляд и тотчас же утыкается им обратно в тарелку.
— Как себя чувствуешь в столь чудесный день? — интересуется Август, подцепляя вилкой омлет.
— Неплохо. А вы?
— Прекрасно, — отвечает он.
— А вы, Марлена? — спрашиваю я.
— Намного лучше, спасибо.
— Видел вчера ваш номер, — продолжаю я.
— Правда?
— О, да, — я расправляю салфетку и стелю ее на колени. — Он… даже не знаю, что сказать. Он был великолепен. В жизни не видел ничего подобного!
— Да ну? — Август поднимает бровь. — Никогда-никогда?
— Именно. Никогда.
— Вот те на.
Он смотрит на меня, не мигая.
— А я думал, это благодаря номеру Марлены ты решил у нас работать. Что, Якоб, разве я не прав?
Сердце у меня вот-вот выскочит из груди. Я беру вилку в левую руку, нож в правую — по-европейски, как мама.
— Я соврал.
Я втыкаю вилку в сосиску и начинаю пилить ее в ожидании ответа.
— Прости, что?
— Я соврал. Соврал! — я швыряю нож и вилку с кусочком сосиски на стол. — Что, съели? Понятное дело, я и слыхом не слыхивал о «Братьях Бензини», прежде чем запрыгнул в ваш поезд. Да кто вообще знает о «Братьях Бензини»? За всю свою жизнь я был только в одном цирке — у Ринглингов, и это было потрясающе. Слышите? Потрясающе!
Воцаряется зловещая тишина. Я в ужасе оглядываюсь. На меня таращится весь шатер. У Уолтера аж челюсть отвисла. Дамка прижала уши к голове. Где-то вдалеке ревет верблюд.
Я поворачиваюсь обратно, к Августу. Он тоже вытаращил на меня глаза. Кроме того, у него подергивается ус. Я запихиваю салфетку под край тарелки, размышляя, не набросится ли он на меня прямо через стол.
Глаза у него все расширяются. Я сжимаю под столом кулаки. И вот, наконец, он не выдерживает. Хохочет, схватившись за живот, краснея и задыхаясь. Изнемогает, просто-таки стонет от смеха, пока на глазах не выступают слезы, а губы не начинают дрожать от напряжения.
— Ох, Якоб, — говорит он, размазывая слезы по щекам. — Ох, Якоб. Похоже, я тебя недооценил. — Август отфыркивается и пыхтит, утирая лицо салфеткой. — Ох ты, боже мой, — вздыхает он. — Ох ты, господи. — Наконец он откашливается и берет вилку с ножом. Но, подцепив на вилку кусочек омлета, вновь опускает ее на тарелку, не в силах справиться с очередным приступом смеха.
Все остальные тоже возвращаются к трапезе, но нехотя, вроде той толпы, что собралась, когда я в самый свой первый день в цирке изгонял с площади разбушевавшегося зрителя.
Невольно я замечаю, что бросаемые на меня взгляды исполнены нехороших предчувствий.
С кончиной Люсинды в нашей коллекции уродов наметился существеннейший пробел. И теперь этот пробел надо восполнять: у всех больших цирков есть толстухи, а значит, не обойтись и нам.
Дядюшка Эл с Августом вдоль и поперек прочесывают «Биллборд»[16] и во время каждой нашей остановки куда-то звонят и телеграфируют, пытаясь найти для нас новую толстуху, но, похоже, одни довольны своим нынешним местом работы, а других смущает репутация Дядюшки Эла. Две недели и десять перегонов спустя отчаявшийся Дядюшка Эл пытается подъехать к даме пышного телосложения из публики. Однако она оказывается старшим офицером полиции, и вместо толстухи Дядюшке Элу приходится довольствоваться фингалом под глазом и приказом немедленно покинуть город.
На сборы нам дают два часа. Артисты тут же перебираются в свои вагоны. Поднятые по тревоге разнорабочие крутятся как белки в колесе. Запыхавшийся и совершенно пунцовый Дядюшка Эл размахивает тростью и лупит тех, кто, на его взгляд, выполняет команды недостаточно быстро. Шатры обрушиваются с такой скоростью, что рабочие не успевают из-под них выбраться, и их товарищам, снимающим соседние шатры, приходится спешить на помощь, пока они не задохнулись или — что, по мнению Дядюшки Эла, куда как хуже — не проковыряли перочинными ножами дырочки, через которые можно дышать.
Загрузив лошадей, я остаюсь в вагоне. Что-то мне не нравятся горожане, столпившиеся вокруг площади. Некоторые вооружены, и под ложечкой у меня неприятно сосет.
Уолтера я давно не видел, и теперь беспокойно хожу туда-сюда мимо открытой двери, осматривая площадь. Чернокожие давно спрятались в вагонах Передового отряда, и я побаиваюсь, что толпа запросто может выместить свой гнев на рыжем карлике.
Проходит час и пятьдесят пять минут с тех пор, как был отдан приказ об отправке, и наконец в дверном проеме возникает его лицо.
— Где тебя, черт возьми, носило? — ору я.
— Это он? — хрипит из-за сундуков Верблюд.
— Да, это он. А ну, забирайся! — маню я его внутрь. — Лучше держаться подальше от этой толпы.
Но Уолтер, весь красный и запыхавшийся, даже не думает забираться в вагон.
— Где Дамка? Дамка не прибегала? А?
— Нет. А что?
Он исчезает.
— Уолтер! — я спрыгиваю и тащу его к двери. — Куда ты, черт тебя дери? Сигнал к отправке уже дали.
Он бежит вдоль поезда, заглядывая под колеса.
— Эй, Дамка! Ко мне, девочка!
Перед каждым вагоном для лошадей он выпрямляется, пронзительно кричит, прижавшись к дощатым стенкам, и дожидается ответа.
— Дамка! Ко мне, девочка!
И всякий раз в голосе его все явственнее слышится отчаяние.
Паровоз свистит, и вслед за его протяжным свистком раздается шипение и бормотание двигателя.
Голос Уолтера сипнет от крика.
— Дамка! Господи, ну где ты? Дамка! Ко мне!
Впереди на платформы запрыгивают последние отставшие от поезда рабочие.
— Уолтер, давай сюда! — ору я. — Не валяй дурака! Пора!
Но он не обращает на меня никакого внимания. Перепрыгивает с платформы на платформу, заглядывая вниз, под колеса.
— Дамка, ко мне! — кричит он и вдруг останавливается. Вид у него потерянный. — Дамка… — произносит он, не адресуясь уже ни к кому.
— Вот черт! — сержусь я.
— Он идет, иди как? — спрашивает Верблюд.
— Не похоже, — отвечаю я.
— Так тащи его! — рявкает он.
Поезд трогается, натягивая сцепки между подергивающимися вагонами.
Я спрыгиваю на насыпь и бегу вперед, к платформам. Уолтер стоит лицом к паровозу.
Я трогаю его за плечо:
— Уолтер, пора.
Он с мольбой во взгляде поворачивается ко мне:
— Где она? Ты ее не видел?
— Нет. Пойдем, Уолтер. Пора в вагон.
— Куда же я пойду? — отвечает он, побледнев. — Разве можно ее тут бросить?
Паровоз пыхтит, пуская дым.
Я оглядываюсь. За нами гонятся горожане с ружьями, бейсбольными битами и палками. Смотрю на поезд, чтобы примериться к его скорости, и принимаюсь считать, в глубине души надеясь, что поступаю правильно: раз, два, три, четыре…
Ухватив Уолтера, словно куль с мукой, я закидываю его в поезд. Он обрушивается на пол с грохотом и криком. Я бегу наперегонки с поездом и хватаюсь за железный поручень рядом с дверью. Поезд протаскивает меня еще три долгих шага — и я, воспользовавшись его скоростью, запрыгиваю внутрь.
Впечатавшись лицом прямо в дощатый пол и поняв, что уцелел, я оглядываюсь в поисках Уолтера — наверняка придется драться.
Но он сидит в уголке и плачет.
Уолтер безутешен. Он не двигается с места, даже когда я отодвигаю сундуки и вытаскиваю Верблюда. Управившись с его бритьем, чего мне еще ни разу не приходилось делать без Уолтера, я перетаскиваю старика к лошадиным стойлам.
— Ну, перестань, Уолтер! — говорит Верблюд. Я держу его под мышки над емкостью, которую Уолтер называет «горшочком для меда». — Ты сделал все, что мог. — Он оглядывается на меня. — Эй, спусти-ка меня пониже, а? А то что-то покачивает.
Я ставлю ноги пошире и пытаюсь опустить Верблюда, не сгибая спины. Обычно этой частью его туалета занимается Уолтер, он как раз нужного роста.
— Уолтер, мне бы не помешала твоя помощь, — морщусь я, когда в спине у меня простреливает.
— Заткнись! — рявкает он.
Верблюд вновь на меня оглядывается, на сей раз удивленно подняв брови.
— Все в порядке, — говорю я.
— Ничего не в порядке! — орет из угла Уолтер. — Ничего не в порядке! У меня, кроме нее, никого не было! Понимаете? — крик переходит в стон. — Никого не было.
Верблюд подает мне знак рукой, что закончил. Я отступаю на несколько шагов и кладу его на бок.
— Не может быть, — говорит Верблюд, пока я его подтираю. — У молодого парня вроде тебя должен быть хоть кто-нибудь.
— Ты-то откуда знаешь?
— Но ведь мать у тебя где-то есть? — настаивает Верблюд.
— Есть-то она есть, да даром не нужна.
— Не смей так говорить! — одергивает его Верблюд.
— Это еще почему? Она меня сюда продала, когда мне стукнуло четырнадцать, — он вызывающе глядит прямо на нас. — И нечего на меня так жалостливо смотреть! — рычит он. — Кому она нужна, старая карга.
— Что значит продала? — не унимается Верблюд.
— Ну, я не очень-то гожусь для работы на ферме, верно? И оставьте меня в «покое, в конце-то концов! — выходит из себя Уолтер и поворачивается к нам спиной.
Я застегиваю Верблюду штаны, беру его под мышки и тащу обратно в козлиный загончик. Ноги у него волочатся по земле, пятки цепляются за пол.
— Бог ты мой! — вздыхает он, когда я укладываю его на раскладушку. — Это ж с ума сойти можно.
— Поесть не хотите? — пытаюсь я перевести разговор.
— Пока нет. А от глоточка виски не отказался бы. — Он печально качает головой. — Вот уж не думал, что женщина может быть такой бессердечной.
— Думаешь, я не слышу? — огрызается Уолтер. — Мы здесь не потрепаться собрались, чтоб ты знал! И вообще, когда ты в последний раз видел своего сына?
Верблюд бледнеет.
— Ну, что? Небось не помнишь, да? — продолжает из своего угла Уолтер. — И где после этого разница между тобой и моей мамашей?
— Есть разница! И еще какая! — кричит Верблюд. — И вообще, откуда ты про меня знаешь, черт тебя дери?
— Как-то раз вы говорили о сыне, когда напились, — тихо говорю я.
Верблюд окидывает меня пристальным взглядом. Потом лицо его искажается. Он подносит непослушную руку ко лбу.
— Вот те на, — говорит он. — Вот те на. А я и не знал, что ты знал. Что ж ты мне не сказал?
— Я думал, вы помните, — отвечаю я. — Но он особо ничего не рассказывал. Просто сказал, что вы сбежали.
— Просто сказал? — Верблюд резко поворачивается ко мне. — Просто сказал? Что это значит, черт возьми? Вы что, разговаривали?
Я опускаюсь на пол и утыкаюсь подбородком в колени. Похоже, ночка будет долгая.
— Что значит просто сказал? — кричит Верблюд. — Я кого спрашиваю?!
Я вздыхаю.
— Да, мы разговаривали.
— А когда?
— Не так давно.
Он ошеломленно на меня глядит:
— Но зачем?
— Он будет ждать нас в Провиденсе. Заберет вас домой.
— Э, нет! — Верблюд отчаянно трясет головой. — Ни за что!
— Но Верблюд…
— Какого черта вы лезете не в свои дела? Не имеете права!
— У нас не было выбора! — ору я, но тут же себя одергиваю. Зажмурившись и взяв себя в руки, повторяю: — У нас не было выбора. Нужно было что-то делать.
— Я не могу вернуться! Вы же не знаете, что случилось. Я им больше не нужен.
Губа у него трясется, он закрывает рот и отворачивается. Миг спустя плечи его начинают подрагивать.
— Ах ты, черт! — говорю я и, повысив голос, кричу в открытую дверь: — Вот спасибо, Уолтер! Ты сегодня очень помог! Ах, как я тебе признателен!
— Отвали! — отвечает он.
Я гашу керосиновую лампу и укладываюсь на свою попону. Но, едва коснувшись ее колючей поверхности, снова сажусь.
— Уолтер! — кричу я. — Эй, Уолтер! Если ты не собираешься ложиться, я займу постель!
Ответа нет.
— Слышишь? Я сказал, что займу постель.
Обождав минуту-другую, я переползаю на ту сторону комнатушки.
Когда мужчина изо всех сил старается не расплакаться, он издает в точности такие звуки, как доносятся попеременно из углов, где устроились на ночь Уолтер и Верблюд. Так что мне всю ночь напролет приходится прятать голову под подушкой, чтобы их не слышать.
Меня будит голос Марлены:
— Тук-тук. Можно?
Я распахиваю глаза. Поезд остановился, а я непонятно как умудрился проспать все на свете. Но я потрясен еще и потому, что мне снова снилась Марлена — и сперва я подумал, что все еще сплю.
— Эй! Есть кто-нибудь?
Я приподнимаюсь на локтях и смотрю на Верблюда. Он беспомощно лежит на раскладушке с расширенными от страха глазами. Дверь комнатушки мы всю ночь не закрывали.
— Минуточку! — я выскакиваю ей навстречу, плотно прикрыв за собой дверь.
Марлена между тем уже забирается в вагон.
— Эй, привет! — говорит она Уолтеру, который все еще жмется в углу. — Вот ты-то мне и нужен. Твоя собачка?
Уолтер тут же поднимает голову.
— Дамка!
Марлена наклоняется, чтобы ее выпустить, но Дамка вырывается и с грохотом обрушивается на пол. Поднявшись на лапы и добравшись до угла, она набрасывается на Уолтера, лижет его прямо в лицо и так виляет хвостом, что вновь падает на пол.
— Ох, Дамка! Где же ты была, гадкая, гадкая девочка? Ох, и заставила меня поволноваться, гадкая, гадкая девочка! — Уолтер подставляет ей лицо и голову, а она крутит хвостом и повизгивает от удовольствия.
— Где она была? — поворачиваюсь я к Марлене.
— Бежала вчера вдоль поезда, когда мы отправлялись, — отвечает она, не отводя взгляда от Уолтера и Дамки. — Я ее заметила в окошко и сказала Агги. Он лег на живот на платформу и ее подобрал.
— Август? — спрашиваю я. — Неужели?
— Да. И сказал, что в знак благодарному она его укусила.
Уолтер обхватывает собачку обеими руками и зарывается лицом в шерсть.
Марлена еще некоторое время на них глядит и направляется к двери.
— Ну, ладно. Я, пожалуй, пойду.
— Марлена, — тянусь я к ее руке.
Она останавливается.
— Спасибо! — говорю я, опуская руку. — Вы даже не представляете, что она для него значит. То есть для нас.
Она бросает на меня едва заметный взгляд с полунамеком на улыбку и тут же переводит его на спины своих лошадок.
— Да-да. Думаю, что представляю.
Когда она выбирается из вагона, на глаза у меня наворачиваются слезы.
— Ну, кто ж его знает… — говорит Верблюд. — А вдруг он, в конце концов, человек?
— Кто? Август? — переспрашивает Уолтер. Наклонившись, он хватает сундук за ручку и волочет по полу. Мы приводим комнату в дневной вид, но Уолтер справляется с задачей в два раза медленнее, чем обычно, потому что держит под мышкой Дамку. — Не верю.
— Да можешь уже выпустить, — говорю я. — Дверь-то закрыта.
— Он спас твою собачку, — продолжает Верблюд.
— Знал бы, что моя — не спас бы. Дамка поняла. Потому-то его и укусила. Да, ты поняла, правда ведь, малышка? — Он подносит ее к лицу и принимается сюсюкать. — Да, Дамка умная девочка.
— А почему ты считаешь, что он не знал? Марлена ведь знала.
— Даже не сомневаюсь. Да в этом жиде вообще ничего человеческого нет!
— Эй ты, выбирай выражения! — ору я.
Уолтер замолкает и пялится на меня.
— Что? Но ты ведь не еврей, а? Послушай, прости. Я не хотел. Так, просто думал подколоть.
— Да, подколоть! — продолжаю орать я. — Вечно кто-то пытается подколоть, а мне это чертовски надоело! Если ты артист, то подкалываешь рабочих. Если рабочий — поляков. Если поляк — евреев. А если карлик… вот скажи мне, Уолтер, ты ненавидишь только евреев и рабочих или поляков тоже?
Уолтер краснеет и опускает глаза.
— Кто сказал, что я их ненавижу? Разве я хоть кого-то ненавижу? — Помедлив, он добавляет: — Уж если кого и ненавижу, то Августа. Потому что он помешанный, да еще и сукин сын.
— Не могу не согласиться, — хрипит Верблюд.
Я перевожу взгляд с одного на другого и вздыхаю:
— Да. Пожалуй, не можете.
В Гамильтоне температура зашкаливает за тридцать, беспощадно жарит солнце, а у нас пропадает лимонад.
Продавец прохладительных напитков, оставивший свой огромный смесительный бак без присмотра всего на пару минут, врывается к Дядюшке Элу в убеждении, что это разнорабочие.
Дядюшка Эл тотчас же призывает их к себе. Они выбираются из-за конюшни и зверинца, сонные, с соломой в волосах. Я наблюдаю за ними издали, но даже мне очевидно, что они ни в чем не виноваты.
Однако Дядюшка Эл так не считает. Он мечется туда-сюда и орет, словно Чингисхан во время смотра войск. Визжит им прямо в лицо, подсчитывает убытки — сколько мы потеряли на приготовлении украденного лимонада, сколько потеряем на продажах — и, наконец, грозит, что, если подобное еще раз повторится, будет вычитать из получки, причем у всех без разбору. Влепив нескольким рабочим по подзатыльнику, он прогоняет всех прочь. Потирая затылки и подозрительно поглядывая друг на друга, они вновь уползают туда, где отдыхали.
За десять минут до открытия ворот продавцы лимонада замешивают новую порцию, используя воду из лошадиных корыт. Попавший туда овес, сено и прочий мусор они отфильтровывают через позаимствованную у клоуна пару панталон, а когда добавляют «поплавки» — восковые ломтики лимона, призванные намекнуть, что это месиво — вода от той воды, в которой когда-то падали фрукты, — к воротам уже устремляются толпы лохов. Не знаю, насколько чистые были панталоны, но замечаю, что сами цирковые лимонадом брезгуют.
В Дейтоне лимонад пропадает снова. И вновь прямо перед прибытием лохов замешивается новая порция на воде из лошадиных корыт.
На сей раз Дядюшка Эл, призвав всех обычных подозреваемых, уже не грозится урезать им получку, ведь и так никто из них за последние пару месяцев не получил ни цента — нет, он заставляет их снять с шей замшевые мешочки со сбережениями и отсчитать по два четвертака, чем вызывает всеобщий ропот.
Поскольку лимонадный вор попал разнорабочим по больному месту, они готовят ответный удар. Когда мы прибываем в Коламбус, несколько человек прячутся за смесительным баком и ждут.
Незадолго до представления Август зовет меня в костюмерный шатер Марлены взглянуть на объявление о продаже белой лошади. Марлене нужна еще одна лошадка, ведь двенадцать смотрятся куда лучше, чем десять, а в цирке главное — чтобы номер хорошо смотрелся. Кроме того, Марлене кажется, что Вооза угнетает, когда его оставляют одного в зверинце, в то время как остальные лошадки участвуют в номере. Так говорит Август, но я полагаю, что после вспышки на кухне вновь вхожу в милость. А может, он просто считает, что если друга надо держать рядом с собой, то врага — еще ближе.
Я сижу на складном стуле с «Биллбордом» на коленях и с бутылкой сарсапарели в руке. Марлена у зеркала поправляет наряд, и я стараюсь на нее не смотреть. Когда же наши глаза в зеркале все-таки встречаются, у меня перехватывает дыхание, она краснеет, и оба мы отводим взгляды.
Август рассеянно застегивает жилет и дружелюбно болтает, и тут в шатер врывается Дядюшка Эл.
Марлена в ярости поворачивается:
— Эй, а вам не кажется, что прежде чем вломиться в костюмерную к даме, следует хотя бы постучать?
Дядюшка Эл не обращает на нее внимания. Он подходит прямо к Августу и тычет ему пальцем в грудь.
— Это твоя чертова слониха! — орет он.
Август глядит на приставленный к его груди палец и, помедлив, брезгливо снимает его, словно насекомое. Отведя руку Дядюшки Эла в сторону, он достает из кармана носовой платок и вытирает обрызганное слюной лицо.
— Что, простите? — в завершение спрашивает он.
— Это твоя чертова слониха-воровка! — визжит Дядюшка Эл, вновь обрызгивая Августа слюной. — Она вытаскивает кол, к которому привязана, берет его с собой, выпивает этот чертов лимонад, а потом возвращается и втыкает кол обратно!
Марлена зажимает рот ладошкой, но не вовремя.
Дядюшка Эл буквально набрасывается на нее:
— Ах, тебе смешно? Ах, тебе смешно?
Она смертельно бледнеет.
Я встаю со стула и делаю шаг вперед:
— Вам следовало бы иметь в виду, что есть определенные…
Дядюшка Эл поворачивается, хватает меня за грудки и толкает с такой силой, что я падаю на сундук.
Он же продолжает орать на Августа:
— Эта блядская слониха стоила мне целого состояния! Из-за нее мне нечем платить рабочим и приходится вести всякие темные дела, из-за нее я все время получаю по шее от этих чертовых железнодорожников. И все ради чего? Чтобы она даром ела мой хлеб, да еще и воровала у меня этот блядский лимонад!
— Эл! — резко обрывает его Август. — Выбирай выражения. Все-таки здесь дама.
Дядюшка Эл поворачивает голову и, оглядев Марлену без доли раскаяния, продолжает:
— Вуди подсчитает убытки. Я их вычту из твоей получки.
— Вы же уже взяли эти деньги с рабочих, — тихо говорит Марлена. — Неужели вернете?
Дядюшка Эл бросает на нее такой взгляд, что я не выдерживаю и встаю между ними. Он переводит взгляд на меня, скрежеща зубами от злости. И тут же разворачивается и уходит.
— Ну и свинья, — говорит Марлена. — А ведь я могла быть раздета.
Август стоит абсолютно неподвижно. И вдруг берет в руки цилиндр и крюк.
Марлена наблюдает за ним в зеркало.
— Ты куда? — быстро спрашивает она. — Август, что ты делаешь?
Он направляется к двери.
Марлена хватает его за руку:
— Агги! Куда ты?
— Почему это я один должен платить за лимонад? Вот еще! — отталкивает ее он.
— Август, не смей! — она вновь хватает его за локоть и всем своим весом виснет на нем, не давая уйти. — Август, постой! Побойся Бога. Она же не знала! В следующий раз будем ее крепче привязывать.
Август высвобождается, и Марлена падает на пол. Взглянув на нее с отвращением, он натягивает цилиндр на голову и удаляется.
— Август! — кричит она. — Стой!
Но он, откинув полог, уходит прочь из шатра. Ошеломленная Марлена остается сидеть там же, где упала. Я перевожу взгляд то на нее, то на полог.
— Пойду догоню, — говорю я, направляясь к выходу.
— Нет! Погоди!
Я замираю.
— Без толку, — еле слышно добавляет она, — его не остановишь.
— Но я, черт возьми, могу попытаться. В прошлый раз не вмешался — и до сих пор себя корю.
— Ты не понимаешь! Будет только хуже! Якоб, пожалуйста! Ты не понимаешь!
Я поворачиваюсь к ней лицом:
— Да, я больше ничего не понимаю. Просто ни черта. Может, хоть вы меня просветите?
Она распахивает глаза. Рот становится похож на букву О. А потом прячет лицо в ладони и начинает рыдать.
Я в ужасе гляжу на нее, падаю на колени и обхватываю ее руками.
— Ох, Марлена, Марлена…
— Якоб, — шепчет она мне в рубашку и цепляется за меня так крепко, как если бы висела над бездной.

ГЛАВА 17
Пока Август чинит бог знает какую расправу над Рози, мы с Марленой сидим на траве в ее костюмерном шатре, вцепившись друг в друга, словно две обезьянки. Я за все это время не проронил почти ни слова — лишь прижимаю ее голову к своей груди и слушаю печальную историю, которую она выкладывает мне торопливым шепотом.
Она рассказывает, как познакомилась с Августом — ей было семнадцать, и до нее только что дошло, что недавний наплыв холостяков к семейным обедам на самом деле был смотром кандидатов в мужья. Когда один средних лет банкир со скошенным подбородком, редеющими волосами и тонкими пальцами явно к ним зачастил, она почувствовала, что ее жизненный пусть приобретает слишком уж определенные очертания.
Но ровно в те поры, когда банкир прогундосил нечто такое, что заставило Марлену побледнеть и в ужасе уставиться в собственную тарелку с крабовым супом, по всему городу появились афиши. Колесо Фортуны заскрипело. «Самый великолепный на земле цирк Братьев Бензини» приближался с каждым часом, делая сказку былью и открывая для Марлены путь к спасению, равно романтичный и пугающий.
Два дня спустя, ясным солнечным днем, семейство Ларшей отправилось в цирк. Когда к Марлене впервые подошел Август, она как раз застыла в зверинце перед рядом восхитительных вороных и белых арабских жеребцов. Родители ушли смотреть кошачьих, ведать не ведая, какая сила вот-вот ворвется в их жизнь.
Август же поистине был силой. Обаятельный, любезный и красивый как черт, да еще и одетый просто безупречно — в ослепительно белые брюки для верховой езды, цилиндр и фрак, он излучал такую власть и такое очарование, что устоять было невозможно. Нескольких минут ему хватило, чтобы договориться о тайном свидании и исчезнуть, покуда старшие Ларши не воссоединились с дочерью.
Когда они вновь встретились в художественной галерее, он принялся всерьез за ней ухаживать. Он был двенадцатью годами старше и, как и положено главному управляющему зверинца и конного цирка, умел произвести впечатление. На том же свидании он сделал ей предложение.
Он был обворожителен и непреклонен. Клялся, что никуда отсюда не уедет, пока она за него не выйдет. Услаждал ее слух рассказами об отчаянии Дядюшки Эла, и даже заставил самого Дядюшку Эла к ней воззвать. Они должны были быть уже в двух перегонах отсюда. Да цирк просто отдаст концы, если собьется с маршрута. Да, это важное решение, но ведь она, конечно же, понимает, как ее решение повлияет на них? И что от ее правильного выбора зависит жизнь несметного количества людей?
Семнадцатилетняя Марлена еще три вечера поприкидывала, как ей будет житься в Бостоне, а на четвертый отправилась укладывать чемодан.
Дойдя до этого момента, она заливается слезами. Я все еще держу ее в объятиях, покачивая туда-сюда. Вдруг она отстраняется и вытирает глаза:
— Тебе пора уходить.
— Не хочу.
Она всхлипывает и гладит меня по щеке тыльной стороной ладони.
— Хочу с тобой снова увидеться, — говорю я.
— Мы и так видимся каждый день.
— Но ты же понимаешь, о чем я.
Мы долго молчим. Она утыкается взглядом в землю и, пошевелив некоторое время губами, наконец выдавливает:
— Я не могу.
— Марлена, ради всего святого…
— Не могу. Я замужем. Кому постлала постель, с тем и ложись.
Я становлюсь перед ней на колени и вглядываюсь в ее лицо, надеясь прочесть там просьбу остаться. Но томительное ожидание со всей очевидностью дает понять, что ничего подобного мне не светит.
Поцеловав ее в лоб, я ухожу.
Не пройдя и четырех десятков ярдов, я, без малейшего желания со своей стороны, узнаю во всех подробностях, как Рози поплатилась за лимонад.
Судя по всему, Август ворвался в зверинец и наказал всех, кто попал ему под руку. Сбитые с толку рабочие зверинца, а с ними и кое-кто еще, толпились снаружи, приложив уши к швам огромного брезентового шатра и слушая доносящиеся изнутри потоки ругательств. Животных это разбирательство повергло в ужас: завизжали шимпанзе, зарычали кошачьи, затявкали зебры. Кроме того, смятенные свидетели постоянно слышали глухие удары крюка, вонзающегося в плоть — еще, и еще, и еще.
Поначалу Рози трубила и стонала. Когда она начала визжать и вскрикивать, многие из стоявших вокруг шатра разошлись, не в силах терпеть эти звуки. Кто-то сбегал за Графом, который вошел в зверинец и вынес Августа, подхватив под мышки. Тот брыкался и вырывался, как сумасшедший, даже когда Граф тащил его через всю площадь и заносил по лестнице в его роскошный вагон.
Оставшиеся обнаружили, что Рози, все еще прикованная за ногу к колу, лежит на боку и дрожит.
— Как я его ненавижу, — говорит Уолтер, едва я захожу в наш вагон. Он сидит на раскладушке и поглаживает Дамку по ушам. — Ох, как же я его ненавижу.
— Расскажите мне, в конце концов, что у вас там стряслось! — кричит из-за сундуков Верблюд. — Ведь ежу понятно, что что-то стряслось. Якоб! Помоги-ка мне отсюда выбраться. А то Уолтер со мной не разговаривает.
Я молчу.
— Ну, разве можно быть таким жестоким? Разве можно? — продолжает Уолтер. — К тому же там чуть паника не началась! А если бы звери разбежались, то запросто поубивали бы людей. Ты там был? И вообще хоть что-то слышал?
Мы встречаемся взглядами.
— Нет, — отвечаю я.
— Хотел бы я знать, о чем вы там, черт возьми, треплетесь, — говорит Верблюд. — Но, похоже, меня тут за человека не держат. Эй, послушайте, разве обедать не пора?
— А может, я не хочу есть, — отвечаю я.
— И я не хочу, — говорит Уолтер.
— Зато я хочу, — сердится Верблюд. — Но, клянусь, ни один из вас об этом даже не подумал. И не захватил для старика и кусочка хлеба.
Мы с Уолтером переглядываемся.
— А вот я там был, — осуждающе говорит он. — Хочешь, расскажу, что слышал?
— Нет, — отвечаю я, не отводя глаз от Дамки. Она ловит мой взгляд и пару раз ударяет обрубком хвоста по одеялу.
— Уверен?
— Да, уверен.
— Думал, тебе будет небезразлично, ты же ветеринар, и вообще.
— Мне небезразлично, — громко отвечаю я. — Но я за себя не ручаюсь.
Уолтер смотрит на меня долгим взглядом.
— Ну, и кто пойдет за жратвой для этого старого хрыча, ты или я?
— Эй! Думай, что говоришь! — кричит старый хрыч.
— Ладно, я схожу. — Я разворачиваюсь и выхожу из вагона.
На полпути к кухне я понимаю, что скрежещу зубами.
Вернувшись с едой для Верблюда, я обнаруживаю, что Уолтер ушел. Вскоре он появляется, неся в обеих руках по бутылке виски.
— Благослови тебя Господи, — клохчет перетащенный в угол Верблюд и тычет в Уолтера непослушной рукой. — Гдe ты, во имя всего святого, раздобыл это богатство?
— Да вот дружок из вагона-ресторана сделал мне одолжение. Я так подумал, что сегодня всем нам неплохо бы забыться.
— Ну, так не томи, — торопит Верблюд. — Брось трепаться и давай его сюда.
Мы с Уолтером одновременно бросаем на него свирепые взгляды.
Морщины на его посеревшем лице становятся еще глубже.
— Ну, вы сегодня просто два брюзги. В чем дело-то? Кто-то плюнул вам обоим в суп?
— На вот. Не обращай на него внимания, — говорит Уолтер и сует мне бутылку.
— Как это «не обращай на него внимания»? В мое время мальчиков учили уважать старших.
Вместо ответа Уолтер берет вторую бутылку и садится на корточки перед ним. Но когда Верблюд к ней тянется, Уолтер отдергивает руку.
— Э, нет, старина. Сейчас ты ее уронишь, и будет у нас брюзгой больше.
Он подносит бутылку к губам Верблюда и держит, пока тот делает с полдюжины глотков. Старик похож на грудничка, которого кормят из соски. Уолтер резко отворачивается и, прислонившись к стене, сам как следует прикладывается к бутылке.
— Эй, чего это ты? Не любишь виски? — спрашивает он, вытирая губы и указывая на мою бутылку — я так ее и не открыл.
— Почему, очень даже люблю. Послушай, у меня нет денег, и я не знаю, когда смогу тебе отдать и смогу ли вообще, но можно, я ее возьму?
— Так я ведь тебе ее и дал.
— Да нет… можно, я ее возьму кое для кого еще?
Уолтер бросает на меня быстрый взгляд. В уголках глаз у него намечаются морщинки.
— Для женщины, а?
— Нет.
— Врешь ведь.
— Нет, не вру.
— Ставлю пять баксов, что для женщины, — говорит он, отхлебывая еще глоток. Его кадык ходит туда-сюда, и коричневая жидкость спускается не меньше чем на дюйм. Просто удивительно, как быстро они с Верблюдом умудряются заглатывать спиртное!
— Она на самом деле женского пола.
— Ха! — хмыкает Уолтер. — Только не говори ей ничего такого в лицо. Кем бы она ни была, тебе она подходит больше, чем сам знаешь кто.
— Мне нужно загладить свою вину. Сегодня я ее здорово подвел.
До Уолтера внезапно доходит.
— А можно еще чуточку? — беспокоится Верблюд. — Он-то, может, и не хочет, а я вот хочу. Да нет, я не виню мальчика — что делать, раз уж ему хочется разнообразия. Молодость на то и дана. Бери, пока можешь, — так я всегда говорил. Вот-вот, бери, пока можешь. Даже если придется расплатиться пузырьком.
Улыбнувшись, Уолтер вновь подносит бутылку к губам Верблюда и дает ему несколько раз хорошенько отпить. Воткнув обратно пробку, он наклоняется и протягивает бутылку мне.
— Возьми и эту тоже. И передай ей, что я тоже сожалею. По правде сказать, очень сожалею.
— Эй! — кричит Верблюд. — Да разве же есть в мире такая женщина, что стоила бы двух бутылок виски? Как так можно?
Я поднимаюсь и рассовываю бутылки по карманам пиджака.
— Ну, как так можно? — взывает Верблюд. — Эй, это нечестно!
И все то время, пока я удаляюсь от вагона, меня преследуют его мольбы и причитания.
Стемнело, и в дальнем конце поезда, где едут артисты, уже начинаются вечеринки, в том числе, оказывается, и у Августа с Марленой. Я бы все равно не пошел, но отмечаю, что меня и не звали. Похоже, мы с Августом снова на ножах. А точнее, раз уж я возненавидел его больше, чем кого бы то ни было за всю свою жизнь, похоже, это я с ним на ножах.
Рози в самом конце зверинца, и я, привыкнув к тусклому свету, замечаю, что рядом с ней кто-то есть. Это Грег, с которым мы познакомились у капустной грядки.
— Эй! — окликаю я его, приближаясь.
Он оборачивается. В руках у него тюбик цинковой мази, которой он залечивает исколотую шкуру Рози. Только на этом боку у нее уже с две дюжины белых пятнышек.
— Ох ты боже… — выдыхаю я, глядя, как из-под цинковых заплаток сочится кровь.
Подняв на меня янтарные глаза с невероятно длинными ресницами, она моргает и издает вздох, сотрясающий все ее тело.
Меня захлестывает вина.
— Чего надо-то? — ворчит, не прекращая работы, Грет.
— Хотел взглянуть, как она.
— Ну что, видел? А теперь извини, — попытавшись от меня отделаться, он поворачивается обратно к Рози. — Nogе[17], - говорит он ей. — No, daj nogе[18].
Помедлив, слониха поднимает ногу и держит прямо перед собой. Грег встает на колени и втирает немного мази ей под мышку, прямо перед странной серой грудью, свисающей, слов-но у женщины.
— Jestes dobrа dziewczynkа[19], - он встает и закручивает тюбик с мазью. — Poldz nogе[20]
Рози опускает ногу на землю.
— Masz, moja piеkna[21] — говорит он, роясь в кармане. Рози с любопытством покачивает хоботом. Он вытаскивает мятный леденец, отряхивает и протягивает ей. Она ловко выхватывает конфетку из его пальцев и запихивает в рот.
Я потрясенно на них гляжу — должно быть, даже разинув рот. За две секунды в мозгу у меня проносится вся ее история: как она не хотела у нас выступать, как ходила когда-то с бродячим артистом, как воровала лимонад — и, наконец, как ее уводили подальше от грядки с капустой.
— Господи Иисусе, — растерянно говорю я.
— Что еще? — спрашивает Грег, поглаживая ее по хоботу.
— Она тебя понимает.
— Ну да, а что?
— Как это «ну да, а что»? Господи, да ты представляешь, что это означает?
— Стой, куда лезешь? — решительно встает между нами Грег, когда я приближаюсь к Рози.
— Позволь-ка, — говорю я. — Ну, пожалуйста. В жизни не стал бы причинять этой слонихе вреда.
Грег не отводит от меня глаз. Я не вполне уверен, что он не ударит меня сзади, но все равно поворачиваюсь к Рози. Она глядит на меня и моргает.
— Рози, nogе! — командую я.
Она снова моргает и приоткрывает рот в улыбке.
— Nogе, Рози!
Она машет ушами и вздыхает.
— Proszе[22] — продолжаю я.
Она вновь вздыхает. А потом переносит вес на другую ногу и выполняет команду.
— Матерь божья! — доносится до меня откуда-то извне мой собственный голос. Сердце выскакивает из груди, голова кружится. — Рози, — я прислоняюсь головой к ее холке. — Еще чуть-чуть, — и умоляюще гляжу ей прямо в глаза. Конечно же, она понимает, как это важно. Дай боже, дай боже, дай боже…
— Do tylu[23], Рози! Do tylu!
Еще один глубокий вздох, едва заметный перенос веса — и она отступает на несколько шагов.
Я вскрикиваю от радости и поворачиваюсь к ошеломленному Грегу. Подпрыгнув к нему, хватаю его за плечи и целую прямо в губы.
— Да что ты вытворяешь!
Но я уже несусь к выходу, однако дюжину шагов спустя останавливаюсь и поворачиваюсь обратно. Грег все еще плюется и с отвращением вытирает рот.
Я вытаскиваю из карманов бутылки. Не убрав руки ото рта, он застывает, на его лице появляется интерес.
— Эй, лови! — кидаю я ему бутылку. Ухватив ее на лету, он изучает этикетку и с надеждой бросает взгляд на вторую. Я посылаю ее вдогонку.
— Дашь нашей новой звезде, договорились?
Грег задумчиво кивает и отворачивается к Рози, которая между тем уже улыбается и тянет хобот к бутылкам.
Еще десять дней я учу Августа польскому языку. На каждой остановке в дальнем конце зверинца устраивается тренировочный манеж, и день за днем мы вчетвером — Август, Марлена, Рози и я — с самого утра и до начала дневного представления часами работаем над номером. И, хотя Рози уже участвует в цирковом параде и даже в параде-алле, она должна выступать и на манеже. Дядюшку Эла ожидание убивает, но Август твердо решил не появляться с этим номером перед публикой, пока не добьется совершенства.
День за днем я сижу у манежа с ножом в руке и с бадьей между ног, нарезая овощи и фрукты для обезьян и выкрикивая, когда нужно, польские слова. Август отдает команды с ужасным акцентом, но Рози слушается его беспрекословно — быть может, потому, что он повторяет слова, которые только что прокричал я. С тех пор, как мы обнаружили языковой барьер, он ни разу не ударил ее крюком. Он лишь помахивает им у нее под животом и рядом с ногами, когда шагает рядом, но ни разу — ни разу! — не прикоснулся.
Трудно увязать этого Августа с тем, прежним, да я, признаться, особо и не пытаюсь. Я и раньше видел проблески этого Августа — блестящего, жизнелюбивого, великодушного, но теперь знаю наверняка, на что он способен, и никогда не забуду. Пусть другие думают что угодно, но мне попросту не верится, что этот Август — настоящий, а тот, другой — не более чем иллюзия. Однако даже мне понятно, что может заставить их ошибаться…
Он восхитителен. Обаятелен. Сияет, словно начищенный пятак. Щедро дарит своим вниманием огромного зверя цвета грозовой тучи и его наездницу — с нашей утренней встречи и до самого их выезда на парад. Он заботлив и нежен с Марленой и по-отцовски добр к Рози.
Похоже, что он, несмотря на мою сдержанность, забыл о нашей вражде. Он широко улыбается и похлопывает меня по спине. Замечает, что моя одежда пообносилась — и в тот же день веревочник приносит новую. Заявляет, что цирковому ветеринару не пристало мыться в холодной воде из ведер, и приглашает меня принять душ к себе в купе. А обнаружив, что Рози больше всего на свете любит джин и имбирный эль — если, конечно, не считать арбузов, следит, чтобы каждый день она получала и то, и другое. Ласкается к ней, что-то шепчет ей на ухо, а Рози греется в лучах его внимания и, едва его заприметив, радостно трубит.
Неужели она не помнит?
Я неотрывно за ним наблюдаю, выискивая червоточину, но новый Август не ошибается. Вскоре его оптимизм охватывает весь цирк. Даже Дядюшку Эла — тот прибегает к нам каждый божий день, чтобы взглянуть, как мы продвинулись, и через пару дней заказывает новые афиши, изображающие Марлену на макушке у Рози. Он перестает лупить рабочих, и вскоре они прекращают пригибать головы. Он заметно веселеет. Ходят слухи, что, может быть, в следующий раз всем дадут получку, и даже на лицах у рабочих появляются улыбки.
Но лишь когда я слышу, как Рози буквально мурлычет от ласк Августа, меня начинают одолевать сомнения. И тут мне в голову приходит ужасная мысль.
А вдруг дело во мне? Вдруг это мне хотелось возненавидеть его, поскольку я влюблен в его жену? А если дело так и обстоит, что же я тогда за человек такой?
В Питсбурге я наконец отправляюсь на исповедь. В исповедальне не выдерживаю и рыдаю как дитя, рассказывая священнику о родителях, о ночной оргии и о своих прелюбодейных мыслях. Малость ошарашенный священник бормочет что-то вроде «ну-ну» и велит молиться по четкам и забыть про Марлену. Мне слишком стыдно признаться, что четок у меня нет, поэтому, вернувшись в наш вагон, я спрашиваю у Уолтера с Верблюдом, не найдется ли чего-нибудь у них. Уолтер смотрит на меня странным взглядом, а Верблюд протягивает зеленое ожерелье из лосиных зубов.
В Мидвилле Август решает, что час настал.
Когда он об этом сообщает, Дядюшка Эл теряет дар речи. Ударив себя в грудь, он возводит наполнившиеся слезами глаза к небу. А потом, выгнав прочь свиту, подходит к Августу и хло-пает его по плечу, после чего крепко жмет руку и, не в силах вымолвить ни слова, жмет еще раз.
Я сижу в шатре у кузнеца, осматривая лошадь с треснувшим копытом, как вдруг за мной присылает Август.
— Август! — кричу я, подойдя к костюмерному шатру Марлены. — Вы меня звали?
— Якоб! — гулко откликается он. — Как славно, что ты пришел. Заходи, дорогой! Заходи скорее!
Марлена, уже переодетая к выступлению, сидит перед туалетным столиком и, поставив ногу на его край, обматывает вокруг щиколоток завязки атласных туфелек. Август, в цилиндре и во фраке, присел рядом. В руке у него серебряная трость с набалдашником, похожим на крюк.
— Садись, пожалуйста! — он встает со стула и хлопает ладонью по сиденью.
Поколебавшись, я захожу в шатер. Усадив меня, Август встает прямо перед нами. Я бросаю быстрый взгляд на Марлену.
— Марлена, Якоб! Моя дорогая, мой любезный друг! — начинает Август, снимая цилиндр и глядя на нас увлажнившимися глазами. — Прошедшая неделя была полна чудес. Думаю, не преувеличу, если назову ее духовным путешествием. Всего две недели назад этот цирк был на грани краха. Финансовая состоятельность — а пожалуй, даже жизнь, ну конечно же, и жизнь! — каждого из работников цирка была под угрозой. А знаете, почему?
— Почему? — вежливо интересуется Марлена, поднимая другую ногу и обматывая щиколотку широкой атласной лентой.
— Потому, что, купив животное, которое должно было нас спасти, мы остались с огромной дырой в бюджете. И потому, что нам пришлось докупить для нее специальный вагон. И потому, что мы обнаружили, что это животное ни черта не умеет, зато ест все подряд. А прокормить его — означало не иметь возможности прокормить наших работников, так что нам даже пришлось с некоторыми из них расстаться.
При этом косвенном упоминании о сброшенных с поезда я вздрагиваю и поднимаю голову, но Август глядит мимо меня, куда-то в стену. Он молчит слишком долго, как будто позабыв о нашем присутствии. Но, вдруг опомнившись, продолжает.
— Однако мы спасены, — говорит он и с любовью глядит на меня. — А спасены потому, что на нас дважды сошло благословение Господне. Судьба улыбнулась нам, когда в июне в наш поезд попал Якоб — не просто ветеринар с дипломом одного из лучших университетов, как и подобает большому цирку вроде нашего, но ветеринар, настолько преданный своему делу, что ему удалось совершить удивительнейшее открытие. Открытие, благодаря которому наш цирк спасен.
— Да нет же, все, что я…
— Молчи, Якоб. Не отрицай очевидного. Увидев тебя впервые, я уже знал, что это неспроста. Правда, дорогая? — спрашивает Август у Марлены, шутливо грозя ей пальцем.
Она кивает и, закрепив вторую туфельку, закидывает ногу на ногу. Носок туфельки тут же начинает покачиваться.
Август переводит взгляд на нее.
— Но Якоб был не один, — продолжает он. — Ты, моя дорогая, моя прекрасная и талантливая, просто вне всяких похвал. И Рози — о ней тоже не следует забывать. Такая терпеливая, такая усердная, такая… — Остановившись, он раздувает ноздри и делает глубокий вдох, а когда продолжает, голос у него дрожит. — Ведь это прекрасное, великолепное животное со всепрощающим сердцем сумело постичь, что все дело в недопонимании. И теперь благодаря вам троим «Самый великолепный на земле цирк Братьев Бензини» готов подняться на новый уровень великолепия. Теперь мы войдем в разряд больших цирков, и войдем лишь благодаря вам.
Он лучезарно нам улыбается, до того покраснев, что кажется, будто вот-вот заплачет.
— Ой, чуть не забыл! — Всплеснув руками, он торопится к сундуку и, покопавшись, вытаскивает две маленькие коробочки: одну квадратную и одну прямоугольную и плоскую.
Обе в подарочной упаковке.
— Это тебе, дорогая, — протягивает он плоскую коробочку Марлене.
— Ах, Агги! Не стоило…
— А ты откуда знаешь? — с улыбкой отвечает он. — Может, это письменный набор?
Марлена срывает упаковку и обнаруживает синий бархатный футляр. Неуверенно взглянув на Августа, она приподнимает крышку. На красной атласной подкладке сверкает бриллиантовое колье.
— Ох, Агги, — говорит она, переводя взгляд с колье на Августа и озабоченно поднимая брови. — Агги, оно чудесное. Но разве мы могли себе позволить…
— Тсссс, — наклонившись к Марлениной руке, он запечатлевает на ней поцелуй. — Начинается новая эра. Сегодня можно.
Марлена вынимает колье и приподнимает на пальцах. Подарок явно произвел на нее впечатление.
Август поворачивается ко мне и протягивает квадратную коробочку.
Я стягиваю ленту и, аккуратно развернув бумагу, обнаруживаю такой же футляр из синего бархата. В горле у меня застревает комок.
— Ну, давай же! — торопит меня Август. — Открывай! Не стесняйся!
Крышка щелкает. Внутри — золотые карманные часы.
— Август… — начинаю я.
— Что, не нравятся?
— Ну что вы, они просто потрясающие. Но принять их я не могу.
— Можешь-можешь. Бери! — Он хватает Марлену за руку, помогая ей подняться, и забирает у нее колье.
— Не могу. Это очень мило с вашей стороны, но все-таки чересчур.
— Можешь. Бери же, — твердо повторяет он. — Я твой босс, и это приказ. Скажи на милость, почему бы тебе не принять от меня эти часы? Помнится, свои ты недавно отдал, чтобы помочь другу.
Я зажмуриваюсь. А когда вновь открываю глаза, Марлена стоит к Августу спиной, придерживая волосы, а он застегивает у нее на шее колье.
— Ну, вот, — говорит он.
Она поворачивается и наклоняется к трюмо, неуверенно прикасаясь пальцами к бриллиантам.
— Я погляжу, тебе нравится, — замечает Август.
— Даже не знаю, что сказать. Просто изумительно. Ой! — вдруг вскрикивает она. — Совсем забыла. У меня тоже есть сюрприз.
Выдвинув третий ящик туалетного столика, она принимается там копаться, отодвигая в сторону какие-то просвечивающие лоскуты — должно быть, части костюма, и наконец вытаскивает что-то очень длинное, усеянное розовыми блестками. Взяв эту штуковину за края, Марлена слегка ее встряхивает, и она вспыхивает тысячей звездочек.
— Как вы думаете, что это такое? Ну, что это? — сияет она.
— Это… это… что же это? — сдается Август.
— Головной убор для Рози! — отвечает она, прижимая его подбородком и расправляя на груди. — Вот смотрите! Здесь прикрепляем к недоуздку, вот это будет сбоку, а это пойдет на лоб. Я сама сшила! Две недели работала. Как раз подходит к моему костюму.
Она поднимает взгляд. На щеках у нее проступают красные пятнышки.
Август широко распахивает глаза. Нижняя челюсть у него чуть шевелится, но он не в силах выговорить ни слова. Подавшись вперед, он заключает ее в объятья.
Мне приходится отвернуться.
Благодаря уникальным рекламным способностям Дядюшки Эла, шапито набито до предела. Продано столько билетов, что даже когда Дядюшка Эл в четвертый раз просит публику потесниться, становится очевидно, что все не поместятся.
Разнорабочие принимаются натаскивать на манеж сено. Чтобы занять толпу, музыканты играют марш, а клоуны, среди которых и Уолтер, обходят ряды, раздавая леденцы и трепля малышню за подбородки.
Артисты и животные выстроились сзади, приготовившись к параду-алле. Они ждут уже минут двадцать и начинают беспокоиться.
К ним подбегает Дядюшка Эл.
— Эй вы, слушайте сюда! — кричит он. — Сегодня у нас аншлаг, вон сколько соломы накидали, так что держитесь середины манежа и следите, чтоб между вашими зверями и лохами было не меньше пяти футов. Если хоть одного ребенка тронут, собственноручно спущу шкуру с того, чей зверь провинится. Поняли?
Артисты кивают, перешептываются, вновь поправляют костюмы.
Дядюшка Эл заглядывает в шапито и дает рукой сигнал дирижеру.
— Ладно. Поехали! Пусть смеются до упаду. Только пусть не падают, поняли?
Ни одного ребенка не тронули. Каждый хорош по-своему, а лучше всех — Рози. Во время парада-алле она везет Марлену на голове, увенчанной розовым убором с блестками, приветственно выгибая хобот. Перед ней — долговязый клоун, попеременно проделывающий «колесо» и сальто назад. В какой-то момент Рози, вытянув хобот, хватает его за панталоны. Она тянет так сильно, что ноги его отрываются земли. Он возмущенно оборачивается — и сталкивается нос к носу с улыбающейся слонихой. Публика свистит и аплодирует, но клоун старается теперь держаться подальше.
Когда дело близится к номеру Рози, я проскальзываю в шапито и прислоняюсь к трибуне. Пока акробаты раскланиваются и купаются в овациях, разнорабочие выкатывают на середину манежа два мяча — поменьше и побольше, причем оба украшены красными звездами и синими полосами. Дядюшка Эл поднимает руку и, глядя мимо меня, встречается глазами с Августом. Едва заметно кивнув, он подает сигнал дирижеру, и тот переходит к вальсу Гуно.
В шатер входит Рози, а рядом шагает Август. Она вновь приветственно выгибает хобот и улыбается, а на голове у нее восседает Марлена. Выйдя на середину манежа, Рози снимает Марлену с головы и опускает на землю.
Марлена сверкающим розовым вихрем возносится на борт манежа и широко улыбается, кружась, выбрасывая вверх руки и посылая публике воздушные поцелуи. Рози, высоко подняв изогнутый хобот, не отстает. Август движется рядом, помахивая вместо крюка тростью с серебряным набалдашником. Я слежу за его губами, читая по ним заученные наизусть польские слова.
Марлена, еще раз пройдясь в танце вокруг манежа, останавливается у мяча поменьше. Август выводит на середину манежа Рози. Взглянув на них, Марлена поворачивается к зрителям. Она надувает щеки и преувеличенным жестом вытирает пот со лба, показывая, как устала, после чего присаживается на мяч. Закинув ногу на ногу, ставит локти на колени и опускает подбородок в ладони. Наконец, топнув ногой, закатывает глаза. Рози, улыбаясь, наблюдает за ней с высоко поднятым хоботом. Миг спустя она медленно поворачивается и опускается огромным серым задом на второй мяч. В публике раздаются смешки.
Марлена бросает на нее оценивающий взгляд, встает и широко раскрывает рот, изображая возмущение, после чего поворачивается к Рози спиной. Слониха тоже встает и неуклюже поворачивается к Марлене хвостом. Публика ревет от удовольствия.
Марлена оглядывается и хмурится. Театрально поднимает ногу и ставит на мяч. Скрестив на груди руки, коротко кивает, как будто говоря Рози: «Ну что, съела?»
Рози изгибает хобот, поднимает правую переднюю ногу и мягко опускает на свой мяч. Марлена мечет на слониху яростные взгляды. Потом вытягивает руки в стороны и отрывает ногу от земли. Медленно разгибает колено, а вторую ногу отводит в сторону, вытягивая носочек, словно балерина. Окончательно выпрямив ногу, опускает другую — и вот уже стоит на мяче. И широко улыбается — нисколько не сомневаясь, что уж тут-то слонихе ее не переплюнуть. Публика, хлопает и свистит, тоже нисколько не сомневаясь. Марлена поворачивается к Рози спиной и победно вздымает руку.
Выждав, Рози тоже ставит вторую переднюю ногу на мяч. Публика взрывается громом аплодисментов. Оглянувшись, Марлена осторожно поворачивается к Рози лицом и упирает руки в боки. Сильно нахмурившись, недовольно качает головой. Поднимает палец и грозит Рози. И вдруг замирает. Лицо ее светлеет. Идея! Марлена высоко поднимает палец, чтобы зрители поняли, что уж сейчас-то она одолеет слониху раз и навсегда.
Уставившись на свои атласные туфельки, она собирается с мыслями. И вот, под нарастающую барабанную дробь, начинает катить мяч вперед, перебирая ногами. Она движется все быстрее и быстрее, ноги в движении теряют четкость очертаний, и объезжает весь манеж под аплодисменты и свист публики. И вдруг со всех сторон раздаются радостные возгласы…
Марлена останавливается и оглядывается. Слишком уж погрузившись в свою нелегкую задачу, она и не заметила, что творится за ее спиной. А между тем слониха, выгнув спину дугой, забралась всеми четырьмя ногами на большой мяч. Вновь звучит барабанная дробь. Поначалу ничего не происходит, но в какой-то миг мяч медленно, медленно начинает вращаться под ступнями Рози.
Дирижер подает музыкантам знак, чтобы сыграли что-нибудь поживее, и Рози катит мяч с две дюжины футов. Марлена радостно улыбается, хлопает в ладоши, вытягивает обе руки в направлении Рози и призывает публику ею восхищаться. Спрыгнув с мяча, она подбегает к Рози, которая тем временем куда как более осторожно спускается со своего. Слониха опускает изогнутый хобот, и Марлена усаживается на него, обхватив его рукой и изящно вытянув носочки. Рози поднимает Марлену и, усадив к себе на голову, покидает шатер под аплодисменты восхищенных зрителей.
На манеж обрушивается дождь монет — о, этот сладостный, сладостный дождь! Дядюшка Эл стоит в забытьи в самой середине манежа, с наслаждением подставляя под него руки и голову. Он не отворачивает лица, даже когда монеты попадают ему по щекам, носу и лбу. Быть может, он даже плачет от счастья.